попытался ее отнять. Адам Круг швырнул ее Пинки Шимпфферу, а тот, в свой
черед, закинул ее на опушенную снегом поленицу березовых дров, там она и
застряла. Шамм помчался обратно в школу, ябедничать. Жаба, уходивший домой,
крался к выходу вдоль низкой стены. Адам Круг закинул ранец с книгами за
плечо и поделился с Шимпффером -- занятно, у Шимпффера тоже возникает иногда
это чувство "повторяющейся последовательности", как будто все уже было
прежде: меховая шапка, я кидаю ее тебе, ты подкинул ее кверху, поленья,
снег, шапка застряла, выходит Жаба?... Шимпффер, наделенный практическим
складом ума, предложил: а не пугнуть ли им Жабу как следует? Из-за поленицы
мальчишки следили за ним. Жаба остановился у стены, видимо, поджидая Мамша.
Круг с громовым "ура!" возглавил атаку.
него не отвечаем. Остановите его!
водах страха чертами, выскользнув из кресла, пытался исчезнуть. Двор
забурлил в исступленном смятенье. Круг увернулся от объятий охранника. Потом
левая часть его головы, казалось, взорвалась языками пламени (это первая
пуля оторвала кусок уха), но он весело ковылял дальше:
корежь ему рожу, давай!
расплывающегося, все быстрее вывизгивающего заклинания, заслонявшего
полупрозрачной рукой тускнеющее лицо, и Круг несся к нему, и как раз за долю
мгновения до того, как другая и более точная пуля ударила в него, он снова
выкрикнул: "Ты, ты...", -- и стена исчезла, как резко выдернутый слайд, и я
потянулся и встал среди хаоса исписанных и переписанных страниц, чтобы
исследовать внезапное "трень!", произведенное чем-то, ударившимся о
проволочную сетку моего окна.
стороны ночи; мраморные крылья ее дрожали, глаза сверкали, как два крохотных
уголька. Я только заметил коричнево-розовое обтекаемое тельце и сдвоенные
цветные пятна, как бражник отцепился и отмахнул в теплую, влажную темень.
у изголовья, таблетки снотворного, стакан с молоком -- смотрели мне в глаза
с совершенным повиновением. Я понимал, что бессмертие, дарованное мной
бедолаге, было лишь скользким софизмом, игрой в слова. И все же, самый
последний бег в его жизни был полон счастья, и он получил доказательства
того, что смерть -- это всего лишь вопрос стиля. Некие башенные часы,
которых я ни разу не смог обнаружить, которых, собственно, я никогда и не
слышал в дневное время, пробили дважды, поколебались, и были оставлены
позади ровной поспешающей тишью, продолжавшей струиться по венам моих ноющих
висков; вопрос ритма.
невидимые волосы или, быть может, это двигались ветви; другое черной чертой
пересекал наклонный ствол тополя. Разрезанный луч уличного фонаря высветил
ярко-зеленый кусок мокрой самшитовой изгороди. Я также мог различить отблеск
особенной лужи (той самой, которую Круг как-то сумел воспринять сквозь
наслоения собственной жизни), продолговатой лужи, неизменно приобретающей те
же самые очертания после любого дождя -- из-за постоянства формы как бы
лопатой оставленной вмятины в почве. Может быть, мы могли бы сказать, что
нечто похожее происходит и с отпечатком, который мы оставляем в тонкой ткани
пространства. Брень! Добрая ночь, чтобы бражничать.
Предисловие к 3-му американскому изданию романа
произошло это спустя полдюжины лет после того, как она и я приняли друг
дружку. Большая часть книги написана зимой и весной 1945-46 годов, в
особенно безоблачную и полную ощущения силы пору моей жизни. Здоровье мое
было отменным. Ежедневное потребление сигарет достигло отметки четырех
пачек. Я спал по меньшей мере четыре-пять часов, а остаток ночи расхаживал с
карандашом в руке по тусклой квартирке на Крейги-Секл, Кембридж,
Массачусетс, где я обитал пониже старой дамы с каменными ногами и повыше
дамы молодой, обладательницы сверхчувствительного слуха. Ежедневно, включая
и воскресенья, я до 10 часов проводил за изучением строения некоторых
бабочек в лабораторном раю Гарвардского музея сравнительной зоологии, но три
раза в неделю я оставался там лишь до полудня, а после отрывался от
микроскопа и от камеры-люцида, чтобы отправиться (трамваем и автобусом или
подземкой и железной дорогой) в Уэльслей, где я преподавал девушкам из
колледжа русскую грамматику и литературу.
ту, что описана в конце восемнадцатой главы. Мой добрый друг Эдмунд Уилсон
прочитал типоскрипт и рекомендовал книгу Аллену Тейту, с чьей помощью она и
вышла в 1947 году в издательстве "Holt". Я был глубоко погружен в иные
труды, но тем не менее расслышал, как она глухо шлепнулась. Похвалили ее,
сколько я помню, лишь два еженедельника - кажется, "Time" и "New-Yorker".
прочерченную слева (и по широко распространенному, но неверному убеждению
обозначающую незаконность рождения). Выбор этого названия был попыткой
создать представление о силуэте, изломанном отражением, об искажении в
зеркале бытия, о сбившейся с пути жизни, о зловеще левеющем мире. Изъян же
названия в том, что оно побуждает важного читателя, ищущего в книге "общие
идеи" или "человеческое содержание" (что по-преимуществу одно и то же),
отыскивать их и в этом романе.
привносимых в роман автором или читателем. Цель этого предисловия не в том,
чтобы показать, что "Bend Sinister" принадлежит или не принадлежит к
"серьезной литературе" (что является лишь эвфемизмом для обозначения пустой
глубины и всем любезной банальности). Я никогда не испытывал интереса к так
называемой литературе социального звучания ("великие книги" на журналистском
и торговом жаргоне). Я не отношусь к авторам "искренним", "дерзким",
"сатирическим". Я не дидактик и не аллегорист. Политика и экономика, атомные
бомбы, примитивные и абстрактные формы искусства, Восток целиком, признаки
"оттепели" в Советской России, Будущее Человечества и так далее оставляют
меня в высшей степени безразличным. Как и в случае моего "Приглашения на
казнь", с которым эта книга имеет очевидное сходство, - автоматическое
сравнение "Bend Sinister" с твореньями Кафки или штамповками Оруэлла докажут
лишь, что автомат не годится для чтения ни великого немецкого, ни
посредственного английского авторов.
пренебрежимо мало, сколь и влияние моих книг или по крайней мере этой моей
книги на мою эпоху. Нет сомнения, в стекле различимы кое-какие отражения,
непосредственно созданные идиотическими и жалкими режимами, которые всем нам
известны и которые лезли мне под ноги во всю мою жизнь: мирами терзательств
и тирании, фашистов и большевиков, мыслителей-обывателей и бабуинов в
ботфортах. Нет также сомнений и в том, что без этих мерзостных моделей я не
смог бы нашпиговать эту фантазию кусками ленинских речей, ломтями советской
конституции и комками нацистской лжерасторопности.
старая из войн, в ней возникает свежая нота, когда тираническое государство
ведет войну со своими подданными и может держать в заложниках любого из
собственных граждан без ограничений со стороны закона. Совсем уж недавним
усовершенствованием является искусное использование того, что я назову
"рукояткой любви", - дьявольский метод (столь успешно применяемый Советами),
посредством которого бунтаря привязывают к его жалкой стране перекрученными
нитями его же души и сердца. Стоит отметить, впрочем, что в "Bend Sinister"
молодое пока еще полицейское государство Падука, в котором некоторое
тупоумие является национальной особенностью населения (увеличивающей
возможности бестолковщины и неразберихи, столь типичных, слава Богу, для
всех тираний), - отстает от реальных режимов по части успешного применения
этой рукоятки любви, которую оно поначалу довольно беспорядочно нащупывает,
теряя время на ненужное преследование друзей Круга и лишь по случайности
уясняя (в пятнадцатой главе), что, захватив его ребенка, можно заставить его
сделать все что угодно.
гротескном полицейском государстве. Мои персонажи не "типы", не носители той
или иной "идеи". Падук, ничтожный диктатор и прежний одноклассник Круга
(постоянно мучимый мальчишками и постоянно ласкаемый школьным сторожем);
агент правительства д-р Александер; невыразимый Густав; ледяной Кристалсен и
невезучий Колокололитейщиков; три сестры Бахофен; фарсовый полицейский Мак;
жестокие и придурковатые солдаты - все они суть лишь нелепые миражи,
иллюзии, гнетущие Круга, пока он недолго находится под чарами бытия, и
безвредно расточающиеся, когда я снимаю заклятье.
сердца Круга, мука напряженной нежности, терзающая его, - и именно ради
страниц, посвященных Давиду и его отцу, была написана эта книга, ради них и
стоит ее прочитать. Другие две темы сопутствуют главной: тема тупоумной
жестокости, которая вопреки собственным целям уничтожает нужного ей ребенка
и сохраняет ненужного; и тема благословенного безумия Круга, когда он
внезапно воспринимает простую сущность вещей и осознает, но не может
выразить в словах этого мира, что и он, и его сын, и жена, и все остальные -
суть просто мои капризы и проказы.
удовлетворяю ли я чем-нибудь моральному чувству? Если одни скоты и недоумки
способны наказывать других недоумков и скотов, и если понятие преступления
еще сохраняет объективный смысл в бессмысленном мире Падука (а все это очень
сомнительно), мы можем утверждать, что преступление наказуется в конце
книги, когда облаченным в форму восковым персонам наносится настоящий вред,
когда манекенам и впрямь становится очень больно, и хорошенькая Мариэтта
Афанасьев Роман
Афанасьев Роман
Мацумото Сэйте
Никитин Юрий
Никитин Юрий
Сапковский Анджей