спускались на землю, радостные, надышавшись вольного воздуха и улыбаясь,
точно любовники, вынырнувшие в измятой одежде из колосьев, они говорили,
что приехали из деревни.
ходили туда каждый день, побуждаемые тем плотоядным, жестоким
любопытством, какое свойственно детям улицы: ведь выставленные напоказ
отрубленные головы - забавное зрелище. Вокруг этих павильонов текут
красные ручьи; Кадина и Майоран окунали в них носок башмака, бросали
охапки листьев, которые запруживали поток, образуя кровяные болота. Они с
интересом следили за тем, как привозится голье в зловонных колымагах, как
их потом моют из шлангов. Кадина и Майоран наблюдали за разгрузкой
бараньих ножек, которые вываливают, точно груды грязного булыжника; они
видели огромные, окостенелые языки с кровавыми лоскутами выдранного из
глотки мяса, бычьи сердца - могучие и затихшие, словно колокола, снятые с
колокольни. Но особенно, до дрожи, поражали их большие, сочащиеся кровью
корзины, набитые бараньими головами; оттуда торчали влажные рога, черные
морды с клочьями кожи и шерсти, оставшимися на ободранном мясе; детям
порой чудилось, будто некая гильотина бросает в корзины головы бессчетного
множества стад. Кадина и Майоран шли следом за этими корзинами до самого
дна подвала, вдоль рельсов, проложенных по ступенькам лестницы, слушая
визг роликов, на которых катятся эти плетенки-вагоны, - визг, похожий на
свист пилы. А внизу их охватывал упоительный ужас. Кадину и Майорана
обступал запах бойни, они ходили между темными лужами, где, казалось, то и
дело загораются чьи-то багровые глаза; подошвы приставали к клейкому полу,
дети шлепали по этой омерзительно-страшной грязи, взбудораженные и
восхищенные. Короткие язычки газовых рожков мигали, как веки, налитые
кровью. У водоемов, при тусклом свете, проникавшем из подвальных окошек,
они подходили к столам мясников. Здесь они наслаждались, глядя, как
потрошильщики в передниках, залубеневших от крови, разбивают ударом
деревянного молотка бараньи головы, одну за другой. И Кадина с Майораном
проводили здесь часы, пока не опустеют корзины; они застывали,
привлекаемые треском разбиваемых костей, одержимые желанием непременно
видеть все до конца, видеть, как вырывают языки и вынимают мозги из
раздробленных черепов. Иногда за ними проходил железнодорожный сторож,
поливая подвал из шланга; вода разливалась широким шумным потоком, словно
вырываясь из шлюза, мощная струя шланга срывала коросту с плиточного пола,
но не могла уничтожить ни ржавые пятна крови, ни ее смрад.
непременно встретятся с Клодом на торгах, на оптовой распродаже говяжьих
легких. И действительно, между повозками требушинников, осаженными
вплотную к тротуару, среди толпы в синих блузах и белых фартуках, стоял
Клод; его толкали, в ушах у него гудело от пронзительных выкриков
наддатчиков, но он даже не чувствовал, как его пинают локтями, он
продолжал в экстазе любоваться огромными легкими, висевшими на крючьях
аукциона. Он часто объяснял Кадине и Майорану, что нет зрелища прекрасней.
Легкие были нежно-розового цвета, который книзу постепенно густел и
переходил в ярко-алую кромку; художник говорил, что легкие словно сделаны
из атласного муара; он не находил слов, чтобы образно выразить их
шелковистую мягкость, эти все новые и новые переливающиеся борозды, эту
воздушную плоть, которая ниспадала широкими складками, словно повисшая в
воздухе юбка балерины. Он сравнивал бычьи легкие с одеждой из газа, с
кружевами, сквозь которые виднеется бедро прелестной женщины. Когда косой
солнечный луч, озарив огромные легкие, опоясывал их золотым кушаком, Клод
замирал в восторге, испытывая такое счастье, какого не испытал бы перед
наготой целого хоровода греческих богинь или парчовыми платьями
романтических владелиц замков.
красивым животным. Клод долгое время мечтал написать огромное полотно, где
изобразил бы любовь Кадины и Майорана на фоне Центрального рынка среди
овощей, морской рыбы, мяса. Он задумал написать их сидящими, обнявшись, на
ложе из снеди и слившимися в идиллическом поцелуе. Клод видел в этой
картине манифест художника, позитивизм в искусстве, в современном
искусстве, до конца экспериментальном и до конца материалистическом; кроме
того, он задумал свою будущую картину, как насмешку над идеалистической
живописью, как пощечину школам устарелого направления. Но уже почти два
года он каждый раз писал новые эскизы и так и не нашел правильного
звучания. Он уничтожил чуть ли не пятнадцать холстов. От этого у Клода
осталась большая горечь, и все же художника продолжала связывать с его
двумя моделями своего рода безнадежная любовь к невоплощенной картине.
Часто, встретив их слоняющимися по городу после обеда, он бродил вместе с
ними по рыночному кварталу, заложив руки в карманы и с глубоким интересом
наблюдая уличную жизнь.
встречных сходить на мостовую. Закинув голову, они впивали запахи Парижа.
Они могли бы с закрытыми глазами узнать каждый его уголок - по аромату
ликера из винного погребка, по теплу, пахнувшему из булочной или
кондитерской, по запаху прели от витрин зеленщиц. Они совершали большие
походы. Им нравилось проходить сквозь ротонду Хлебного рынка - огромную,
массивную каменную клетку - между штабелями белых мешков с мукой,
прислушиваясь к стуку своих шагов, гулко отдававшемуся в тишине под
сводами. Они любили примыкавшие к рынку улицы, опустевшие и унылые, как
уголок заброшенного города, - улицы Бабиль, Соваль, улицу Двух экю, улицу
Виарм, побелевшую от соседства с мельницами, где в четыре часа утра уже
кишит людьми хлебная биржа. Свой поход они обычно начинали отсюда. Они
медленно брели по улице Вовилье, останавливаясь у окон подозрительных
кабаков, со смехом указывая друг другу глазами на большой желтый номер у
дома с запертыми ставнями. В том месте, где улица Де-Прувер суживается,
Клод смотрел, сощурив глаза, напротив: там, в конце крытой галереи рынка,
виднеется боковой портал церкви св.Евстафия с розеткой и двумя ярусами
полуциркульных окон, словно вправленный в огромный корпус этого
здания-корабля, напоминающего современный вокзал; Клод со свойственным ему
духом противоречия утверждал, что вся архитектура средневековья и
Возрождения не устоит перед Центральным рынком. Затем, идя вдоль широких
новых улиц - улицы Новый мост и Центрального рынка, - он объяснял своим
юным спутникам преимущества современной жизни, великолепных тротуаров,
высоких домов, роскошных магазинов; он предсказывал рождение оригинального
искусства, первые шаги которого он уже улавливает, но терзается оттого,
что бессилен раскрыть его сущность. Однако Кадине и Майорану больше
нравилась провинциальная тишина на улице Бурдоне, где на мостовой можно
играть в шары, не боясь, что тебя задавят; проходя мимо чулочных и
перчаточных оптовых магазинов, Кадина приосанивалась, а скучающие на
пороге каждой лавки приказчики, с непокрытой головой и пером за ухом,
провожали ее взглядом. Кадине и Майорану нравились и еще сохранившиеся
районы старого Парижа: улицы Потери и Ленжери с их пузатыми домами и
лавочками, торгующими маслом, яйцами, и сыром; улицы Ферронри и Эгюйери -
некогда красивые, с узкими, темными лавками, но особенно нравилась им
улица Курталон, мрачная, мерзкая улочка между площадью Сент-Опортюн и
улицей Сен-Дени, изборожденная зловонными узкими проходами, где оба они
шалили, когда были маленькими. На улице Сен-Дени начинался мир
чревоугодия; Кадина и Майоран улыбались сушеным яблокам, лакричным
палочкам, черносливу, леденцам в бакалейных и аптекарских магазинах.
Каждый раз прогулки по городу наводили их на мысль о лакомствах, вызывали
желание вкусить, хотя бы взглядом, от выставленных яств. Этот квартал был
для них что готовый стол, неиссякаемый десерт, куда они охотно запустили
бы руку. Они лишь мимоходом заглядывали в район трущоб на улицах Пируэт,
Мондетур, Петит-Трюандери, Гранд-Трюандери; их не привлекали лавчонки со
съедобными улитками или вареными овощами, харчевни требушинников и
торговцев водкой. Однако была на улице Гранд-Трюандери фабрика мыла, такая
душистая и манящая среди смрада, что Майоран останавливался и ждал: может,
кто-нибудь войдет или выйдет, тогда мальчик вдохнет аромат из
распахнувшейся двери. Затем они спешили обратно на улицы Пьер-Леско и
Рамбюто. Кадина питала страсть к соленому и в восхищении созерцала связки
копченых сельдей, бочонки с анчоусами и каперсами, кадки с корнишонами и
маслинами, откуда торчали большие деревянные ложки; от запаха маринада так
приятно щекотало в горле; у Кадины текли слюнки, она невольно
облизывалась, глядя на остро пахнущую треску, свернувшуюся кольцом, на
семгу, сало и ветчину, на сложенные горкой лимоны в корзине; нравилось ей
смотреть и на коробки сардин, возвышающиеся среди мешков и ящиков, -
словно чьи-то искусные руки возвели металлические колонны. На улицах
Монторгей и Монмартр были еще другие чудесные бакалейные лавки и
рестораны, из подвалов которых изумительно пахло; были там веселящие взор
витрины с живностью и дичью, консервные магазины, где у дверей из бочек с
выбитым дном вываливалась кислая капуста, желтая и искромсанная, как
ветхий гипюр. А на улице Кокильер Кадина и Майоран упивались запахом
трюфелей. Там имеется большая съестная лавка, оттуда на тротуар исходит
такое благоухание, что Кадина и Майоран млели и жмурились, воображая, что
смакуют разные вкусности. Клод расстраивался, говорил, что все это его
изнуряет; он шел обратно по улице Облен к Хлебному рынку - разглядывать
торговок салатом в подворотнях и грубую фаянсовую посуду, выставленную на
тротуарах, предоставив "этим двум животным" заканчивать прогулку среди
аромата трюфелей - самого острого букета в квартале.
букетиками фиалок, она заходила и дальше, навещая некоторые излюбленные ею
магазины. Особенно пылкую любовь она питала к булочной Табуро, где целая
витрина занята кондитерскими изделиями; Кадина шагала по улице Тюрбиго,
раз десять возвращаясь обратно, чтобы еще раз пройти мимо миндальных
пирожных, сент-оноре, саваренов, сдобных лепешек, рассыпчатых корзиночек с
кремом, фруктовых тортов, разложенных по тарелкам ромовых баб, эклеров,
трубочек со взбитыми сливками; Кадина умильно поглядывала и на вазы,
наполненные сухим печеньем, миндальным печеньем и мадленами. Булочная была
Свержин Владимир
Каменистый Артем
Конан-Дойль Артур
Белов Вольф
Витковский Евгений
Афанасьев Роман