усмотрение. Ей бы в первую очередь топить снега да льды, а с людьми можно
было бы управиться и в рабочем порядке, но она сделала все наоборот:
растормошила и позвала людей за город, а там еще ничего не готово к приему
-- земля остается холодной, и никак не может пробиться трава.
-- На входе читаешь: парк имени Пушкина -- это детство, дошкольные сказки из
уст бабушки. Дальше -- качели-карусели. Крутишься, вертишься и потихоньку
забываешь, что ты -- в жизни имени Пушкина, но детству еще можно простить, а
вот дальше идет непростительная глушь -- заросли прозы и мирской житейности.
Пробираешься по джунглям привычек, забот, дел, напрочь упуская из головы
Пушкина и то, что жизнь -- его имени. Черемуха, сирень -- не продерешься.
Годы, занятость -- и Пушкин затих. И вдруг -- снова он! В самых зарослях!
Стоит с томиком в руках, ненавязчивый, как природа. Стоит без особых
претензий на чей-то долгий и задумчивый взгляд. И ты возвращаешься к
прочитанному, просматриваешь все по новой и видишь, что это -- бессмертно.
Вот так встреча! Стоишь над книгами, снятыми с пыльной полки, читаешь, как
просишь прощения. Но, бывает, сколько ни бродишь по жизни, так больше и не
нарываешься на неловкую фигуру поэта.
интересную ей тему.
это придумали розовощекие сорокалетние холостяки, никогда в жизни ничего не
писавшие.
какой-то комплекс на этот разряд беспроблемных мужчин. Она всегда обвиняла
их в пустоцветстве и эгоизме.
она, как полоса для спецмашин. Только для несчастий и бед. Неспроста критики
веками просят не занимать ее попусту, без надобности.
интимны, в них не хватает гражданственности.
Она потихоньку набиралась сил и удивлялась всему, словно видела в первый
раз. Это пугало Решетнева, не давало покоя.
отраженному в лужах небу и держала в руках скрипку, да так крепко и
уверенно, что казалось, мир расцветет с ней буквально в несколько дней.
Ирина заплакала, глядя ей вслед.
город и наблюдали, как яблони, будто парусники в пене, бороздят притихшие
сады.
ромашек. В ромашках Решетневу стало страшно. Ирина гадала: "любит -- не
любит", и вдруг стала вспоминать первые дни их знакомства. Она рассказывала
истории, совершенно небывалые, но очень походившие на то, что было на самом
деле -- мотивом, настроением или результатом. Казалось, она просто
фантазирует на тему прошлого. Она уверяла, что познакомились они не в
читальном зале, а гораздо раньше, и что Решетнев неоднократно провожал ее
домой. Говорила, что их самый любимый фильм -- "Звезда пленительного
счастья". Решетнев не видел этого фильма и пытался противоречить зарубкам,
на которых держалась ее память, но Ирина начинала капризничать и говорила:
зеленый зал! И сидели в темноте почти одни! Как же можно забыть такое?! Я
даже стихи написала тогда:
так, как говорит она? Может, это его, а не ее память выстроила события за
призмой, которая, искажая частности, оставляет неизменным целое? И главным
становится не то, с кем это было, а то, что это было вообще, на земле? С
людьми без имен. А что, если, в принципе, так и нужно, именно так, как
предлагает Ирина, -- просто брать самый дорогой момент жизни и запоминать
его через что-то другое, как запоминают однообразные цифры телефонного
номера, связывая их с более цепкими датами, с тем, что всплывет в памяти по
первому зову? Родился, полюбил, познакомился -- 59-76-78. Ведь именно по
этой схеме Решетнев раз и навсегда запомнил номер ее телефона.
прошлое по неимоверным маршрутам походили больше на какую-то шутку, игру.
Было весело бросаться взапуски к какому-нибудь утопающему в памяти случаю и
всякий раз приближаться к нему с противоположных сторон, словно Решетнев
прожил этот отрезок по течению времени, а она -- против. А если было весело,
успокаивал себя Виктор Сергеевич, значит -- не страшно. Так не бывает, чтобы
сразу и весело, и страшно.
этом Решетнева сподобился Фельдман. Решетнев, выкупив путевки, считал себя
самым счастливым, несмотря на три заваленных экзамена. Он знал мечту Ирины
побывать в Пушкинском заповеднике.
бросилась к этажерке и начала перебирать бумаги. С победным видом она
извлекла несколько листков. Это были пейзажные зарисовки Михайловского,
подаренные каким-то художником. Ей почему-то было лень вспоминать, каким
именно.
группа, состоявшая из студентов и преподавателей, заспорила сразу, как
только тронулись. На свет стали проливаться такие небылицы о поэте, что гид
-- вертлявая девушка с копнообразной прической -- была вынуждена
незамедлительно вмешаться в дебаты. Тщательно восстанавливая историческую
правду, она то и дело затыкала любителей-пушкинистов и вправляла им
биографические вывихи. Шум сопровождался потчеванием пирожками и
передаванием термоса с кофе, прихваченного в дорогу сердобольным профессором
с кафедры турбин. Вскоре эпицентр разговора сместился к Ирине. Она свободно
ориентировалась в девятнадцатом веке, говорила о Пушкине от души. Группа
моментально влюбилась в нее, и хаотичное движение пирожков также стало
тяготеть к ней. Ирина, не замечая, держала в руках бутерброды, увлеченно
делилась прочитанным и забывала передавать термос. Решетнев наблюдал за ней
и улыбался. Большего счастья, чем видеть ее такой жизнерадостной, он не
желал.
кемпинге и, пока было светло, отправились побродить по окрестностям.
скроется за горизонтом, по земле тут же пойдут беспорядки. Приняв форму
тягучей капли, оно мастерски имитировало падение вниз, оставаясь почти на
месте. Подражая ему, багрянцем горели деревья, и все вокруг спешило отдаться
на поруки осени.
этих валунов и подолгу стоял вон под теми деревьями. Мне всегда так хотелось
пожить в его столетии.
земле, соскользнуло с небосвода. С низин потянуло холодом, на пригорки
пополз туман.
обстоятельно, не спеша. Увлекаемая непоседливым гидом группа быстро скрылась
из виду. Двое беглецов обогнули флигель и притихли на ступеньках, сбегающих
к Сороти. На березе чирикала пичуга. Решетнев с Ириной долго высматривали --
на какой ветке она притаилась. Сзади проходили и проходили люди. Гиды,
указывая на лестницу, твердили: "Вот здесь Пушкин спускался к реке..."
Всплеск тишины -- и снова очередная группа и сопровождающий, как по свежей
ране: "А вот здесь Пушкин..."
казалось до обидного обыденным.
несвойственная вечному печаль. В метре от могилы старухи продавали цветы.
Вялые -- с утра без воды.
бродили туристы, подъезжали автобусы, вспыхивали и умолкали шумные
разговоры. Происходящее вокруг никак не укладывалось в понятие "пушкинские
места".
ресторан?! Танцы? Пусть здесь вечно будет тихо! Ведь здесь еще бродят тени,
они материальны. Аллея Керн... теперь по ней запрещено ходить. И даже
фотоаппараты здесь ни к чему. Все должно быть внутри. Пушкин вечно будет
спускаться к реке! Что такое время? Оно непостижимо, оно беспощадно и
всепрощающе. И пусть все постройки музея выстроены заново, все равно это
было, было, было... Мне кажется, я буду вечно стоять на лестнице, а гиды
через каждые пять минут будут внушать: "Вот здесь Пушкин, а вот здесь
Пушкин..." И пусть метут двор, ловят рыбу, продают цветы в непристойной
близости от могилы, спекулируя на нашей любви, -- все равно это было, было,
было! И тысячи, миллионы людей... Одна лишь мысль может явиться здесь: все
пройдет, и только будут вечно шуметь разметавшиеся по небу липы, и во веки
веков будет звонить далекий колокол. На самой высокой ноте его позеленевшей
Панов Вадим
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Каменистый Артем
Белов Вольф
Фазиль Искандер