меховой высоченной шапке, - вновь вернулась ко мне, и мне захотелось,
чтобы все это случилось со мною, чтобы я был на этом корабле, медленно
двигающемся навстречу гибели вместе с дрейфующими льдами, чтобы я был
капитаном, который пишет прощальное письмо жене, - пишет и не может
окончить. "Я назвал ее твоим именем, так что на любой географической карте
ты найдешь теперь сердечный привет от твоего..."
меня в голове, очень медленно, как будто нехотя, и я сел на постели, не
веря себе и чувствуя, что сейчас сойду с ума - сойду с ума, потому что я
вспомнил:
меня называла. Как это было давно, боже мой! Впрочем, я не жалуюсь...
Впрочем, я не жалуюсь", - продолжал я вспоминать, бормотать, путаясь, что
вот еще одно слово, еще одно, а дальше - забыл, не припомнил. "Я не
жалуюсь. Мы увидимся, и все будет хорошо. Но одна мысль, одна мысль
терзает меня!"
карты.
все могло быть иначе Неудачи преследовали нас, и первая неудача - ошибка,
за которую приходится расплачиваться ежечасно, ежеминутно, - та, что
снаряжение экспедиции я поручил Николаю".
потом - это я снова помнил очень ясно - что-то о матросе Скачкове, который
упал в трещину и разбился насмерть. Но это было уже совсем не то. Это было
содержание письма, а не текст, из которого я больше ничего не мог
припомнить, кроме нескольких отрывочных слов.
сидящим в одном белье у карты Севера, по которой я успел уже прочитать все
подробности гибели шхуны "Св. Мария", - подробности, которые, верно,
удивили бы и самого капитан: Татаринова, если бы он вернулся...
нам этот музей, которым в Энске очень гордились. Он помещался в Паганкиных
палатах - старинном купеческом здании, о котором Петя Сковородников
когда-то рассказывал, что оно набито золотом, а в подвале замурован сам
купец Паганкин, и кто войдет в подвал, того он задушит. И действительно,
дверь в подвал была закрыта, и на ней висел огромный замок, наверно
двенадцатого века, но зато окна открыты, и через них возчики бросали в
подвал дрова.
Тува, и она, прежде всего, повела нас смотреть эти картины. Художник был
тут же, при картинах, - маленький, в бархатной толстовке, приветливый, с
большой черной шевелюрой, а которой сверкали толстые седые нити. Картины
его были недурны, но скучноваты - снова Энск и Энск, ночью и днем, при
лунном и солнечном освещении, Энск старый и новый. Впрочем, мы хвалили их
самым бессовестным образом: уж больно милый был этот Тува, и Саня глядела
на него с таким обожанием!
что вдруг извинилась и осталась на выставке под каким-то пустым предлогом,
а мы спустились вниз, в большой зал, где стояли рыцари, в сетчатых
железных кольчугах, вылезавших из-под нагрудника, как рубашка из-под
жилета.
Но как начать такой разговор? Она сама начала.
Стефана Батория, чем-то напоминавшим Кораблева, - я думала, о ком он
пишет: "Не верь этому человеку".
открыл Северную Землю. Именно он, а вовсе не Велькицкий. Я это установил.
не произвело на Катю особенного впечатления.
именно он... Николай Антоныч? Ведь там, в письме, нет никаких указаний?
Во-первых, насчет собак. Кто тысячу раз хвастался, что купил для
экспедиции превосходных собак? Во-вторых...
древнерусских князей", на "курную избу крестьянина Энской губернии при
капиталистическом строе". Саня что-то объясняла нам, мы не слушали, по
крайней мере Катя, которая все время поглядывала на меня с расстроенным
видом. Она как будто спрашивала меня: "Ты в этом уверен?" И я отвечал, не
говоря ни слова: "Совершенно уверен".
Энского городского музея.
Вот оно.
Я прочитал его отчетливо, громко, как стихотворение, и Катя слушала меня,
широко открыв глаза, серьезная, как статуя. Вдруг какой-то холод мелькнул
у нее в глазах, и я подумал, что она мне не верит.
она, откуда это "Монготимо Ястребиный Коготь", и она сказала, что не
помнит, - кажется, из Густава Эмара, а потом сказала, что я не знаю, как
это страшно для мамы.
совершенно как взрослая. - Маме очень тяжело живется, а уж то; что у нее
за плечами, нечего и говорить! А Николай Антоныч...
тоже было открытие, и, пожалуй, еще более неожиданное, чем открытие
Северной Земли капитаном Татариновым. Оказывается, Николай Антоныч уже
много лет влюблен в Марью Васильевну! Когда она была в прошлом году
больна, он несколько дней совершенно не раздевался и нанял сестру, хотя
это было совсем не нужно. После болезни он сам отвез ее в Сочи и устроил в
гостиницу "Ривьера", хотя в санатории было бы гораздо дешевле. "Просто
сошел с ума", - как сказала Нина Капитоновна. Весной он ездил в Ленинград
и привез Марье Васильевне меховую жакетку с рукавами крылышками, очень
дорогую. Он никогда не ложится спать, если Марьи Васильевны нет дома. Он
уговорил ее бросить университет, потому что ей было трудно служить и
одновременно учиться. Но самая удивительная история произошла этой зимой:
вдруг Марья Васильевна сказала, что она больше не хочет его видеть. И он
исчез. Он ушел, в чем был, и не являлся домой дней десять. Неизвестно, где
он жил, - наверное, в номерах. Тут уж вступилась Нина Капитоновна. Она
сказала, что это "какая-то инквизиция", и сама привела его домой. Но Марья
Васильевна не разговаривала с ним еще целый месяц...
было просто невозможно! Николай Антоныч, с его пухлыми пальцами, с золотым
зубом, такой старый! Но, слушая Катю, я представил себе эти сложные и
мучительные отношения. Я представил себе, как прожила Марья Васильевна эти
долгие годы. Ведь она была красавица и в двадцать лет осталась одна. "Ни
вдова, ни мужняя жена!" Она заставляла себя жить воспоминаниями из
уважения к памяти мужа! Я представил себе, как Николай Антоныч годами
ухаживал за ней, обходил ее, вкрадчивый, настойчивый, терпеливый. Он сумел
убедить ее - и не только ее - в том, что он один понимал и любил ее мужа.
Катя была права. Для Марьи Васильевны это письмо было бы страшным ударом.
Уж не лучше ли оставить его в Саниной комнате, на этажерке, между
"Царем-Колоколом" и "Приключениями донского казака на Кавказе"?
какие чудные воспоминания остались от нее на всю жизнь!
места и говорил о своем детстве. Помнится, я где-то читал, что археологи
по одной сохранившейся надписи восстанавливают историю и обычаи целого
народа. Вот так и я - по сохранившимся кое-где уголкам старого Энска
восстановил и рассказал Кате нашу прежнюю жизнь.
замечал всей прелести этих садов на горах, покатых улиц, высоких
набережных, под углом расходящихся от Решеток - так и теперь еще
называлось место слияния двух рек - Песчинки и Тихой...
Почему-то мне казалось, что от маминой могилы за эти годы и следа не
осталось. Но я нашел ее. Она была обнесена ветхим деревянным заборчиком, и
на покосившемся кресте еще можно было разобрать надпись: "Помяни, господи,
душу рабы твоея". Конечно, стояла зима, и все могилы одинаково занесены
снегом, но все же видно было, что это - заброшенная могила.
Шилова Юлия
Корнев Павел
Мурич Виктор
Посняков Андрей
Каменистый Артем
Березин Федор