негромким одобрительным смехом.
гражданского мира и согласия:
берусь утверждать, что худой мир с Чечней лучше доброй ссоры, и дело здесь
не в статусе Ичкерии и не в слабости Москвы, а в том, что перестали гибнуть
люди, а это самое главное? - Зал промолчал, но Гречишников ударил в ладоши,
и ему отозвалось в разных рядах несколько громких хлопков.
некоторые из которых находятся здесь, в этом зале, генерал Шептун,
задержанный несколько дней назад в Чечне, сегодня вернется в Москву. Как я
обещал вам, поклявшись честью офицера. Мы ожидаем его появления в этом зале.
Мне сообщили, что он благополучно сошел с трапа самолета Грозный - Москва.
Вот это и есть, товарищи, миротворческий процесс!..
озирались, не появился ли он среди рядов, не выходит ли он на сцену.
Белосельцев хлопал со всеми. У него отлегло от сердца. Его страхи и
подозрения были маниями. Он торопил появление генерала, собираясь при
встрече намекнуть на причину его злоключений. Объяснить ему, быть может, за
рюмкой коньяка, какое участие он, Белосельцев, принимал в его вызволении.
фарфоровую вазу, созданную мастерами советского фарфора в честь десятой
годовщины ВЧК. Пусть этот шедевр займет свое почетное место в нашем Доме как
реликвия нашей борьбы и наших побед?
труда высокий картонный футляр в цветастой бумаге, перевязанный серебристой
бечевкой, в котором таился подарок. Виновато улыбаясь, держал на весу
нелегкий футляр, в то время как Премьер неторопливо, старательно развязывал
на тесемке бантик. Легкой змейкой тесемка соскользнула на пол. Следом опала
цветастая обертка. Премьер обеими руками потянул вверх высокую крышку, снял,
победно улыбаясь. В руках порученца на подставке возникла отрезанная голова
Шептуна, с закатившимися лунными белками, ржавыми, свалявшимися усами,
приоткрытым страдальческим ртом. Зал ахнул. Порученец, ужаснувшись, выронил
подставку, и голова с глухим стуком упала на сцену, несколько раз
перекатилась, опрокинувшись на ухо, показывая залу спекшийся обрубок шеи.
Белосельцев полуобморочно устремился со всеми к сцене, успевая заметить
побледневшее, как мучнистый колобок, лицо Премьера, бесстрастный лик
Избранника, и Гречишникова, чьи глаза сверкнули торжествующим блеском.
покидали ряды. Белосельцев видел, как военные, накрыв отрубленную голову
содранной со стола скатертью, уносят ее за сцену.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
случайность, заброшенность в мир, куда его впустили в далекое утро, снабдив
напутствиями из бабушкиных сказок, книжных басен и притч, командирских
приказов, библейских туманных заповедей, а потом оставили посреди пустыни.
посаженные на булавки, застыли разноцветные скелеты умертвленных бабочек.
в прихожей, но он не подходил к дверям, чтобы не выдать себя скрипом
половиц. Из-за шторы он выглядывал на Тверской бульвар, и ему казалось, что
под деревьями, начинавшими слабо желтеть, на зеленых скамейках, на
утоптанных красноватых дорожках его караулят и ждут. Ему хотелось
ускользнуть из дома, но не было человека, к кому бы он мог прислониться.
Любимых и близких уже не было на земле. Друзей не осталось, а иные стали
врагами. Женщины, которых когда-то любил, давно принадлежали другим, растили
детей и внуков. Единственным, кого вдруг захотелось увидеть, услышать его
несвязную, похожую на лепет ребенка речь, был Николай Николаевич, русский
пророк, который сидел на полешках, на берегу реки и изрекал прочитанные на
бегущей воде пророчества.
невидимую "наружку", сделав несколько петель в переулках и подворотнях.
Запустил свой пыльный лимузин и поехал в Печатники.
выехал на прибрежный пустырь, где текла река с далеким зеленым островом и
затопленной ржавой баржой. Знакомый гараж был открыт, в нем виднелся
допотопный замызганный форд с лысыми крыльями. Дальняя часть гаража была
завешана холщовыми тканями. В глубине темной масленой ямы, среди голого
света ламп работали Николай Николаевич и его неизменный подручный Серега.
взгляд Николая Николаевича. Но тот был заслонен ржавым днищем, лишь
виднелись его руки, освещенные лампой, сжимавшие гаечный ключ, набухшие
жилы, ссадины, черные грязные ногти - руки мастерового, неутомимо
исправлявшие поломки изношенных механизмов. Зато напарник его Серега сразу
узнал Белосельцева.
доводим!.. Если не развалится, будет как новый!.. Азерам продадим, жить
будем!.. - Он шмыгнул носом, на котором темнел сочный мазок машинного масла.
- Посидите на солнышке, скоро обедать? Надежда Федоровна обед приготовила. -
И снова старый да малый заскребли по днищу, накидывая ключи на ржавые гайки.
дрова, стояла над углями сковорода, и рядом, на старых ящиках, сидела
немолодая женщина в блеклых одеждах, лежала мягкая груда ветоши, из которой
женщина вытягивала лоскутки и тесемки, наматывала на клубочек. Белосельцев
подошел, присел рядом, вдыхая вкусный запах дыма и жарева.
рядом с вами, покуда Николай Николаевич работает?
Николаевича, лицо.
себя на природе.
меня жить сюда. Теперь-то мне хорошо. - А вы откуда будете?
Николай Николаевичу. - Она наклонилась к матерчатой горке, в которой свились
и перепутались цветные тряпицы. Стала аккуратно наматывать мягкий клубочек,
в котором улеглись пестрые витки. - Это я половик плести затеяла. Может,
продам, еды куплю.
прилетали беззвучные вспышки солнца, как прозрачные стрекозы, и их уносило
ветром. Женщина тихим поблекшим голосом рассказывала свою повесть, виток за
витком, наматывая ее на клубочек.
работал, я дочку растила. Кругом чеченцы, татары, хохлы. Жили по-соседски,
дружно. Помогали друг другу. У кого чего нет - соли, картошки, денег - в
долг брали. Если праздник какой, все вместе. Пасха ли, Рамазан, Новый год
или ихний Новруз - за одним столом, в складчину, подарки друг другу дарили.
Дочка моя Верочка с соседским Русланом дружила, в школу одну ходили. Бывало,
под окнами встанет с портфельчиком: "Вера, выходи, я пришел!" Такой
красивый, глазастый, меня тетей Надей звал?
матерчатый колобок, крест-накрест поверх желтой тряпицы.
зараза пошла. Чеченцы насупились, с русскими перестали дружить. Не
здоровались. Мимо пройдешь, они тебе вслед волками смотрят. Что-то на своем
языке бормочут. "Вы нас при Сталине гнобили, а мы еще с вас за это спросим!"
В школе драки пошли, чеченцы с русскими, одного паренька до смерти забили,
нож ему в легкое сунули. Нам камнями два раза окошко били, муж стеклил
заново. Русланчик соседский в парня вырос. С другими чеченцами стоит на
улице, русских девчонок по-всякому обзывают. К Верочке пристают. Муж ее из
школы встречать стал, чтоб не обидели. Какая-то вокруг порча пошла, невесть
с чего. Я плачусь мужу: "Давай, Петя, дом продадим, в Россию уедем. Здесь
душно жить стало". А он мне: "Образуется, перетерпим".
Ленточка, исцветшая, легла в клубок, погрузилась в пестрое разноцветье
истлевшей жизни.
бы, говорит, вам уехать. Я ваш дом куплю. Много денег нет, но кое-что дам на
дорогу". И называет цену, которую и на билет едва хватит. Муж погнал его:
"Совести нет!.. Я, говорит, этот дом на свои трудовые строил!.. Каждое
деревцо своими руками сажал!.. А ты меня гонишь!.." А Махмут отвечает: "Ты
свое дерево в мою землю сажал. Выкапывай и в Россию пересаживай. Уезжай
добром, а то со слезами уедешь". Петя мой на него рассердился, прогнал,
обещал прокурору пожаловаться. А Махмут ему: "Это раньше прокурор русский
был, а теперь чеченец?"
когда-то гимнастеркой солдата, служившего в исчезнувшем полку. Намотала на
клубок.
в институт поступать хотела. Красивая, белая, щеки розовые, глаза синие,
волосы как солнышко золотое. Русская красавица. Вечер, темно, а ее все нету.
Мы волнуемся. Муж говорит: "Ничего, должно быть, с подругами в кино
заглянула". Вдруг прибегает соседка, хохлушка Галина: "Ой, говорит, Надя,
беда!.. Веру твою какие-то чечены схватили, в машину посадили и силком
увезли. Я только крик услыхала!" Я - в обморок. Муж бегом в милицию. Послали
наряды, туда-сюда, нету. Мы по всему городу бегаем, Веру ищем. Наутро из
милиции к нам приходят, повели с собой. На каменном полу лежит наша Верочка,
Сертаков Виталий
Сертаков Виталий
Корнев Павел
Суворов Виктор
Жюль Верн
Андреев Николай