карандашом во все стороны и без разбора; но уже один тот факт, что она
пыталась рисовать, был весьма примечателен; когда у нее из-под карандаша
случайно выходила округлая линия, она восклицала: "Яблоко!" - и смеялась.
Вообще Сильва смеялась все чаще и чаще, подтверждая этим мою скромную
гипотезу: именно смерть, я был уверен, побудила ее к смеху. Ибо если из
всех живых существ одни только люди знают, что смерть есть всеобщий удел,
то одни лишь люди и умеют смеяться, и в этом их спасение. Атавистический
страх смерти, неосознаваемый и глубоко запрятанный в душе, сидит в нас с
самого детства, и когда что-нибудь, хоть на миг, освобождает нас от него,
то внезапно нас охватывает такое ликование, что все тело содрогается в
"грубых спазмах". Мы ищем в смехе, в комических ситуациях миг передышки,
короткий миг органического забвения нашего человеческого состояния: в тот
миг, когда нас сотрясает смех, мы бессмертны. Сильва всегда смеялась после
испуга. И еще - но далеко не всегда - видя неожиданный результат
каких-нибудь своих действий. Нарисовать, вовсе не стремясь к этому, яблоко
явилось одним из таких результатов. И, чтобы продлить удовольствие, она
начала рисовать уже целенаправленно. Потом она узнала от Нэнни, что в
кружке можно изобразить глаза, нос, рот, и принялась с детским усердием
рисовать "человечков". Всегда лежащих.
мне на шею, целуя, покусывая и демонстративно радуясь тому, что я еще жив.
миссис Бамли. Они оказались превосходны, быстры и эффективны. Вскоре
Сильва научилась различать не только картинки, но и звуки: "Прослушайте,
глядя на гласные, прослушайте, глядя на согласные, прослушайте
звукосочетания". Когда она поняла, что крик, слово можно запечатлеть на
бумаге, перед нею открылись двери в новую область - область абстрактных
идей. Ей становились доступны такие понятия, как "время", "пространство".
И теперь слова "через много-много времени" (которые прежде способны были
только смягчить ужасное открытие, что смерть Барона - это и моя, и ее
смерть, и эта смерть делала нас в ее мозгу, еще пока лисьем, еще пока
незнакомом с понятием длительности, одновременно и живыми, и мертвыми)
стали ей доступны, и мрачная перспектива смерти отодвинулась настолько
далеко, что она перестала о ней и думать.
мета, полуосознаваемый отпечаток, но отпечаток этот требовал, чтобы она
непрерывно двигалась вперед - так в самом сердце корабля, невидимая и
неслышимая для всех, тайно работает машина.
30
написать историю одной метаморфозы. Я сделал это. Хорошие писатели
уверяют, что род людской - это результат раскола: фрагмент взбунтовавшейся
природы, тщетно борющейся с самого своего начала за то, чтобы сорвать
маску с тайны, скрывающей смысл бытия. И моя маленькая лисица, сделав шаг,
после которого путь назад ей был отрезан, полностью перешла в стан
раскольников. Что в ней оставалось от прежнего состояния? Слабое
воспоминание, и только. Теперь она очеловечилась до глубины души. Конечно,
нам предстояло еще воспитывать и воспитывать ее, в обоих смыслах этого
слова, но это уже было за пределами самого факта ее перерождения.
Метаморфоза свершилась.
делает ребенок, находясь в руках добрых наставников. Доктор Салливен давно
предупредил меня об этом: "Она начнет задавать вопросы, и тогда только
держитесь!" Сильва не сразу приступила к вопросам - для этого ей
понадобился более мощный стимул, чем узнавание себя в зеркале. Но теперь -
о боже! Каждый из нас имел дело с детьми, которые мучат вас вопросами обо
всем и ни о чем. Но это просто ангелы скромности по сравнению с Сильвой в
тот период, да еще с той отягчающей разницей, что у нее-то был мозг
взрослого человека и ее не удавалось провести теми неопределенными
ответами, которыми вроде бы довольствуются дети. Итак, ее вопросы были
весьма щекотливы и более чем неразрешимы: "Почему живут? Почему умирают?"
Смерть бедняги Барона не переставала смутно руководить направлением ее
мышления, которое, в общем-то, и вылупилось из своей скорлупы под
воздействием этого шока. Сильва желала узнать не больше и не меньше как
начало и конец всех вещей.
ей ни интереса, ни беспокойства, нынче осознавалась ею с боязливой
остротой: "Почему день, почему ночь? Что такое солнце? А луна? А звезды?
Небо - это где кончается?" И наступил день, когда она спросила: "А почему
существует - все это?"
скорее по форме, чем по сути: "существует" относилось, конечно, к самой
Сильве, но и последовавшее за ним "все это" явно затрагивало также и ее.
"Существует" и "все это", Сильва и вселенная, оказались, таким образом,
неразличимо спутанными у нее в голове - раздел еще не произошел
окончательно. Впрочем, и тон вопроса был слишком недоуменным - то начался
экскурс в неизведанный край, полный опасных загадок, пугающих горизонтов;
недоумение это еще не было волнением, первой дрожью нетерпения,
предчувствием взрыва: Сильва даже и не подозревала (да и как она могла бы
заподозрить?), что на свой вопрос она никогда, никогда не получит ответа.
оборваны, а раскол безжалостно совершен, потребовалось, чтобы она услышала
мое откровенное признание: "Бедная моя малышка, я бы очень хотел тебе
объяснить, почему мы существуем, но, к, несчастью, никто этого не знает";
потребовалось повторить ей это не раз и не два, но десять раз подряд, ибо
она упорно отказывалась поверить, невзирая на мои уточнения и разъяснения,
что на такой простой и очевидный вопрос не существует ответа, и долго
считала, что я по каким-то непонятным причинам скрываю от нее правду. И я
помню, ах, как ясно помню ее остренькое изумленное личико, настоящую лисью
мордочку, вспыхнувшую недоверчивым гневом, глаза, засверкавшие от
закипевшего раздражения; я помню, с какой яростью она, топнув наконец
ногой, бросила мне как обвинение, со сдержанным рыданием в голосе:
живут и умирают, так и не проникнув в главную тайну бытия, и что как раз в
том и состоит величие науки, которая стремится проникнуть... Тут Сильва
прервала меня еще яростнее:
Почему не знают? Нарочно? Нам мешают?
проницательность этого последнего вопроса поразила меня - она открыла мне
глаза. Я не принадлежу к тем людям, которые сверх меры увлекаются
метафизикой; я всегда принимал вещи такими, какие они есть, подходя к ним
вполне практически, как и подобает сельскому жителю. И теперь я говорил
себе, что странное наблюдение, сделанное моей человекообразной лисичкой,
никогда не приходило мне в голову, несмотря на полную его очевидность. И
думал: много ли найдется людей, способных сформулировать эту мысль столь
ясно, да и многие ли ученые обратят внимание на то, что содержалось в ней
примитивного и одновременно фундаментального. В самом деле, "почему не
знают?" и "почему нам мешают?" Тысяча чертей, это изумление, этот гнев
Сильвы - не были ли они основой всего - всего, что составляет благородство
человеческого разума? Но человек заплутал среди деревьев бесчисленных
вопросов, не видя из-за них леса главного вопроса, объединяющего их все:
почему, с какой целью наш мозг был создан столь законченным, что он
способен все понять, но столь искалеченным, что ничего не знает - ни того,
что есть он сам, ни тела, которым он управляет, ни той вселенной, которая
все порождает. И именно потому, что мозг моей лисицы был девственно чист и
у нее не было возможности еще в детстве заблудиться среди деревьев, она и
угодила сразу в лес этого "почему?", о котором люди никогда не думают, и
это-то и есть самая поразительная и необъяснимая непоследовательность
человеческого разума.
бы руководить всеми их деяниями, всеми помыслами; и он же, начиная с этого
дня, стал направлять все усилия Сильвы. Она вложила в свое стремление
постичь смысл окружающего ее мира упорный и пламенный пыл. Нэнни учила ее
читать по Библии, и Сильва погрузилась в это чтение со страстным
увлечением и интересом, которые напоминали мне зияющий пустой бурдюк,
жаждущий вопросов, часто еще неясно сформулированных, но срочно требующих
ответа, и вдруг щедро, через край, наполненный водой. Я был даже несколько
смущен: будучи добрым христианином, я все же испытывал смутное ощущение,
что обманываю Сильву, злоупотребляю ее доверием. Перед таким голодом
познания мне оставалось лишь констатировать, что она поглотила бы с
одинаковой жадностью любую предложенную ей пищу для ума. Теперь я имел
возможность убедиться воочию, в "чистом виде", в размерах этого
всеобъемлющего голода и соответственно оценить заслуги священников,
насыщающих страждущие души. Я говорил себе: уж они-то, они от века, во
всех религиях, заранее "обречены" на успех. И я чувствовал, как
пошатнулась теперь моя собственная вера. Правда, она никогда не была
особенно крепкой.
вещей и постепенно убедился - признаюсь, с некоторым удовольствием, - что
она если и не предпочитала их Евангелию миссис Бамли (единственный мой
упрек к ней состоял в том, что она слишком уж пламенная папистка), то по
крайней мере уделяла им куда больше времени. Также я констатировал у
Сильвы явление, о котором уже упоминал, - она косвенным образом
Курылев Олег
Круз Андрей
Роллинс Джеймс
Витковский Евгений
Муркок Майкл
Максимов Альберт