Чтение 40–й страницы книги ~Человеческий фактор~

не занимал такого уж большого положения в Фирме. Ну, и еще был кузен
Дэвиса - Синтия считает, что это был кузен, потому что он пришпилил себе
на рукав черную повязку.
- А что было после отпевания?
- Не знаю.
- Я хочу сказать - как поступили с телом?
- Ну, думаю, отвезли в Голдерс-Грин и сожгли. Эти вопросы решает семья.
- Кузен?
- Да.
- У нас в Африке похороны лучше устраивают, - сказала Сара.
- Ну, видишь ли... другие страны, другие обычаи.
- Ваша цивилизация считается ведь более древней.
- Да, но древние цивилизации не всегда отличаются глубоким уважением к
смерти. В этом мы близки к римлянам.
Кэсл допил виски. И сказал:
- Пойду наверх, почитаю минут пять Сэму, а то он решит, что-то
случилось.
- Поклянись, что ничего не скажешь ему, - сказала Сара.
- Ты что, мне не доверяешь?
- Конечно, доверяю, но...
Это "но" преследовало его, пока он поднимался по лестнице. Давно уже он
жил с этими "но": "Мы вам доверяем, но..." Дэйнтри, заглянувший к нему в
чемоданчик, и тот незнакомец в Уотфорде, на чьей обязанности было
удостовериться, что он пришел на свидание с Борисом один. Даже Борис. Кэсл
подумал: "Настанет ли такой день, когда жизнь снова будет простой, как в
детстве, когда я покончу со всеми этими "но", когда все естественно будут
доверять мне, как доверяет мне Сара... и Сэм?"
А Сэм дожидался Кэсла - лицо мальчика казалось особенно черным на
белоснежной наволочке. Должно быть, ему сегодня сменили постельное белье,
отчего контраст с кожей был еще более резким, чем в рекламе виски
"Блэк-энд-Уайт" [название виски по-английски - "Черное и белое"].
- Как дела? - спросил Кэсл, потому что ничего другого как-то не пришло
ему в голову, но Сэм не отвечал: у него были свои тайны.
- Что было в школе?
- Все в порядке.
- Какие были сегодня уроки?
- Арифметика.
- И как прошел урок?
- В порядке.
- А что еще было?
- Англосо...
- Английское сочинение. А с ним как?
- В порядке.
Кэсл понимал, что подходит время, когда он навсегда потеряет мальчика.
Каждое его "в порядке" отдавалось в ухе Кэсла далеким взрывом,
уничтожавшим очередной мостик между ними. Спроси он Сэма: "Ты что, не
доверяешь мне?", тот, наверное, ответил бы: "Доверяю, но..."
- Почитать тебе?
- Да, пожалуйста.
- Что бы ты хотел?
- Ту книжку про сад.
На мгновение Кэсл растерялся. Он пробежал взглядом единственную полку,
где между двумя фарфоровыми собаками, похожими на Буллера, стояли
потрепанные книжки. Среди них были те, что он сам читал в детстве, а
остальные подобрал для Сэма, так как Сара поздно взялась за чтение и
детских книг, естественно, не читала. Кэсл снял с полки томик стихов,
сохранившийся со времен его детства. Они с Сэмом не состояли ведь в
кровном родстве, и не было никакой гарантии, что вкусы у них могут быть
одинаковые, но Кэсл всегда надеялся, что книга тоже может перекинуть
мостик между ними. Он раскрыл книжку наугад - или так он полагал, - но
книга подобна песчаной тропе, что сохраняет следы прошедших по ней ног. За
последние два года Кэсл не раз читал Сэму стихи из этой книжки, однако
следы его детства отпечатались глубже, и книжка раскрылась на
стихотворении, которое он до сих пор ни разу вслух не читал. После
строчки-другой Кэсл понял, что знает его почти наизусть. Есть стихи,
подумал он, которые ты читал в детстве, но они повлияли на формирование
твоей жизни куда больше любых заповедей.

"Нет прощенья греху, что не знает границ
Мы бежим по саду, вязнем в песке,
Подлезая под ветки, падая ниц,
Минуем ограду, и вниз - к реке"
[строки из сборника "Детский цветник стихов"
английского писателя Роберта Луиса Стивенсона (1850-1894)].

- А что такое - "границ"?
- Граница - это где одна страна кончается, а другая начинается.
"Трудновато для понимания", - еще произнося эти слова, подумал Кэсл, но
Сэм не стал переспрашивать.
- А что такое грех, которому нет прощенья? Они что - шпионы?
- Нет, нет, не шпионы. Просто мальчику было сказано не выходить из
сада, а он...
- А кто ему так сказал?
- Наверное, отец или мать.
- И это - грех?
- Это стихотворение написано давно. Люди тогда были строже, да и потом
- это же все несерьезно.
- А я считал, что убийство - вот это грех.
- Да, убивать людей, понимаешь ли, - нехорошо.
- Так же, как уходить из сада?
Кэсл начал жалеть, что напал на это стихотворение, что пошел по той
стезе, где остались отпечатки его долгого пути по жизни.
- Ты что, не хочешь, чтобы я тебе читал?
Он пробежал глазами несколько строк дальше - они показались ему
достаточно безобидными.
- Не этот стих. Я его не понимаю.
- Ну а какой же тогда?
- Есть тут один такой про человека...
- Про фонарщика?
- Нет, не этот.
- А что человек делает?
- Не знаю. Там темно.
- Ну, по этой примете трудно искать.
Кэсл стал листать книжку назад - в поисках мужчины, который что-то
делает в темноте.
- Он еще едет на лошади.
- Вот это? - И Кэсл прочел:

"Лишь звезды блеснут, я луна взойдет,
И ветер задует ночной,
Во тьме и сырости ночь напролет..."

- Да, да, вот это.

"Он скачет туда и сюда,
Свет погас, смолк последний звук,
Зачем он все скачет и скачет вокруг?"

- Читай же. Почему ты остановился?

"Когда стонут деревья, ветер ревет
И швыряет волна корабли,
Неподвластный небу, он мчится вперед,
Словно в черный омут земли.
Он галопом промчится, не зная преград,
И тем же галопом вернется назад".

- Вот этот стих. Этот стих я люблю больше всего.
- Немного страшноватый, - сказал Кэсл.
- Потому я его и люблю. А у того человека есть маска из чулка?
- Здесь же не сказано, Сэм, что он грабитель.
- Тогда почему он скачет мимо дома туда и сюда? А лицо у него такое же
белое, как у тебя и у мистера Мюллера?
- Тут ничего об этом не сказано.
- По-моему, он черный - черный как шапка, черный как кошка.
- Почему?
- По-моему, все белые боятся его и запираются в доме, а то он придет с
таким большим ножом и перережет им горло. Медленно так, - добавил мальчик
со смаком.
"Сэм выглядит сегодня каким-то особенно черным", - подумал Кэсл. Он
обнял мальчика, словно стремясь от чего-то его уберечь, но ему же не
уберечь его от жестокости и мстительности, которые начинали пробуждаться в
детской душе.
Кэсл прошел в свой кабинетик, отпер ящик и достал соображения Мюллера.
Озаглавлены они были: "Окончательное решение проблемы". Мюллер, видимо,
без колебания произнес эту фразу при немцах, и предложенное им решение
явно не было отвергнуто - они по-прежнему готовы были его обсуждать. И
снова, как наваждение, перед мысленным взором Кэсла возникла та картина:
умирающий ребенок и стервятник.
Он сел и тщательно переписал соображения Мюллера. Он даже не стал