существом разумным, с туземцем: когда оба мы закричали от неожиданности -
или от страха, - под рукой у себя я почувствовал промокшую, тяжелую,
грубую ткань одежды. Вот тебе и "первый контакт"! Ни я не мог увидеть его,
ни он меня. Мы отскочили друг от друга как ошпаренные. Наверное, он тут же
сбежал бы - только бы я его и видел (точнее, трогал); он прятался в этих
норах давно и знал их, как собственные карманы; однако моя многолетняя
выучка не прошла даром. Я включил переводилку и сказал, вернее, прохрипел
в микрофон: "Не убегай, чужое существо, я твой друг, прибыл издалека, но с
добрыми намерениями и не сделаю тебе ничего плохого". Что-то в таком роде,
потому что с инозвездными существами не следует вдаваться в подробности;
нетрудно представить себе, каково пришлось бы высокоразвитому люзанцу,
который ночью высадился бы, скажем, в Иране или где-нибудь еще в Азии: он
мог бы считать себя счастливчиком, отделавшись полугодом тюрьмы. По
правде, я не рассчитывал на благоприятную реакцию соседа, и то, что он
вдруг затих, было для меня приятной неожиданностью. "Кто ты?" - спросил я
осторожно и добавил, что сам я ученый исследователь и прибыл сюда для
изучения жизни курдлей. Он не сразу избавился от подозрений, но в конце
концов внял моим уговорам и ощупал меня, проверяя, какое на мне
снаряжение; как ни странно, он опознал ноктовизор, хотя такой модели он
знать не мог - модель как-никак была японская. Слово за слово, не без,
многочисленных недоразумений, мы все-таки нашли общий язык, и вот что я
услышал от своего ночного товарища по несчастью. Он был молодым и
многообещающим курдляндским научным работником, абсолютно преданным
Председателю, а равно идее политохода, поэтому власти позволили ему
продолжать учение в Люзании. После каждого семестра он возвращался домой,
то есть в своего курдля. На беду, во время последнего возвращения он дал
промашку и схлопотал пять лет Шкуры. Он не подал апелляцию, поскольку
апелляция, как свидетельство особого упорства в заблуждениях, ведет обычно
к ужесточению приговора. Я ничего не понял. Переводилка работала
безупречно, но переводила она слова, а не стоящие за ними общественные
явления. Мы сидели бок о бок в непроницаемом мраке, на пне, выступавшем из
ила, и ели шоколад, который очень пришелся ему по вкусу. Он заметил, что
нечто подобное ел в Люлявите - в университете этого люзанского города он
работал над диссертацией по астрофизике. Медленно и терпеливо он объяснил
мне, в чем заключалось его несчастье. Курдляндская пресса, правда, доходит
до Люзании, но "Голос курдля", который он читал регулярно, о любых
неприятных фактах умалчивает; поэтому он не знал, что на родине уже новый
Председатель, а предыдущий вместе с тремя другими Суперстарами (Самыми
Старшими над Курдлем) образует так называемую Банду Четырех, или ПШИК
(Преступная Шайка Извергов и Кретинов). Едва лишь успев выкрикнуть обычное
приветствие "О-ку-ку!", которым приветствуют Отцов и Кураторов Курдляндии,
перечисляя в правильной очередности их титулы, награды и имена, он был
немедленно арестован. Объяснения не помогли. Впрочем, он знал, что они
никогда не помогают. Он получил пять лет Шкуры (Штрафного Курдля) и сбежал
оттуда две недели назад. Курдль, из которого он бежал, воспользовавшись
ротозейством охранников (они очень распустились на службе, говорил он, им
все бы только солнечные ванны принимать на хребте), - действительно труп,
трупоход, или курдьма, как говорят заключенные, которые приводят его в
движение собственными усилиями, как галеру. Тут я начал припоминать, что о
чем-то подобном читал в архиве МИДа. Однако я ни о чем не спрашивал -
пусть выговорится. Будучи ученым, да еще астрофизиком, весть о моем земном
происхождении он воспринял без особых эмоций. Он, впрочем, слышал о Земле
и знал, что у нас никаких курдлей нет, в связи с чем выразил мне свое
сочувствие. Я было решил, что это горький сарказм, но нет, он говорил
совершенно серьезно. Интересно, что он никого не винил в своей участи, не
сетовал на приговор и каторжные работы, хотя и жаловался, что масло для
смазки суставов охранники почти целиком сбывают налево, из-за чего хребет
прямо-таки лопается, когда чудовищные мослы приходят в движение, а скрипу
и скрежету при этом столько, что можно с ума сойти. Что же касается
нациомобилизма, он по-прежнему стоит за него стеной. Он лишь считал, что
посылаемых за границу стипендиатов следует перед возвращением
информировать в курдляндском посольстве; разве это по-государственному -
заставлять таланты терять столько лет в Шкуре? Никто не должен быть
подвергнут незаслуженной ломке карьеры! В Люзании, уверял он, полно
энтузиастов политоходственности, особенно среди студентов и
профессорско-преподавательского состава. Они там просто чахнут от
всеобщего счастья.
(похлебка из гнилых мхов и водорослей), но отдельные факты нельзя
рассматривать в изоляции от Целого. Я осторожно заметил, что если бы
"Голос курдля" давал добросовестную информацию, никто не рисковал бы
кончить так, как кончил он. Он всплеснул руками. Я не видел этого, но
почувствовал, ведь мы прижались друг к другу на этом прогнившем пне,
спасаясь от пронизывающей ночной сырости. Но тогда, сказал он, пришлось бы
расписывать и о люзанских лакомствах, а простой люд, у которого ум за
разум зашел бы, пустился бы в повальное бегство из курдлей, и что стало бы
с идеей политохода? Допустим, заметил я, ну и что, мир перевернулся бы
из-за этого? Эти слова сильно его задели. Как же так, повысил он голос,
полтора века идейных исканий, дезурбанизации и онатуривания общества, -
все это должно пойти впустую потому лишь, что где-то есть что-то вкуснее
бррбиция?
ровным, несколько грустным голосом, а переводилка скрежетала мне в ухо его
слова. Ну конечно, он знал об облаве, как раз потому он здесь и спрятался,
раньше это был политический полигон, он сам прошел здесь курс обучения три
года назад, так что изучил местность до последнего бугорка. Знал он и как
пройти через минные поля, ведь он сам укладывал эти мины. То, что я не
взлетел на воздух, несколько его удивляло, но у него были заботы поважнее.
Мы проболтали так полночи. Облава нас миновала; луна зашла, и стало тихо,
словно в могиле. Я называл невидимого экс-шкурника Пятницей - его
настоящее имя мне никак не давалось, хотя он произнес его по слогам раз
шесть. Впрочем, какое это имело значение? Он обращался ко мне "господин
Тоблер". Почему Тоблер? Так называлась фирма, выпускавшая шоколад с
орехами, которым я его угостил, а он счел это моим именем. Имена
собственные доставляют переводилкам больше всего хлопот. Мне показалось,
что мое настоящее имя он считал определением моего характера (тихоня, или
тихий омут). Я, впрочем, не разуверял его, мне не терпелось услышать
побольше о нациомобилизме. Как можно заниматься астрономией в курдле?
Разумеется, нельзя, ответил он снисходительно, но политоход - это прежде
всего _и_д_е_я_, а на одной идее долго не проживешь, нужно что-то
конкретное на каждый день. В данном случае - курдли. Впрочем, жизнь в
курдле - превосходная школа, формирующая esprit de corps, дух
сотрудничества в тяжелых условиях, и открывающая перспективы на будущее.
Какие? Ну, распрощаться с курдлем и поселиться где-нибудь под Кикириксом
(или, может, Риккиксиксом); климат там очень здоровый, трясин никаких,
курдлей тоже, в центре - правительственный квартал, но сам Председатель, а
также Совет Суперстаров живут где-то в другом месте. У меня создалось
впечатление, что ему известен адрес высшего курдляндского руководства, но
он, хоть и побратался со мною в этой черной глуши, все же не до конца
доверял мне. Говорят, сообщил он мне по секрету, что ни один из
Суперстаров в жизни не видел живого курдля, а только Взгромоздонтов, то
есть красочные композиции этих могучих животных, образуемые гражданами во
время государственных праздников перед почетной трибуной, на которой стоит
сам Председатель. Видимо, перед тем, ночью, я видел репетицию такого
показа, ведь нужно немало потрудиться, чтобы проявить себя во всем блеске
перед руководителями, под звуки гимна и шелест знамен. Ему самому
посчастливилось когда-то быть верхней частью левой задней стопы такого
Взгромоздонта. Он замечтался и тяжко вздохнул. Рискуя навлечь на себя его
гнев, я спросил, что прекрасного, собственно, он видит в этой страшноватой
твари? Вместо того чтобы возмутиться, он иронически рассмеялся и сказал,
что не настолько уж он темен по части земных дел, каким я его, безусловно,
считаю. У вас ведь есть государственные гербы, не так ли? Львы, а также
орлы и прочие птицы. И что же прекрасного в этих оперенных тварях? Или вам
неизвестно, что орел разрывает своими когтями и клювом всевозможные
невинные создания, а также делает под себя в гнезде? Разве это мешает вам
склонять голову перед его изображением? Но мы, возразил я, не живем ни в
орлах, ни во львах. Не живете, пожал он плечами, потому что не поместились
бы. Нам просто больше повезло. Нациомобилизм - это освященная временем
традиция, курдль - ее воплощение, его биология - наша государственная
идеология, а тот, у кого есть шарики в голове, не окончит свои дни в
брюхе, и, если бы не фатальная случайность, он уже через год сидел бы за
отличным импортным телескопом под Кикириксом. Впрочем, в здоровом теле -
здоровый дух. Ни один люзанец (он говорил "люзак") не выдержал бы и трех
дней в такой яме, питаясь кореньями, а он вот живет здесь уже две недели и
не жалуется, потому что в Шкуре еда была немногим лучше. Я спросил, как
ему показалась Люзания. Ведь там ему жилось хорошо? Конечно, ответил он, и
он даже намерен пробраться через границу в Люлявит и продолжить занятия на
факультете профессора Гзимкса, его научного руководителя. Он засядет за
докторскую диссертацию с тем, чтобы вернуться, когда объявят амнистию или
когда нынешний Председатель окажется демоном и чудовищем. Ибо он патриот и
следует принципу: right or wrong my country [это моя страна, права она или
неправа (англ.)]. Впрочем, какое там wrong! [неправа (англ.)] Каждый, кто
сидит в курдле, живет надеждой поселиться под Кикириксом, а эти люзанцы не
ждут уже абсолютно ничего. Приходилось ли мне слышать о синтуре,
гедустриализации и фелискалации - фелитационной эскалации? Вот именно.
Курдля можно покинуть раз в полгода на 24 часа, получив пропуск, а
этикосферу, эти путы и кандалы ошустренного счастья - никогда, никоим
образом, и если бы я только знал, как завидовали ему его молодые коллеги,
когда он возвращался в Курдляндию на каникулы... Я спросил, что бы с ним
сделали, если б его захватила облава, и этим страшно его обидел - или же
Посняков Андрей
Роллинс Джеймс
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Афанасьев Роман
Махров Алексей