Чтение 39–й страницы книги ~Экспансия

проинформировать об этом наших немецких друзей.

И, наконец, последнее. Мне совестно занимать Ваше драгоценное

время пустяками, но финансовое управление не разрешит сохранить оклад

содержания моему помощнику по оперативной работе, которого я намерен

оформить шофером такси. Человек, прошедший фронт, получивший

образование в спецшколе гестапо, офицер службы безопасности, не может

получать оклад шофера. Но, увы, в финансовом управлении еще

встречаются малокомпетентные люди, - Ваше слово будет для них

приказом.

Арриба Испания!

Сердечно Ваш Хосе Росарии.

7

X. Росарио.

Строго секретно!

Росарио!

Срочно включитесь в операцию по "объекту Брунн", запланированную

в Буэнос-Айресе на сегодня; сообщение наших коллег из "Организации"

по поводу этого дела пересылаю вместе с телеграммой.

Операция должна быть проведена крайне аккуратно, абсолютно

конспиративно; человек "Брунна" должен быть перевербован, а сенатор

Оссорио скомпрометирован контактом с посланцем "объекта".

Об исполнении доложить немедленно.

Аргентинские друзья об этом не должны знать.

В случае неожиданного подключения людей д-ра Блюма' немедленно

снеситесь со мной.

Виго-и-Торнадо.

_______________

' "Д-р Б л ю м" - Мюллер.

КРИСТИНА (Осло сорок седьмой)
__________________________________________________________________________

Ощущение п у с т о т ы было теперь постоянным. Каждое утро - за
мгновение перед тем, как проснуться, - Криста опускала руку на то место,
где должно было быть сердце Роумэна, ощущала больничный холод крахмальной
простыни и наволочки, вскидывалась с подушки и, не открывая еще глаз,
кричала в пустую квартиру:

- Пол!

Только услыхав его имя, произнесенное ею, спящей еще, она открывала
глаза, садилась на кровати и сразу же тянулась за сигаретой, хотя обещала
Роумэну, что никогда, никогда, никогда, никогда не будет курить натощак.

Она всегда помнила их последний проведенный вместе день; Пол тогда
вернулся совершенно раздавленный, поседевший - голова совсем белая, а не с
проседью, как раньше, какая сила была в этой его шевелюре, а в седине
больше мудрости и отстранения, - пригласил ее поужинать, увез в маленький
мотель, показав глазами в зеркальце старенького "фордика" на две фары,
упершиеся в их номерной знак; она молча кивнула, положив руку на его
ледяные пальцы, сжимавшие руль.

- Знаешь, все время полета я читал Библию, - говорил он тогда. - Там
есть прекрасная фраза: "бог есть любовь", кажется, у апостола Иоанна. Он
выводит это из того, как Христос восходил на Голгофу; любовь чужда
насилию, диктату, она тиха, полна ожидания, причем ожидания
сострадающего... Тогда я впервые по-настоящему задумался над тем, что
любовь немыслима без свободы. Кстати, первым мне об этом сказал Брунн,
тогда я не придал значения его словам, а в самолете начал тщательно
просматривать Библию и открыл для себя, что о свободе, о праве личности на
собственную мысль там ничего не написано... Наоборот, когда я заново читал
главу про Адама, то не мог не прийти к выводу: он рискнул посчитать себя
свободным, подчинился собственному желанию, не заставил себя соотносить
чувство с суровыми канонами творения и за это был проклят и изгнан...
Первый падший мужчина, отринутый от бога за то, что посмел не таить свою
любовь к женщине Еве...

Она тогда еще крепче сжала его пальцы, шепнула:

- Хочешь, я подышу на каждый палец? Они у тебя как ледышки...

- Нет, не поможет. Это у меня должно случиться само, я согреюсь,
когда чуть успокоюсь, - ответил Роумэн. - Не надо, конопушка... Меня не
оставляет страшное чувство, что мир мстит счастливым. Правда... Как
страшно: высший трагизм религии заключается в таинстве расстояния... Чем
дальше мы от того, что было девятнадцать веков назад, тем неразгаданнее
становится начало... Ведь то, что едино, нет смысла вязать морским узлом,
правда же? А всякая связь есть желание преодолеть разрыв...

- Мне очень часто кажется, что все, происходящее у нас с тобою, уже
было.

- И мне так кажется, любовь. Только я не помню, чем все кончилось в
тот, первый раз, много веков назад, когда у нас с тобою только
начиналось...

- Ну их всех к черту, родной, а? Давай поставим на всем точку?

И тогда он, обведя глазами приборный щиток машины, тихо, но так,
чтобы его слова можно было записать, если в машину в о т к н у л и
микрофон, ответил:

- Ее поставили за нас, конопушка. Нашей свободой распорядились
по-своему. Остается принимать те правила, которые нам навязаны.

- Ты не мо...

Он сжал тогда ее пальцы, еще раз показал глазами на щиток и вздохнул:

- Я теперь не могу ничего. Ровным счетом ничего. Понимаешь?
Ни-че-го...

Мотель находился на берегу океана, неподалеку от того места, куда
Грегори привозил Элизабет с мальчишками купаться; кухня была
отвратительная, мясо и овощи, но зато можно было сесть у самой кромки
прибоя и, не опасаясь п о д с л у х а, говорить то, о чем нельзя сказать
ни в одном другом месте на земле; там Роумэн и предложил Кристе
г л у б и н н у ю игру: "Начну пить, изменять тебе, опускаться..." -
"Изменять по-настоящему?" Она тогда не смогла удержаться от этого вопроса,
кляла себя потом, как можно говорить е м у такое, это же о н, Пол, ее
любимый и единственный, неужели бабья ревнивая дурь столь неистребима в
дочерях Евы?! "Ты сможешь вынести все это?" - спросил он тогда. "Смогу", -
ответила она и теперь кляла себя за этот ответ.

...Криста поднялась с кровати, прошлепала босыми ногами по толстым,
проолифленным доскам на кухню, - оформила ее точно так, как у Пола в
Мадриде, - поставила воду на электрическую плитку, достала настоящий кофе
(после того, как ей уплатили деньги за дом, можно было пользоваться
рынком, там продавали все, какой-то пир во время чумы), сварила себе
маленькую чашечку м е д л е н н о й, тягучей, темно-коричневой, вязнущей
в зубах жижи, сделала два глотка и сразу же почувствовала, как сердце
начало биться, раньше она его вообще не ощущала. Нельзя быть такой
здоровой в этом больном мире: такое здоровье вызывающе.

Зачем я сказала ему тогда, что "смогу"? В любви необходимо быть
точным. Я должна была представить себе весь этот ужас расставания, страх,
постоянный страх, что с ним там случилось, он один, без меня, кто поможет
ему, кто закроет его, если в лицо ему наведут револьвер, кто будет
целовать его грудь, когда сердце молотит "заячьей лапкой"?

Криста заплакала; она всегда плакала беззвучно, только спина тряслась
и лились слезы, неутешные, как у маленькой девочки; она помнила свое
детское впечатление (чем чище человек, утверждал Пол, тем больше он помнит
свое детство), когда соседская Герда, ей было, кажется, четыре годика,
каждое утро, просыпаясь, начинала плакать в голос, вой какой-то; папа
тогда сказал Кристе: "Видишь, как это некрасиво - голосить на потребу
окружающим? Это она так привлекает к себе внимание, вырастет, боюсь,
нехорошим человеком".

А вдруг это не игра, а у Пола настоящий инфаркт, подумала она.
Телеграмма Элизабет такая тревожная, в ней столько отчаяния... А ты
хочешь, возразила она себе, чтобы сестричка сделала приписку: "Игра
развивается как надо, все хорошо, мы их дурачим"?!

Ох, боже мой, ну и катавасия, ну и путаница, за что нам все это?!

Я мечтаю только об одном: купить билет, вылететь первым же рейсом к
нему и быть подле, это такое счастье - видеть его лицо, целовать его
ледяные пальцы, указательный весь желтый от его "Лаки страйк"; мне
нравится в нем все - даже то, что он курит солдатские сигареты, то, что
они у него крошатся... в этом есть какой-то затаенный, истинно мужской,
очень достойный шик.

А что, если его отравят в этой чертовой больнице?!

Эта мысль была до того невыносимой, что Криста сняла трубку телефона;
сейчас закажу Голливуд, ну их всех к черту, прилечу к Элизабет и заберу
Пола сюда... дальше так невозможно...

Положи трубку, сказала она себе, если ты хочешь потерять мужчину,
которого любишь больше жизни, который твоя гордость, поступай так, как
подсказывает чувство; если же ты мечтаешь быть с ним столько, сколько
определил господь, руководствуйся рассудком. Такие, как Пол, не любят
истерик и бабства, потому что слишком высоко чтут женщину, которой