Чтение 40–й страницы книги ~Волоколамское шоссе~

- Нет, теперь я не ходок...

Повернувшись, он откинул шинельную полу. Я увидел распоротую штанину,
разрезанное голенище. Распухшая нога была перевязана. Сквозь марлю
просочилась кровь. Кровью напиталось сукно брюк.

- На медпункте были? - спросил я. - Кость цела?

- А черт ее знает... Бойцы перевязали. Орудия бросили, - у Шилова
впервые наконец вырвалась яростная ругань, - а меня вынесли...

Не сгибая в колене простреленную ногу, он тяжело сел на табурет.

- Синченко! - крикнул я. - Носилки. Живо?

Шилов долго молчал, потом произнес:

- Вот сижу, думаю о батальоне и не могу решить: закономерно ли разбит
батальон? Да, бойцы обучены были плохо...

Он вновь выругался и, посмотрев на меня, с неожиданной силой продолжал:

- Думаете, все разбежались, как бараны? Нет, две роты мужественно
дрались... И ведь не покинули своего командира, ведь...

И он опять сомкнул губы, не договорив.

К блиндажу доставили носилки. Шилова вынесли.

Исламкулову я приказал выводить свой взвод в обход деревни
Долгоруковки.

Это подразделение не принадлежало батальону, и я не считал возможным
задерживать у себя сорок-пятьдесят бойцов, зная, что сейчас Панфилов
напрягает усилия, дабы малыми силами закрыть дороги перед прорвавшимся
врагом, что у Панфилова в этот момент на счету каждое отделение, каждый
взвод.

Покраснев, Исламкулов попытался возражать. В нем заговорило благородное
стремление разделить нашу участь. Но я не позволил прекословить.

Рахимов спросил:

- Втянемся в лес? Оборона по опушке?

- Да.

Ни о чем больше не расспрашивая, Рахимов взял бумагу и, быстро набросав
очертания леса, стал размечать ротные участки круговой обороны.

Вместе с Исламкуловым я вышел наружу.

Было темно и тихо. Нигде не гремели пушки; не слышалось ни близкого, ни
дальнего боя. Над черными сучьями стояли звезды.

- Иди, - сказал я, - там ты нужнее.

Он нерешительно произнес:

- Баурджан...

Я молча позволил в минуту прощания назвать себя так. Он повторил
смелей:

- Баурджан, если это действительно так, если там нужнее один взвод, то
батальон... Рассуди сам...

- Не могу, Исламкулов, не имею права и не буду рассуждать. Иди!

Мы не поцеловались. Это не принято у нашего народа.

Рахимов в несколько минут изготовил грубую схему: наш отдельный лес, по
местному выражению - остров; ближние населенные пункты, ближние опушки,
дороги. Очертания острова делились на ротные участки. В центре был отмечен
дом лесника, где расположился медпункт. Дом, как мы знали, был достаточно
обширен, и, с моего согласия, Рахимов нарисовал там флажок - мы перемещали
туда, в центральную точку, командный пункт батальона.

Схема была сработана сразу начисто, сразу под копирку, в четырех
экземплярах, для вручения командирам рот. Подавая на подпись, Рахимов
произнес:

- Ночью незаметно окопаемся. Пожалуй, и утром не заметят.

Меня передернуло.

Эх, Рахимов! Чего-то не хватало ему, чтобы быть не только начальником
штаба, но и командиром.

- Телефонист, - сказал я, - вызовите батарею...

- Есть, товарищ комбат... Говорите, товарищ комбат. У телефона командир
батареи.

Я взял трубку.

- Наблюдаете за противником? Немцы в селе?

- Да, товарищ комбат. Пропустил их, как вы приказали.

- Что делают?

- У реки при кострах мост ладят. Другие в домах или у машин на улице.

- Орудия наведены?

- Наведены.

- Дай прямой наводкой, залпами, сорок снарядов, чтоб завопили.

- Есть, товарищ комбат, сорок снарядов, залпами.

Через минуту земляная толща гулко донесла в наше подземелье орудийный
залп.

Я не желал, чтобы нас не замечали.

Пушечным грохотом, внезапно возникшим над затихшими полями, далеко
раскатившимся во тьме, я возвещал: мы здесь!

Атакуйте нас! Поверните против нас, направьте против нас артиллерию и
пехоту; ударьте с воздуха - мы здесь!

Лишенные связи, в клещах, мы не ушли, как ни манила уйти последняя
свободная дорога - узкая продушина, которой завтра не станет.

Так не прятаться же мы остались, не прятаться, а приковать к себе
врага, оттянуть на себя удары, предназначенные тем, кто на новом рубеже
заслонил Москву.

Наши пушки били по видимой цели, напрямик, с расстояния семисот метров.
Каждый залп возвещал: мы не ушли, мы здесь.

В какой-то точке, нам неведомой, нас слышит штаб полка. Где-то
приподнял голову Иван Васильевич Панфилов, вскинул брови, радостно
вымолвил: "Ого!"

Я опять вызвал к телефону командира батареи:

- Как гансы? Завопили? Еще залп! По домам, фугасными.

И вышел из блиндажа.

Близко рявкнули пушки. В небе возник белый взблеск. Так их, так их!

В лесу снова темень, снова тишь... И вдруг, словно нескорое эхо,
докатились глухие удары других пушек. Я вытянул шею, жадно прислушиваясь.
Пушки опять подали голос. Они рокотали за десяток километров, справа, и
как будто (это трудно было определить с точностью), как будто на линии
батальона, на рубеже Рузы. Сзади, из глубины, дошел очень далекий, но
длительный мощный звук. Казалось, в той стороне кто-то тронул басовые
струны, невидимо протянутые в небе. Это "катюша"! Сотней снарядов,
выпущенных одновременно, создающих в полете такой гул, где-то
далеко-далеко накрыты на ночлеге немцы.

Гул прокатился... В лесу опять тихо, темно...

9. В ДОМЕ ЛЕСНИКА

Большие рубленые сени разделяли надвое дом лесника. В одну половину
перенесли всех раненых; в другой, куда уже подвели связь, собрались
вызванные мною командиры и политруки.

Я сказал:

- Слушайте мой приказ. Первое. Батальон окружен. Мое решение: бороться
в окружении до получения приказа об отходе. Участки круговой обороны
указаны командирам рот. Ночью работать, чтобы к свету каждый боец отрыл
окоп полного профиля. Второе. В плен не сдаваться, пленных не брать. Всем
командирам предоставляю право расстреливать трусов на месте. Третье.
Беречь боеприпасы. Дальнюю ружейную и пулеметную стрельбу запрещаю.
Стрелять только наверняка. У раненых и убитых винтовки и патроны забирать.
Стрелять до предпоследнего патрона. Последний для себя. Четвертое.
Артиллерии вести огонь исключительно прямой наводкой, в упор по живой
цели. Стрелять до предпоследнего снаряда. Последним - взорвать орудие.
Пятое. Приказываю все это объявить бойцам.

Вопросов не было. Политруку пулеметной роты Бозжанову я велел остаться.
Другие ушли.

- Бозжанов, где твои орлы?

- Здесь, товарищ комбат, около штаба.

- Сколько их?

- Восемь.

Это были несколько связных и пулеметный расчет Блохи - горстка, что в
недавнем бою, подпустив шагающую вражескую цепь, ударила кинжальным огнем.

- Отправишься с этой командой к немцам, - сказал я.

Затем, положив карту, показал карандашную пометку, которую оставил
капитан Шилов.

Там среди леса были брошены пушки и снаряды. Надо попытаться, объяснил
я, вытянуть это из-под носа у противника.

- Возьми лошадей, упряжь, ездовых. Действуй хитро, тихо...

- Аксакал, - с улыбкой сказал Бозжанов.

- Что?

- Аксакал, я хотел вас просить. Пускай эти люди так и будут моим
подразделением.

Я уже говорил, что пулеметы были приданы стрелковым ротам и в батальоне
уже, по существу, не стало отдельной пулеметной роты, политруком которой
числился Бозжанов.

- Что же это будет за подразделение?

Бозжанов быстро ответил:

- Резерв командира батальона... Ваш, аксакал.

- Ну, командир резерва, - сказал я, - пойдем к твоему войску.