Чтение 40–й страницы книги ~Открытая книга~

- Прочла, Николай Васильевич. - Тетрадь с итогами опытов была вложена в
книгу. - И вот результаты.

ПОЛЕТ

Эта история началась в тот день и час, когда в далекой поморской
деревне в трехстах километрах от железной дороги, пятилетний мальчик
проснулся ночью и почувствовал, что не может вздохнуть. Четыре дня он молча
пролежал в постели с бледно-восковым лицом, с посиневшими ушами и носом, с
отекшей шеей, вздувшейся, как у гремучей змеи. На пятый день он умер.

Что произошло между этой смертью и запиской Николая Васильевича,
которую я нашла на своем столе? Не знаю. "Прошу зайти", - было написано
острым, крупным почерком, и Петя Рубакин, ничего не объясняя, тоже сказал,
что профессор просил зайти.

...Он сердито горбился над географической картой и у него было
недоумевающее лицо с надутыми губами, когда я вошла в кабинет.

- Садитесь. У меня к вам дело. Вы слыхали когда-нибудь о таком селе -
Анзерский посад?

Мне смутно вспомнилось, что Анзерский посад где-то на севере, на одной
железной дороге с Лопахином, но очень далеко. Я так и сказала.

- Вот, мой друг. Это более трехсот километров от железной дороги. На
карте есть - взгляните. А в энциклопедии нет. Так вот, нужно доставить в
этот посад дифтерийную сыворотку. Почему ее не оказалось на месте? Почему
нельзя доставить из Архангельска? Не знаю. И еще одно почему...

Он сердито почесал поросшую детским пушком голову и с унылым видом, но
внимательно посмотрел на меня.

- Почему я хочу, чтобы это сделали вы?

Откровенно говоря, мне самой захотелось задать ему этот вопрос.

Только что я начала летнюю практику в Свердловской больнице, а на
кафедре снова стало получаться что-то "непонятное, но интересное", как сам
же Николай Васильевич сказал третьего дня. Мой милый адресат, которого я
просила забыть обо мне до весны, в первый же солнечный день прислал
телеграмму: "Таня, весна!" А теперь кончался июнь, и мы условились в
ближайший выходной день поехать на море, в Сестрорецк, а вечером - в театр.
Я волновалась за Нину: ей только что объяснился в любви Васька Сметанин, и
она уверилась, что "теперь-то уж это, без сомнения, серьезно". Но, кроме
всех этих веселых и, в общем, необязательных дел, было одно важное: Леша
Дмитриев просил меня зайти к нему, и я догадывалась, что он будет говорить о
том, что у меня слишком много времени уходит на академическую работу. Лена
Быстрова, которая была в курсе дела, в ответ на мой вопрос, о чем пойдет
речь, ответила загадочно: "И об этом... "

- Ага, не хочется! - не дожидаясь моего ответа, сердито возразил
Николай Васильевич. - Стало быть, что же? Вы всю жизнь намерены просидеть в
этом стеклянном мире?

Стеклянный мир - это была лаборатория.

- А с какой целью он существует, это вы себе уяснить не желаете? Нет-с,
сударыня! Микробиолог, которому в наше время представляется случай своими
глазами увидеть дифтерийную эпидемию и который отказывается от этой
редчайшей возможности, - не микробиолог!

- Как эпидемия? Об этом вы ничего не сказали!

- Да, да. И сильнейшая. Смертность - сорок процентов!

- Дифтерия?

Страницы учебника мысленно прошли перед моими глазами, с рисунком, на
котором был изображен задыхающийся ребенок, с примечанием, в котором была
указана смертность до и после открытия сыворотки. Сорок процентов - это было
"до".

- Разумеется, согласна, Николай Васильевич. Когда нужно ехать?

- Лететь!

- Все равно лететь. Сейчас?

- Завтра утром. И завтра же нужно быть в Анзерском посаде.

Прямо от Николая Васильевича я отправилась искать Лешу Дмитриева -
искать, потому что было еще утро, а жизнь в профкоме и ячейке начиналась
обычно с четырех часов дня. Но Леша был уже на месте - энергично прикусив
губу, делал выписки из какой-то книги. Я вошла и удивилась, как он
переменился за последнее время - постарел, если это выражение можно было
отнести к юноше двадцати трех лет с петушиным хохолком на затылке.

- Есть разговор, Таня, - сказал он серьезно. - Только не сейчас. Зайди
завтра, часа в четыре.

- Не могу.

- Почему?

- Потому, что завтра я буду уже далеко.

- Где же?

- В Анзерском посаде.

Я объяснила ему дело, которое поручил мне Николай Васильевич, и он
выслушал не перебивая.

- Ну что ж, счастливо, - сказал он. - Когда вернешься?

- Смотря по обстоятельствам. Думаю, что через две-три недели.

- Тогда и поговорим!

Я ничего не понимаю в авиации, и очень возможно, что самолет, который
был предоставлен в мое распоряжение, был результатом гениальной
конструкторской мысли. Но, очевидно, это было давно, потому что при первом
взгляде на него вспомнилась "Нива" времен войны 1914 года и фото воздушного
боя между нашим и неприятельским "аппаратами". Это был именно аппарат -
недаром с этим словом у меня всегда связывалось представление о чем-то
трещащем и составленном из дощечек и палок. Но отчасти он напоминал и
этажерку, которую нельзя, разумеется, назвать аппаратом. Короче говоря, я
должна была лететь на "аврухе", как назвал машину дежурный по аэродрому, то
есть в самолете какой-то старой конструкции.

Мужчина атлетического сложения - даже страшно было подумать, что сейчас
он вскарабкается на этажерку и тем не менее она полетит, - подошел ко мне и
назвал себя вежливо, но мрачновато:

- Табалаев.

Николай Васильевич велел мне для солидности называть себя доктором, и я
сказала, немного покраснев: "Доктор Власенкова", но сейчас же раскаялась,
потому что летчик внимательно посмотрел на меня, подумал и недоверчиво
крякнул.

- Допустим, - сказал он. - Итак, чем могу быть полезен, доктор?

Я объяснила, что необходимо доставить в Поморье два ящика с ампулами -
"как видите, совсем небольшие".

Летчик сказал: "Так-с, доктор", потом достал трубку, закурил и
уставился на ящики: по-видимому, они изумили его.

- Надо устроить, Ваня, - сказал дежурный.

- "Авруха" же, - сказал дежурный.

Тем не менее он, ворча, унес ящики и минуту спустя вернулся с какой-то
шкурой, в которую мгновенно завернул меня как ребенка. Потом он объяснил,
что в самолете две кабины - я буду сидеть во второй. Перед моими глазами
будет доска приборов, а перед коленями все время будет ходить туда и назад,
направо и налево рычаг, который называется "ручка". Но чтобы я, боже
сохрани, не вздумала хвататься за эту "ручку"!

Я спросила, нельзя ли, чтобы рычаг не ходил, и он, подумав, ответил,
что можно.

- Но при этом условии, доктор, - серьезно объяснил он, - самолет не
летит.

Потом дежурный сказал: "Счастливо, доктор!" - и помог мне вскарабкаться
в кабину, очень тесную и состоящую из зеленых матерчатых стен, натянутых на
деревянные палки. Передо мной на фюзеляже был полопавшийся туманно-желтый
козырек, через который было видно такое же полопавшееся туманно-желтое небо,
а под ногами отверстие для той самой "ручки", за которую мне запрещалось
хвататься. Отверстие меня утешило, сквозь него был виден овальный зеленый
кусок земли, которую я покидала...

- Прекрасно, доктор, - заглянув в кабину, сказал летчик.

Он и потом в дороге не называл меня иначе, как доктором, и хотя я уже
не краснела, привыкла, видно было, что эта незатейливая шутка от души
забавляет его.

По огромному пустому полю, на котором свет белой ночи уже смешался с
розовыми красками утра, мы, подпрыгивая, как на телеге, покатили вперед.

Я закричала:

- Товарищ, куда вы спрятали ящики?

Страшный оглушительный рев раздался в ответ так близко, точно кто-то
рванулся ко мне нарочно, чтобы стонать, выть, греметь в самые уши. Самолет
качнулся назад, потом еще глубже назад, и овальный зеленый кусочек земли
подо мной побежал, потом стал уходить вниз и делаться больше и больше.

- Первое и самое главное, - сказал, прощаясь со мной, Володя Лукашевич,
- не думать о полете.

Сжавшись под шкурой, от которой почему-то пахло касторкой, ежеминутно
обороняясь от "ручки", откидываясь то вперед, то назад, было довольно трудно
не думать о полете. Но прошел час-другой, и, как ни странно, я поймала себя
на мысли о том, что удивительно: какой у Нины в музыке превосходный вкус, а
мне под коричневый костюм купила голубого шелка на блузку. Потом Николай
Васильевич представился мне расхаживающим по своему кабинету, заложив за
спину короткие, толстые ручки. "Не так скоро, - говорит он, когда, выслушав
его, я торопливо прощаюсь. - И вот еще что: посмотрите, только ли там
дифтерия? Что-то больно высокая смертность, черт побери! Нет ли там еще и
ангины? Некогда я задумывался над стрептококками, усиливающими дифтерию.
Ну-с, а теперь подумайте вы".

Ладно, подумаем! Я бы уснула, если бы не ветер, со свистом врывавшийся
в кабину со всех сторон и гулявший под шкурой, которую летчик недостаточно
туго завязал на ногах.