– Умер! Умер!
С самого утра она чувствовала, что ей сдавливало горло. Теперь она разрыдалась, и это ее облегчило. В эту минуту глубокая печаль охватила ее душу. Когда Лабордэт принялся ее утешать насчет Жоржа, она, махнув рукой, отвечала:
– Не он один, все, все!.. Я очень несчастна… О, теперь все станут меня обвинять… Эта несчастная мать, которая убивается над сыном, стоны этого бедного человека у моей двери, и все остальные, которые разорились на меня… Да, да! Нана виновата! Бейте ее! О, я слышу, как они говорят: это – подлая женщина; одних она разорила, других погубила, всех довела до отчаяния…
Она остановилась, задыхаясь от слез. Она лежала на диване, уткнув голову в подушку. Несчастия и разорения, которых она была причиною, заставляли ее проливать горячие слезы, Она глухим голосом повторяла, как ребенок:
– Ой, больно, больно! Я не могу, я задыхаюсь!.. Тяжело, когда вас не понимают, когда все против вас, потому что они сильнее… Однако, моя совесть чиста, я ни в чем не могу себя упрекнуть… Да, ни в чем, ни в чем!
Ее печаль сменилась негодованием. Она встала и, нервно вытирая слезы, в волнении стала ходить по комнате.
– Нет, пусть они говорят, что хотят, я не виновата!.. Разве я злая женщина? Я все отдаю, что имею, я мухи не обижу… Они сами виноваты!.. Я никогда не желала им вредить! Они сами за мною бегали, и вот, теперь они умирают, нищенствуют, доходят до отчаяния…
Обращаясь к Лабордэту на «ты», она стала его допрашивать.
– Вот, ты все видел, скажи правду… Разве я их поощряла? Вот тебе пример; ты знаешь, они все хотели на мне жениться. Как тебе это нравится! Да, голубчик, я бы давно была графиней или баронессой, если бы только захотела. Ну, вот, а я всегда отказывала, по благоразумию… Ах, благодаря мне, сколько они избегли мерзостей и преступлений!.. Они бы убили и обобрали отца и мать. Мне стоило сказать слово, я его не произносила… Вот тебе и награда! Дагенэ, например, которого я женила, был нищий, я его содержала и создала ему положение в свете.
Вчера я его встречаю, он отворачивается от меня. Негодяй! Он хуже меня!
Она снова принялась ходить по комнате, ударив кулаком по столу, в припадке бессильной злобы.
– Клянусь Богом, это несправедливо! Общество виновато! Обвиняют женщин, когда мужчины кругом виноваты… Теперь я могу говорить откровенно! Я в их обществе не находила никакого удовольствия, ровно никакого. Они меня тяготили, честное слово! Так скажи же, чем я виновата? Да, они меня погубили! Если бы не они, я была бы, может быть, в монастыре и проводила время в молитвах! Я всегда была благочестива… Так пусть же они молчат о том, что потеряли деньги. Они сами виноваты, это их дело. Я тут не при чем.
– Конечно, – произнес Лабордэт убежденным голосом.
Зоя ввела Миньона. Нана приняла его с улыбкой. Она выплакала свое горе, теперь все кончено. В пылу своего восторга, Миньон принялся поздравлять ее с роскошной обстановкой. Но она дала ему понять, что ей все это надоело; теперь она думала о том, как бы все распродать. Миньон явился под предлогом какого-то представления в пользу старого Боска, который был разбит параличом; Нана пожалела его и взяла две ложи. Зоя доложила, что карета готова, и Нана потребовала свою шляпу. Завязывая ленты, она рассовывала о болезни Сатэн:
– Я еду в больницу… Никто меня так не любил, как она!.. Кто знает, быть может, я ее более не застану в живых. А, все-таки, я ее увижу. Мне хочется проститься с ней.
Лабордэт и Миньон улыбнулись. Нана тоже повеселела и улыбнулась. Мужчины молча любовались ею, в то время как она застегивала перчатки. Она осталась одна среди роскошной обстановки; толпа погубленных людей лежала у ее ног. Подобно чудовищам древнего мира, жилища которых были усеяны костями, она ступала по черепам; ее окружала гибель знакомых людей: смерть Вандевра, погибшего в огне, исчезновение Фукармона, пустившегося в дальнее путешествие, гибель Стейнера, глупость Ла-Фалуава, трагический конец Мюффа, бледный призвркв Жоржа и, рядом с ним, Филипп, накануне вылущенный из тюрьмы. Ее дело разорения и смерти исполнено; муха, вылетевшая из навоза, распространила общественную заразу, отравила людей одним прикосновением. Она отомстила за своих, за несчастных и отверженных. В то время как ее красота торжествовала и сияла над поверженными жертвами, подобно восходящему солнцу, которое освещает поле битвы; она сама оставалась безучастной, совершенно добродушной, не сознавая своего дела. Здоровая, цветущая, она сохраняла свою обычную веселость. Все ей было нипочем; отель ей казался жалким, слишком тесным, мебель мешала ей; обстановка – нищенскою; необходимо все изменить. Она уже мечтала о чем-то лучшем; теперь она уезжала, разодетая, чтоб в последний раз проститься с Сатэн. Вид у нее был свежий, обновленный, точно она начинала новую жизнь.
XVI
Нана исчезла неожиданно. Она скрылась, улетела в сказочные страны. Перед своим отъездом она все распродала: мебель, разные драгоценности, наряды, даже белье. Она сама называла это «распродажей по случаю смерти», потому что хотела, как она выражалась, переменить шкуру. Эта распродажа дала ей более 600,000 франков. В Париже Нана видели в последний раз на представлении Нелузины, в театре Gaitе, который Борднав, без копейки денег, сумел прибрать в руки.
Здесь Нана встретила Прюльера и Фонтана; ее роль была совершенно пассивная; она изображала собою могучую и безмолвную фею, которая являлась в трех пластических позах, в трех картинах, освещенная электрическим светом. После громкого успеха, в то время как Борднав разжигал Париж колоссальными афишами, вдруг узнали в один прекрасный день, что Нана уехала в Каир. Это произошло вследствие простого недоразумения с директором; ей не понравилось какое-то выражение и она, как женщина богатая, не пожелала себя стеснять. Впрочем, эта поездка была давно задумана; Нана давно мечтала побывать, у турок.
Прошли целые месяцы. Ее стали забывать. Когда кто-нибудь напоминал о ней, тотчас же передавались самые странные рассказы, самые противоположные и невероятные вещи. Говорили, что она обворожила вице-короля и теперь царствует, в каком-то дворце, над двумястами рабов, которых она казнит для своей забавы. Другие опровергали это, говоря, что она окончательно разорилась из-за какого-то негра, которого страстно полюбила; но тот бросил ее, в одной рубашке и без копейки денег, в каком-то грязном вертепе Каира. В другой раз, к всеобщему удивлению распространился слух, что она в России. По этому поводу сложилась целая легенда; говорили, что она сделалась любовницей какого-то князя, упоминали о ее брильянтах. Женщины передавали об этих брильянтах разные подробности, не зная, откуда взяты они. Говорили о ее кольцах, серьгах, браслетах, о каком-то ожерелье в два пальца шириной, о бесценной диадеме с громадным бриллиантом в средине. Одним словом Нана превратилась в какой-то таинственный кумир, увешанный драгоценными камнями. Теперь о ней говорили с почтением, как о женщине, нажившей несметное богатство.
Однажды вечером, в июне, около семи с половиною часов Люси, ехавшая в карете по улице Сен-Оноре, увидела Каролину Эке, которая шла пешком в какой-то магазин. Она подозвала ее и спросила.
– Ты пообедала и теперь свободна? В таком случае, дорогая ноя, едем со мной… Знаешь ли, Нана вернулась.
Та сразу согласилась. Люси продолжала.
– Знаешь ли, милая моя, она, быть может, в эту минуту уже умерла.
– Умерла? не может быть? – воскликнула Каролина с удивлением. – Где же? от какой болезни она умерла?
– В Гранд-Отеле… Она заболела оспой… О, это целая история.
Люси велела кучеру ехать скорее и принялась рассказывать о Нана, отрывочными словами, не переводя духа.
– Ты представить себе не можешь… Нана только что вернулась из России, не знаю почему, вероятно, поссорилась с князем… Она оставляет свой багаж на железной дороге и отправляется пряно к тетке; ты знаешь к этой старухе… Хорошо! Тут она находит своего сына в оспе; ребенок умирает на другой день; она ссорится с теткой из-за денег, которых та никогда, будто бы, не видела… Говорят, что ребенок умер от плохого присмотра… Словом, брошенный ребенок… Хорошо! Нана уезжает в гостиницу, на дороге встречает Миньона. Тот предлагает доставить ей багаж. Он заметил, что ей не по себе, у нее появляется озноб, тошнота. Миньон привозит ее домой. Не правда ли, все это очень странно? Но впереди еще лучше: Роза, узнав о болезни Нана, возмущается, что она одна в меблированных комнатах; она отправляется к ней и принимается за ней ухаживать. Ты, ведь, знаешь, как они всегда ненавидели друг друга? Роза перевезла Нана в гранд-отель, чтоб она, по крайней мере, умерла в шикарной гостинице; и вот сама третьи сутки проводит с нею, подвергаясь опасности заразиться. Все это мне рассказал Лабордэт. Я хотела все видеть сама.
– Да, да, – возразила Каролина, сильно заинтересованная. – Мы ее навестим.
Наконец, они приехали. На бульварах кучер должен был ехать шагом среди массы карет и прохожих. В этот день законодательный корпус подал свой голос за войну. Толпа народа наполняла улицы, покрывая тротуар и мостовую. Солнце садилось в красном облаке, отражаясь в окнах высоких домов, подобно зареву пожара. Наступили сумерки; мрачный и печальный вид имели бульвары, еще не освещенные ярким светом газа. Над толпой носился глухой ропот, виднелись бледные лица со сверкающими глазами. Страх и оцепенение, казалось, охватывали всех.
– Вот Миньон, – заметила Люси. – Он, может быть, расскажет что-нибудь нового.
Миньон стоял у входа в Гранд Отель, беспокойно следя за толпой. На вопросы Люси он рассердился, воскликнув:
– Я почем знаю! Вот уже два дня, как я не могу вытащить Розу оттуда… Это просто глупо так рисковать собой!.. Хороша она будет, если заболеет! Этого еще недоставало!
Мысль, что Роза может потерять красоту, выводила его из себя. Он просто бросил бы Нана и ничего не понимал в глупом женском самопожертвовании. В это время подошел Фошри, тоже осведомляясь о Нана. Теперь они были с Миньоном на «ты».
– Все тоже, голубчик, – отвечал Миньон. – Тебе следовало бы подняться, она тебя послушает.
– Ну, нет, спасибо!.. – отвечал журналист. – Почему ты сам не пойдешь?
Когда Люси сказала, что они с Каролиной пойдут, оба они стали умолять, чтобы она уговорила Розу пойти к ним; иначе они на нее рассердятся. Однако Люси медлила. Она издали заметила Фонтана, который прогуливался в толпе, засунув руки в карманы.
Узнав, что Нана лежит больная наверху, он с притворным чувством спросил:
– Бедняжка… Надо ее навестить!.. Что с нею?
– Оспа, – отвечал Миньон.
Актер отступил на несколько шагов и произнес только: – Черт возьми!
Миньон рассказал, как от оспы умерла одна из его племянниц. Фошри перенес эту болезнь; он сохранил знаки на лице; Миньон стал уговаривать его зайти к Нана, так как эта болезнь не повторяется два раза. Фошри принялся опровергать это мнение, доказывая, что все доктора дураки; их спор прервали Люси и Каролина, удивленные возрастающей толпой.
– Смотрите, смотрите, сколько народу!
Наступала ночь. Понемногу стали зажигать фонари. У окон появлялись любопытные. Под деревьями на бульваре толпа все прибывала, двигаясь по направлению от Маделена к Бастилии. Кареты ехали медленно. Глухой гул носился над этой толпой, еще безмолвной, но собравшейся под влиянием общего возбуждения. Наконец, толпа сильно заволновалась. Среди расступившегося народа появилась кучка людей в белых блузах и черных фуражках, которые, идя по улице, мерно повторяли, как бы ударяя молотом, по наковальне:
– В Берлин! В Берлин! В Берлин!
Толпа недоверчиво и мрачно молчала. Но героические образы начинали уже волновать ее, как при звуках военной музыки.
– Да, да, ступайте расшибать себе лбы! – пробормотал Миньон в припадке философского благоразумия.
Что же касается до Фонтана, то он находил это прекрасным. Он говорил, что сам хочет поступить на службу. Когда враг на границе, всякий гражданин должен лететь на защиту отечества. При этом он принимал позу Наполеона под Аустерлицом.
– Ну, что ж, идете вы с нами? – спросила его Люси.
– Нет, благодарю! Мне вовсе не хочется заболеть оспой.
Перед дверями отеля сидел на скамейке какой-то человек, пряча лицо в платок. Проходя мимо, Фошри указал на него глазами Миньону. Неужели он все еще здесь? Да, все еще здесь. Журналист удержал на минуту обеих женщин, чтоб показать им этого человека. Как, раз в эту минуту он поднял голову и обе женщины вскрикнули от удивления. Это был граф Мюффа.
– Знаете, он сидит здесь с самого утра, – сказал Миньон. – Я видел его в шесть часов. Он все сидит на том же месте. Узнав от Лабордэта, что Нана при смерти, он пришел, закрывая лицо платком… Каждые полчаса он подходит к крыльцу и спрашивает, как здоровье дамы, что на верху, а затем опять садится на прежнее место… Да, не хорошо теперь у нее в комнате. Можно любить человека, но кому же охота схватить такую болезнь.
Граф, казалось, не сознавал, что происходило вокруг него. Без сомнения, он не знал, что война объявлена, и не видел и не слышал толпы.
– Смотрите, вот он сейчас пойдет.
Действительно, граф встал со скамейки и вошел в высокую дверь. Но швейцар, узнав его, не дал ему предложить обычного вопроса. Он быстро проговорил.
– Она умерла, сударь, сию минуту.
Нана умерла! Это всех поразило. Мюффа, шатаясь, подошел к скамейке и уткнулся лицом в платок. Прочие вскрикнули от удивления. Но голоса их были заглушены новой кучкой, проходившей мимо с криками:
– В Берлин! в Берлин! в Берлин!
Нана умерла! Такая красавица! Миньон вздохнул свободно: теперь Роза выйдет, наконец. Фонтан, мечтавший стать трагиком, придал своему лицу выражение скорби, опустив углы губ и закатив глаза. Фошри, действительно тронутый, несмотря на свое легкомыслие мелкого фельетониста, жевал сигару. Обе женщины все еще продолжали удивляться, Люси видела Нана в последний раз в «Gaite». О, что это была за прелесть, когда она появляется в своем хрустальном гроте! Мужчины хорошо ее помнят! Фонтан играл тогда принца Кукуреку. Воспоминания полились потоком. Ах, как она была хороша при электрическом освещении! Она не говорила ни слова, автор даже вычеркнул единственную ее реплику, потому что это стесняло. Ни одного слова, так величественнее. И что же? Она приводила в восторг всю публику одним своим видом! Такого тела уж не найти! Что за плечи, что за ноги, а стан!.. И вдруг – умерла. Вокруг нее грот с каскадами и сталактитами так и сверкал алмазами и жемчугом. Она же, освещенная электрическим светом, казалась светящимся метеором со своими огненными волосами и белоснежной кожей. Париж всегда будет вспоминать ее такою, как она была в ту минуту. Нет, просто непростительно умереть такой красавице! Хороша она должна быть теперь, там, наверху!
– А сколько наслаждения доставляла она людям. Теперь все пошло прахом! – меланхолически заметил Миньон, как человек практический, которого огорчает уничтожение полезных и приятных вещей.
Он спросил Люси и Каролину, намерены ли они, все-таки, пойти наверх. О, разумеется. Любопытство их еще усилилось. Как раз в эту минуту явилась вся запыхавшаяся Бланш, браня толпу, загромождавшую тротуары. Когда ей рассказали новость, начались новые восклицания и все три дамы пошли наверх, шурша юбками. Миньон кричал им вдогонку:
– Скажите Розе, что я жду… Пусть сойдет сию минуту. Пожалуйста!
– Неизвестно, когда легче заразиться, в начале или в конце, – объяснял Фонтан Фошри. – Один доктор, мой приятель, уверял меня, что всего опаснее, именно, в первые часы после смерти… Отделяются миазмы… О, мне очень жаль, что все так произошло… Было бы так приятно пожать друг другу руку на прощанье.
– Теперь к чему? – сказал журналист.
– Да, к чему! – повторили они вместе.
Между тем на бульваре шум усиливался. Толпа все прибывала. При свете газовых огней можно было различить два потока шляп, волновавшихся по обоим тротуарам.
Воинственная лихорадка передавалась одним другому. Толпа, бросалась вслед группам людей в белых блузах и крик, подхваченный сотнями голосов, гремел по улице:
– В Берлин! В Берлин! В Берлин!
Наверху в четвертом этаже комната стоила двенадцать франков в сутки. Роза пожелала иметь что-нибудь приличное, хотя не роскошное, потому что умирающему не нужна роскошь. Мертвая тишина, прерываемая только сдержанным шепотом, царила в комнате. Вдруг в коридоре послышались голоса:
– Уверяю тебя, что мы заблудились. Лакей сказал, что нужно повернуть направо… Вот так лабиринт!
– Погоди, нужно посмотреть… Номер 401!
– Так, это должно быть, здесь: видишь – 405, 403… Вот, наконец, 401. Войдем, тише!
Голоса смолкли. Все трое на минуту остановились, откашлялись и медленно отворили дверь. Взошла Люси, Каролина и Бланш. Они с удивлением остановились, застав в комнате немало народу. Гага развалилась в единственном кресле, обтянутом красным бархатом. Симонна и Кларисса, стоя у камина, разговаривали с Леей Горн, сидевшей на стуле, а влево от двери Роза Миньон, сидя на деревянном сундуке, пристально смотрела на труп, лежавший в тени занавесов. Все были в шляпках и в перчатках, как будто явились сюда с визитом. Одна Роза, с утомленным лицом от трех бессонных ночей и печальными главами, была без шляпки и перчаток. На углу комода стояла лампа с абажуром, бросавшая яркий свет на массивную фигуру Гага.
– Ах, как жаль! – прошептала Люси, пожимая руку Розе, – мы хотели проститься с ней.
Она обернулась, чтобы взглянуть на покойницу. Но лампа стояла слишком далеко, приблизить же ее она не решалась. На кровати виднелась серая масса; можно рассмотреть только косы и бледное пятно лица.
Максимов Альберт
Шилова Юлия
Лукин Евгений
Корнев Павел
Посняков Андрей
Свержин Владимир