Чтение 40–й страницы книги ~Завтрак для чемпионов~

стекол. Правда, я их сразу же выключил. Но свет от фонарей городской
больницы расплывался у меня в глазах из-за воды, растекшейся по ветровому
стеклу. Я дернул еще за одну кнопку. Кнопка осталась у меня в руках.
Оказывается, это была зажигалка. Ничего не попишешь - пришлось мне
разговаривать с Траутом из темноты.

- Мистер Траут, - сказал я. - Я писатель, и я создал вес для своих книг.

- Простите? - сказал он.

- Я ваш создатель, - сказал я. - Сейчас вы в самой гуще одного из моих
романов, вернее, ближе к концу.

- М-мм, - сказал он.

- Может быть, у вас есть вопросы?

- Простите? - сказал он.

- Пожалуйста, спрашивайте о чем хотите - о прошлом, о будущем, - сказал
я. - А в будущем вас ждет Нобелевская премия.

- Что? - спросил он.

- Нобелевская премия по медицине.

- А-а, - сказал он. Звук был довольно невыразительный.

- Я также устроил, чтобы вас издавал известный издатель. Хватит всяких
"норок нараспашку".

- Гм-мм, - сказал он.

- На вашем месте я задал бы массу вопросов, - сказал я.

- У вас есть peвoльвep? - спросил он.

Я рассмеялся в темноте, снова попробовал включить верхний свет, но опять
включил щетки и воду для мытья стекол.

- Мне совсем не нужен револьвер, чтобы вами управлять, мистер Траут. Мне
достаточно написать про вас что угодно - и готово!

- Вы сумасшедший? - спросил он.

- Нет, - сказал я. И я тут же разрушил все его сомнения. Я перенес его в
Тадж-Махал, потом в Венецию, потом в Дар-эс-Салам, потом на поверхность
Солнца, где я не дал пламени пожрать его, а уж потом назад в Мидлэнд-Сити.

Бедный старик упал на колени. Он напомнил мне, как моя мать и мать
Кролика Гувера падали на колени, когда кто-нибудь пытался их
сфотографировать.

Он весь сжался, и я перенес его на Бермудские острова, где он провел
детство, дал ему взглянуть на высохшее яйцо бермудского буревестника. Потом
я перенес его оттуда в Индианаполис, где провел детство я сам. Там я повел
его в цирк. Я показал ему человека с локомоторной атаксией и женщину с зобом
величиной с тыкву.

Потом я вылез из машины, взятой напрокат. Вышел я с шумом, чтобы он хотя
бы услыхал своего создателя, если уж он не хотел его увидеть. Я сильно
хлопнул дверцей. Обходя машину, я нарочно топал ногами и шаркал подошвами,
чтобы они поскрипывали.

Я остановился так, чтобы носки моих ботинок попали в поле зрения
опущенных глаз Траута.

- Мистер Траут, я вас люблю, - сказал я ласково. - Я вдребезги расколотил
ваше сознание. Но я хочу снова собрать ваши мысли. Хочу, чтобы вы
почувствовали себя собранным, исполненным внутренней гармонии - таким, каким
я до сих пор не позволял вам быть. Я хочу, чтобы вы подняли глаза,
посмотрели, что у меня в руке.

Ничего у меня в руке не было, но моя власть над Траутом была столь
велика, что я мог заставить его увидеть все, что мне было угодно. Я мог,
например, показать ему прекрасную Елену высотой дюймов в шесть.

- Мистер Траут... Килгор, - сказал я. - У меня в руке символ целостности,
гармонии и плодородия. Этот символ по-восточному прост, но мы с вами
американцы, Килгор, а не китайцы. Мы, американцы, всегда требуем, чтобы наши
символы были ярко окрашены, трехмерны и сочны. Больше всего мы жаждем
символов, не отравленных великими грехами нашей нации - работорговлей,
геноцидом и преступной небрежностью или глупым чванством, жаждой наживы и
жульничеством. Взгляните на меня, мистер Траут, - сказал я, терпеливо
ожидая. - Килгор...

Старик поднял глаза, и лицо у него было исхудалое и грустное, как у моего
отца, когда он овдовел, когда он стал старым-престарым человеком.

И Траут увидал, что я держу в руке яблоко.

- Скоро мне исполнится пятьдесят лет, мистер Траут, - сказал я ему. - Я
себя чищу и обновляю для грядущей, совершенно иной жизни, которая ждет меня.
В таком же душевном состоянии граф Толстой отпустил своих крепостных, Томас
Джефферсон освободил своих рабов. Я же хочу дать свободу всем литературным
героям, которые верой и правдой служили мне во время всей моей литературной
деятельности.

Вы - единственный, кому я об этом рассказываю. Для всех остальных
нынешний вечер ничем не будет отличаться от других. Встаньте, мистер Траут,
вы свободны.

Пошатываясь, он встал с колен.

Я мог бы пожать ему руку, но правая его рука была изранена, и наши руки
так и повисли в воздухе.

- Воп voyagel - сказал я. И я исчез.

Лениво и легко я проплыл в пустоте - я там прячусь, когда я
дематериализуюсь. Голос Траута звучал все слабей и слабей, и расстояние меж
нами росло и росло.

Его голос был голосом моего отца. Я слышал отца - и я видел мою мать в
пустоте. Моя мать была далеко-далеко от меня, потому что она оставила мне в
наследство мысли о самоубийстве. Маленькое ручное зеркальце - "лужица" -
проплыло мимо меня. У него была ручка и рамка из перламутра. Я легко поймал
его и поднес к своему правому глазу - он выглядел так:

Вот что кричал мне Килгор Траут голосом моего отца:

- Верни мне молодость, верни молодость! Верни мне молодость!

Когда реальность абсурдна...

Мое знакомство с американским писателем Куртом Воннегутом-младшим
произошло в начале семидесятых годов на углу Бродвея и 90-й улицы в
"студенческой" книжной лавке "Нью-Йоркер". "Студенческими" такие лавки
называются потому, что там всегда масса учащейся молодежи, которую
привлекает относительная дешевизна новых изданий (скидка 20 процентов). И
еще потому, что книгами торгуют тоже студенты, подрабатывающие на жизнь и
ученье, - истинные книголюбы. Они уж не предложат вашему вниманию ни дешевый
детективчик, ни "готический роман ужасов", ни порнографию, ни даже
разафишированный большой прессой бестселлер, если он - пустышка. Вам
порекомендуют приобрести "книги со значением, будящие мысль".

И вот в лавке "Нью-Йоркер" худенький длинноволосый студент Колумбийского
университета познакомил меня с Воннегутом:

- Не читали? Мы сами его только что открыли для себя, хотя писателю под
пятьдесят. И это было радостное открытие. Сейчас Воннегут - один из самых
популярных авторов среди молодежи. А консерваторам он не по душе. С кем из
писателей его можно сравнить?.. Ума не приложу... Что-то в нем есть
марктвеновское, что-то от Герберта Уэллса... но, впрочем, нет. Воннегут
вроде того кота из киплинговской сказки, который ходил сам по себе. И
Воннегут сам по себе. Очень необычный. Неожиданный. Но как же он будит
мысль!

После такой пылкой лекции юного книготорговца как было не познакомиться с
Куртом Воннегутом? И я купил сразу три его книжки. А вечером в отеле я
раскрыл их, и для меня началась "ночь открытий"... и загадок.

Что я держал в руках? Научную фантастику? На первый взгляд, да. Страницы
пестрели от диковинных названий несуществующих планет. Вселенную бороздили
разнокалиберные космические корабли - то размером с картонку для ботинок, то
длиной в сотни миль. Водные пространства Земли сковывались дьявольским
изобретением - "льдом девять". Безоружный профессор, используя только некие
таинственные "психодинамические" силы своего мозга, сбивал в небе военные
ракеты и взрывал арсеналы ядерных бомб.

Но странное дело: чем дальше уносил Воннегут читателя в иные галактики,
чем глубже погружал в торосы "льда девять" или в лабиринты
"психодинамического" мозга, тем повелительней полет авторской фантазии
возвращал вас назад, на нашу грешную Землю - к жизненным проблемам второй
половины XX века. Даже его героев - пришельцев из далеких глубин космоса -
почему-то больше всего волновали именно "внутренние" дела землян:
загрязнение окружающей среды, эпидемии, нехватка продовольствия, а больше
всего - разрушительные войны. Зато некоторые земляне, соотечественники
Воннегута, напротив, вели себя словно монстры-роботы с какой-то зловещей
звезды, равнодушные к судьбам человечества. Словом, получалось, как
выражаются американцы, "топси-терви" - вверх тормашками, шиворот навыворот,
все наоборот. Это ощущение "все наоборот" усиливалось тем, что автор чуть ли
не на каждой странице создавал, казалось бы, абсурдные ситуации
(изобретатель американской атомной бомбы и чудовищного "льда девять" в
романе "Колыбель для кошки" увлекается детской игрой в веревочку), рисовал
невероятные, гротескные образы, высмеивал все и вся, да еще этим
"ребячеством" и козырял: "Я зарабатываю на жизнь всякими непочтительными
высказываниями обо всем на свете".

"Непочтительные высказывания" озадачивали американцев, Воннегут же, по
образному выражению критика газеты "Нью-Йорк таймс" Ноны Болэкиэн, язвил и
издевался над всем "в манере свободного колеса": то авторское колесо