кутающаяся еще и в пуховую шаль, безучастно смотрела, как он перед ней
потряхивал богатствами, такими плавучими, воздушными. Не считая беличьих
связок, приемщица ставила цифры на бумагу, кивком указывала, куда, в какой
угол швырять это руку радующее добро.
пота надо употребить, чтобы отыскать, добыть и обиходить шкурки, которые
обратятся золотом, на то золото оружие купят, продуктов, снарядов, амуниции.
Но хотя он и сердился, на душе было все равно празднично оттого, что вышел
из тайги на люди, что сдает пушнину, -- результат труда целой бригады, что
электричество горит в бревенчатом лабазе, еще пронырливыми тобольскими
купцами построенном.
дырки, в дырки видно голенькое тело в пупырышках, со скатавшимися на них
волосиками.
рту с вялыми, резиново растянувшимися губами, сообщила деваха и, подышав на
руки, стала выписывать квитанцию. -- Тоже Лешей звали.
громко хлопнула штемпелем по квитанции. -- Что мне свитр? Что мне это
заведение? В медсестры хочу! Раненых с поля боя...
белоглазую Ладынину возненавидела! А прежде обожала... -- Она пристально и,
как ему показалось, оценивающе -- так пушнину бы глядела! -- всмотрелась в
него. -- Знаешь что, работник-охотник! Приходи-ка ты ко мне в гости. Чайку
попьем, разговоры поразговариваем. Ты мне свитру... зашьешь, а? -- Она
подмигнула ему, дурашливо засмеявшись при этом.
окна, одно на восход, другое на полдень. Окна обросли непроницаемо-толстым
ледяным панцирем. Теплушка была чисто побелена, пол выскоблен, на алеющей
плите шипела сковородка, подпрыгивала крышка на чайнике, с подоконника в
подвешенные бутылки текла натаявшая вода.
и вишневыми полосками да стеклянным бисером, хлопотала в своем жилье.
Настороженного, напряженно-скованного гостя Тома встретила приветливо:
нет. Пить будем и гулять будем, а смерть придет -- отдыхать будем! --
притопнула Тома красивым унтом.
больше, все же в городе училась, друга, говорит, имела, постарше все ж его,
шурышкарского паревана.
занавески настенного шкафчика бутылку спирта с наклейкой, попросила Лешку
распечатать напиток и развести. Лешка быстро сделал то и другое, опасливо
подсел к столу, довольно богато заставленному: здесь были овощные консервы,
копченый омуль и стерлядка, вяленая обская селедочка, жареная картошка с
мясом, брусника и морошка моченая. "На фронт захотела! -- усмехнулся Лешка.
-- Кто тебя кормить там эдак станет?!.."
чернобровая Тома вновь ему подмигнула:
бы вдохнув его в себя, Тома охотно пояснила: -- В пушном техникуме к таежным
испытаниям готовилась. -- И опять ему подморгнула.
попав туда въяве, но зная, чего там его ждет, Лешка уже трудно дышал,
терялся, оттого и утратил словоохотливость, мысли его куда-то ускользали, не
задерживаясь на месте.
натаскивать их в этом деле уже году на десятом, так что к
шестнадцати-семнадцати годам шурышкарский пареван умел уже все: ходить на
лодке, управляться с сетями и на сенокосе, промышлять в тайге, пить водку,
любить и бить бабу. Оттого и жил шурышкарский мужик на белом свете недолго,
но уж зато наполненно, в большом удовольствии.
миновала, покойный отец приневоливал его, заставлял отведать горючки, хвалил
за храбрость, называл настоящим мужиком, но отец бывал дома два-три раза в
год. Герка-горный бедняк, слава Богу, не обращал на пасынка внимания, он сам
выпивал все, что можно было выпить, оттого-то Лешка к вину по-настоящему не
обвык. Приняв у Томы враз полстакана спирту, он поплыл по волнам в гибкое,
шатучее пространство, тошнотным теплом его обволакивающее.
Лешка и, намерясь снова притопнуть ногой, повалился со скамейки.
подняться кавалеру, качала головой Тома. -- А ну поди сюда, поди, маленький!
Поди, хорошенький! Поди, черноглазенький!
колени и, перебирая жесткие хантыйские волосы, шарясь в них, покачивала
гостя, наговаривала певуче-нежное: "На горе во лесу хуторочек стоит, как во
том хуторочке красна девица спит..."
была переполнена свойским уютом, домашностью, что он, никакого усилия над
собой не делая, протянул руку и погладил по волосам певунью, показалось ему,
коснулся беличьего меха, теплого, хвоей пахнущего.
никакого чувства омерзения Лешка не испытал, проснувшись рядом с Томой в
чистой постели, под одеялом, на которое сверху был брошен еще толстый олений
сокуй.
пышные волосы. Почувствовав его взгляд, она дрогнула губами, открыла глаза,
полежала, подышала. "Полежи, охотник-работник, понежься", -- похлопав по
одеялу, сказала она, скользнула из-под одеяла, передернулась от холода,
сунула босые ноги в унты, набросила на рубашку сокуй, прихватила его возле
горла и стала растапливать плиту.
свершилось то, о чем много болтают мужики, чем тревожится во сне и бредит
наяву всякий здоровый подросток. Свершилось так вот просто. По-новому,
радостно живет его душа, облегченно, успокоенно тело. Чувством торжественной
победы пронизана каждая клеточка, каждая кровинка в нем. И все это дала ему
неизвестно за что вон та женщина, то создание, обернутое в оленьи шкуры,
которое, растопив печь, сидит на кукорках, смотрит в огонь и думает о чем-то
своем, сощурив, в общем-то, совсем не волоокие, скорее печальные и усталые
глаза.
задумчивости, прихватившей ее у печки, отвлечь, приласкать. Лешка ступил
босыми ногами на холодный пол, подкрался и схватил Тому сзади за теплую
мягкую шею. Сняв его руки с шеи, она поместила их под сокуем на груди.
минуту высокий смысл естественной жизни -- весь он, этот смысл, состоит в
ожидании таких вот встреч, есть в ней, в жизни, незыблемо-вечное, и все
может сотворить только женщина. Счастье, добро -- все, все на свете в ее
жертвенности, в ее разумности, приветной нежности.
маленького уха Томы.
счастья было у Лешки. Распрощались они с Тамарой так же, как и встретились,
без лишних слов, без вздохов и обещаний. Она проводила его до зимника,
сбегающего на Обь. Он отодвинул прорезь сокуя с лица, улыбнулся ей, помахал
рукой -- белая пыль заклубилась следом за нартами, навсегда запорошив
девушку, которая подарила ему лучшие в его жизни дни.
письмах Тома была скучна, жеманна, складно-вымученна, совсем, совсем не
такая, как на самом деле. Первоначально, пока не дошли парни до ручки,
рассказывали они, у кого и как было в первый раз, некоторые успели жениться,
но все, и женатики, и холостяки-удальцы, и вольные кавалеры, почему-то
говорили о первой близости с женщиной как о поганом грехе, со срамцой,
непременно употребляя какое-нибудь скотско-грубое сравнение.
первого раза, у многих уже и не случится.
оскорбить словом того, что летучим облачком коснулось его жизни, отлетело в
тот уголок памяти, где должны храниться у человека личные ценности. Ничего
плотского, телесного Лешка уже не помнил. Тело, оно, как и составная его
часть -- брюхо, добра не помнит, однако в памяти, в уголке том дальнем
таилось сделавшееся частью его воспоминание, и суждено ему было сохраниться
навсегда. Но для того, чтобы до конца это осознать, понадобится нахлебаться
Маркеев Олег
Орлов Алекс
Володихин Дмитрий
Смоленский Вадим
Рыбаков Вячеслав
Акунин Борис