Чтение 40–й страницы книги ~Жестокость~

надобности. - Уже, глядите, имеет полное расстройство желудка. Ягоды ел.
Голубицу...

"Вот он, наверное, ничего не боится! - думаю я про Колю. - Он и кричит
и смеется. А я почему-то боюсь. Это, наверно, оттого, что я не выспался.
Но ведь и другие не выспались".

- Это еще не расстройство, - с седла внимательно рассматривает медвежий
помет Венька. - Если бы этого медведя легонько рубануть по хвосту прутом,
вот тогда бы он правда расстроился. Он на задницу очень хлипкий. От него
бежать ни в коем случае нельзя. Словом, нельзя его пугаться...

Я завидую Веньке. Ведь я хорошо видел, что он испугался медвежьего
рева. А сейчас он не только подавил в себе испуг, но старается и нас
взбодрить. Иначе для чего бы ему говорить о том, что все и так знают: если
медведя испугать, у него начинается понос.

- Это уж как закон природы, - улыбается Венька. - Против всякого страха
есть еще больший страх.

- А ехать нам далеко? - спрашивает Коля.

- Нет, - говорит Венька. - Сейчас до Желтого ключа доедем, и там уж
будет видно заимку. - И поворачивается ко мне: - Ты эти места узнаешь?

- Узнаю, - киваю я, хотя по-прежнему ничего не узнаю.

20

Мне казалось, что силы мои уже на исходе, когда мы подъезжали к Желтому
ключу. Я устал от нестерпимой жары, от подпрыгивания на седле и всего
больше от изнурительной работы собственного воображения - от поединка с
медведем, которого не было.

Желтый ключ веселой тоненькой струйкой выбивается из-под самой горы, но
вода в нем не желтая, а кипенно-белая, холодная. Желтый - песок вокруг
ключа.

Я набираю воды в пригоршню и пью мелкими глотками, потому что она
студит до боли зубы. Потом я умываюсь.

Хорошо бы снять рубашку и намочить холодной водой спину, грудь! Но я не
знаю, что еще будет дальше.

Я устал, а работа наша только должна начаться. Должно начаться то, для
чего мы выехали из Дударей и вот уже вторые сутки кочуем по этим местам.

Из леса выезжает наш начальник. Затем появляются Иосиф Голубчик, Петя
Бегунок и старший милиционер Воробьев. Их лошади взмылены. Видно, что они
прошли большой и трудный путь - больше нашего.

Но начальник бодро спрыгивает с коня. Толстые ноги в мягких сапогах с
короткими голенищами чуть прогибаются под его увесистым телом и глубоко
вминают высокую, сочную траву и рыхлую почву, когда он идет к ручью.

У ручья он долго умывается, поливая круглую, остриженную под бобрик
голову холодной водой, потом вытирает лицо и шею носовым платком и, глядя
на Веньку покрасневшими, выпуклыми глазами, спрашивает:

- Ну-с?

- Время еще есть, - смотрит на ручные часы Венька. - Всего девятый час.
Двадцать минут девятого. Подождем еще минут сорок?

- Подождем.

- Может, закусим? - робко спрашивает Воробьев.

- Можно, - опять соглашается начальник и садится на траву, по-калмыцки
подогнув ноги. - Только и делаем, что закусываем да чай пьем, а настоящего
дела пока не видать...

- Не наша вина, - по-стариковски кряхтит Воробьев и, оскалив желтые,
полусъеденные зубы, развязывает ими туго стянутый узел на мешке с едой.

Мешок брезентовый, широкий, он растягивается на кольцах и расстилается
на небольшой поляне, на волнистой траве, как скатерть.

- Садись, Малышев, - приглашает начальник Веньку, показывая на еду - на
хлеб и мясо, которое режет большим складным ножом Воробьев. - И вы,
товарищи, садитесь.

- Спасибо, - отказывается Венька. - Я после поем. Я на минутку отойду.
- И направляется в сторону большака, невидимого отсюда.

- Я тоже с ним пойду, - вскакивает с травы Иосиф Голубчик. - Разрешите
мне, товарищ начальник. Убедительно прошу. Разрешите...

Венька останавливается и обиженно и вопросительно смотрит на
начальника.

- Никуда ты не пойдешь, - строго говорит начальник Голубчику. - Садись
и сиди. Вот еда, кушай...

Мы все садимся вокруг мешка и, подражая начальнику, подгибаем под себя
ноги.

А Венька уходит в заросли боярышника, в сторону большака.

Мне кажется странным, что начальник ест с таким аппетитом. Мне
совершенно не хочется есть. Я смотрю, как начальник обкусывает мясистую
кость, и думаю: "Интересно, куда же это пошел Венька? И что будет через
сорок минут? Венька сказал: "Подождем минут сорок".

- Ты чего не ешь? - спрашивает меня начальник.

- Я ем, - говорю я.

Беру пучок черемши, обмакиваю ее в соль, отламываю от ломтя кусочек
хлеба и запихиваю все это в рот. Есть мне все-таки не хочется.

После еды Петя Бегунок отводит меня от ключа в сторонку и показывает на
взгорье, где виднеются избы заимки.

- Вон, видишь, серебряная крыша? Да ты не туда смотришь. Ты смотри вот
на эту сосну. Вон, видишь, серебряная крыша? Это изба, в которой Кланька
живет.

Из-за ветвей хорошо видно оцинкованную крышу. Она действительно
поблескивает сейчас на солнце, как серебряная. Такие крыши - редкость на
таежных заимках.

Я смотрю на эту крышу, и мне немножко обидно, что Бегунок показывает
мне на нее. Я же вместе с Венькой был под этой крышей. Бегунок, наверное,
никогда не видел Кланьку Звягину, а я ее видел, был у нее. Но я молчу.

- В девять часов ровно, - говорит Бегунок, - вот с этой стороны, с
правой, должны поднять жердь с паклей. Ровно в девять...

Я обижаюсь не на Бегунка, а на Веньку. Неужели он не мог мне объяснить,
как будет проходить операция? Подумаешь, какой секрет, если даже Бегунок
его знает! Или Венька мне об этом не говорил потому, что считал, что я сам
все уже знаю? А я ничего не знаю.

- Чего это вы смотрите? - подходит к нам Коля Соловьев, все еще
прожевывая хлеб.

- Да вот Петя любуется избой Кланьки Звягиной, - смеюсь я, чтобы
показать, что это для меня не новость.

- А которая изба? - интересуется Коля. - Вот эта белая, что ли?

Значит, Коля тоже ничего не знает. Тогда я возмущаюсь про себя. До чего
же глупо организована операция! Никто ничего не знает. Как же действовать
в таких условиях? Все, значит, получается втемную. Даже не сказано, что
нам делать, когда над крышей поднимется жердь с паклей. Для чего же нас
сюда собрали?

Начальник сидит на траве, спиной привалившись к сосне. Он курит, но
глаза у него прищурены. Похоже, он задремывает.

А Веньки все еще нет. Куда же, интересно, он ушел?

На взгорье хлопает выстрел.

- Начинается, - веселеет Бегунок и, ухватив за повод свою лошадку,
вкладывает ей в рот удила. Потом легко запрыгивает в седло и, уже сидя в
седле, всовывает ноги в стремена.

Иосиф Голубчик и Коля Соловьев тоже бегут к лошадям.

А я смотрю, как начальник, неторопливо опираясь на руку, подымается с
травы.

Раздается второй выстрел, третий, четвертый.

Иосиф Голубчик, еще не обратав лошадь, передергивает затвор карабина.

- Спокойно, - говорит начальник, отряхивая травинки, приставшие к
брюкам. - Спокойно! Ничего покамест не случилось... - Он подходит к своей
лошади и закидывает повод на конскую шею. Все делает он неторопливо, как
бы с ленцой.

- Жердь! - кричит не склонный к спокойствию Бегунок. И показывает
плетью с седла. - Жердь, смотрите-ка, подняли!

- Ну, слава тебе господи! - вздыхает Воробьев. Он, пожалуй, даже
перекрестился бы, если бы руки не были заняты мешком и карабином и если бы
не стеснялся осенить себя крестным знамением в присутствии партийного
начальства.

На взгорье громыхают телеги, лают собаки. Слышно даже, как гремят цепи
и взвизгивает проволока, по которой скользят кольца от цепей, удерживающих
собак-волкодавов. А человеческих голосов не слышно.

Из зарослей боярышника выходит Венька.

- Взяли, - говорит он.

Но лицо у него не веселое, а скорее печальное. И весь он какой-то
измятый, не такой, каким мы видели его еще меньше часа назад.

- Ну, слава богу! - опять вздыхает Воробьев.

Венька подходит к начальнику, недолго разговаривает с ним, потом не
запрыгивает, а устало залезает в седло. Вялый он, медлительный. И кепка
надета уже как следует, козырьком вперед.

А начальник становится вдруг необыкновенно быстрым в движениях,
натягивает повод, бьет лошадь по брюху толстыми ногами в стременах и
кричит:

- Внимание! Выезжаем на большак! Голубчик, особо учти: без моей команды
ни во что ни в коем случае не соваться!..

Мы выезжаем на большак и поднимаемся на взгорье, окутываясь горячей,
удушливой пылью.

Навстречу нам громыхает телега, в которую запряжена мохнатая лошаденка,
точно такая, на какой разъезжает старший милиционер Воробьев. На телеге
сидят, свесив ноги, два мужика, а между ними лежит, распластавшись,