Чтение 40–й страницы книги ~Обретенное время~

буржуазии побудили Флобера избрать сюжеты "Мадам Бовари" и "Воспитания чувств".
Иные полагают, что в эпоху больших скоростей искусство, вероятно, станет
кратким, -- подобно тому, как перед войной предсказывали, что она будет недолга.
Железная дорога тоже должна была покончить с созерцанием, но было бы глупо
сожалеть о времени дилижансов, ибо автомобиль восполняет их функцию, и туристы
вновь останавливаются у заброшенных церквей.

Образ, данный нам жизнью, приносит сложные и разнообразные ощущения. Например,
вид обложки прочитанной уже книги ткет в слогах ее названия лунные лучи далекой
летней ночи. Вкус утреннего кофе с молоком приносит смутную надежду на хорошую
погоду, которая когда-то так часто, -- пока как мы пили его из белой фарфоровой
чаши с жирной плиссировкой, сложенной из молочной пенки, когда день был еще цел
и полон, -- улыбалась нам в неясном свете зари. Час -- это не только час. Это
ваза, наполненная ароматами, звуками, замыслами, краями. То, что мы называем
реальностью, есть определенная связь между ощущениями и воспоминаниями,
окружающими нас в одно и то же мгновение -- и эта связь не предполагает
возможности какого-нибудь простого кинематографического видения, тем более
удаляющегося от истины, что подразумевает, будто одною реальностью и
ограничивается, -- связь неповторимая, и писатель обязан ее найти, чтобы связать
навеки своей фразой два предела. Можно вводить в описание по одному хоть
бесконечное количество предметов, фигурировавших в описываемом месте; но
правдивое описание начнется только тогда, когда писатель выявит два предмета,
установит их связь, чем-то схожую в искусстве с единой связью причинного закона
в науке, и затянет их в надлежащие кольца прекрасного стиля; когда, подобно
жизни, он сопоставит свойство, общее для двух ощущений, и высвободит их единую
сущность, увязав их, одно и другое, чтобы уберечь от превратностей времен, в
метафоре. С этой точки зрения, разве не природа сама наставила меня на путь
искусства, разве не она была началом искусства, зачастую дозволяя мне узнать о
красоте вещи только много времени спустя -- и только в другой: комбрейский
полдень -- в шуме его колоколов, донсьерские утренники -- в икоте батарей. Связь
бывает и не очень занятна, предметы заурядны, слог плох, но если нет и того, нет
ничего.
Но было больше. Если бы реальность соответствовала подобного рода отбросу опыта,
почти тождественному для каждого ( потому что, когда мы говорим: плохая погода,
война, стоянка, освещенный ресторан, цветущий сад, -- всем ясно, что мы хотим
сказать ), -- если бы реальность в этом и заключалась, то, быть может, хватило
бы и своего рода кинематографической фильмы о вещах, а "стиль" и "литература",
уводящие от простой данности, стали бы искусственной нагрузкой. Но что бы
осталось в этом от реальности? Если бы я старался осознать, что происходит на
самом деле в ту минуту, когда что-то производит на нас впечатление, -- хотя бы
тогда, когда, проходя мостик над Вивоной, тень облака на воде исторгла мой
восторженный крик << Ой-ла-ла! >>260 и я запрыгал от радости, -- либо когда я
прислушивался к фразе Бергота, но всг, что я вывел из впечатления, подходило
впечатлению не особо: << Это восхитительно >>, -- либо когда Блок, взбешенный
чьим-то дурным поступком, говорил совсем уже не подходящие к столь заурядному
приключению слова: << Чтоб так делать -- ну это просто фффантастика >>, либо
когда я, польщенный знакомством с Германтами, и, к тому же, слегка одурманенный
их винами, не мог удержаться, чтобы не произнести вполголоса, оставшись наедине
с собой: << Всг-таки это люди незаурядные, и было б славно дружить с ними всю
жизнь >>, -- я догадался бы, что эту, самую важную, единственно правдивую книгу
большой писатель должен не, в расхожем смысле, выдумывать ( поскольку она живет
в каждом из нас ), но переводить. Долг и задача писателя суть долг и задача
переводчика.

Помимо тех примеров, которые относятся, в частности, к неточному языку
самолюбия, когда коррекция неискренней261 внутренней речи ( которая чем дальше,
тем больше удаляется от исходного впечатления ), еще не совпав с прямой,
исходящей из впечатления, довольно затруднительна ( поскольку ей противится наша
леность ), бывают и другие случаи, относящиеся к любви, например, когда это
выпрямление становится мучительным. И, приводя обратно к истине всю эту нашу
напускную безучастность, наше возмущение тем, что она лжет ( это, впрочем' так
естественно, так похоже на то, что практикуем мы сами ), -- короче говоря, те
слова, которые безостановочно, каждый раз, как несчастливы или нам изменяют, мы
произносим не только любимому человеку, но даже -- в ожидании встречи с ним262
-- без конца повторяем себе, подчас вслух, -- в тишине комнаты, взорванной
чем-то подобным: << Нет, всг-таки подобные поступки просто невыносимы >>, или:
<< Я хотел бы встретиться с тобой в последний раз и я не отрицаю, что это
причинит мне страдание >> -- приводя всг это обратно, истине, которую мы ощущаем
и от которой всг это так далеко ушло, мы расстаемся с самыми дорогими своими
иллюзиями, созданными в одиночестве -- в лихорадочных проектах писем и взываний
-- нашей страстной беседой с собой.

Даже в артистических удовольствиях, к которым мы стремимся, рассчитывая всг-таки
извлечь из них впечатление, мы как только возможно быстрее откладываем в
сторону, за невыразимостью, впечатление как таковое, но цепляемся за всг то,
благодаря чему мы сможем испытать удовольствие, -- хотя мы еще не успели
прояснить его, -- и верим на слово обозревателям и прочей любительской публике,
слова которых понятны нам, потому что мы говорим с ними о чем-то общем, исключив
индивидуальный корень личного впечатления. В те минуты, когда мы, полностью
отстранившись, наблюдаем за людьми, думаем о любви и самом по себе искусстве,
оттого, что впечатление сдвоено, заключено одной частью в самом предмете, а
другой половиной -- единственно доступной нашему разумению -- продолжено в нас
самих, мы торопливо пренебрегаем этой второй, -- ею, за которую мы только и
можем уцепиться, -- остановив внимание на первой, хотя мы и не можем ее усилить,
потому что она всецело вовне; впрочем, она ничем нас не тяготит: слишком уж
тяжело стараться разглядеть бороздку, думаем мы, проведенную в душе взглядом,
брошенным на боярышник или церковь. И мы наслаждаемся симфонией, мы снова и
снова возвращаемся к церкви, пока -- в этом стремительном бегстве от нашей
жизни, именуемом эрудицией, осознать природу которого у нас не хватает духа, --
пока мы не станем в них сведущи, как ученейшие музыковеды и археологи. Сколь
многие довольствуются этим, не выводя ничего из своих впечатлений, и стареют,
бессильные и неудовлетворенные, словно целомудренники263 Искусства! Они
страдают, как девственницы и ленивцы; их исцелило бы плодоношение и работа.
Произведения искусства возбуждают их сильнее, нежели настоящих художников, и их
экзальтация, не будучи плодом тяжкого пути вглубь, проявляется вовне, -- и она
распаляет их речи, румянит лицо; им кажется, что они совершают деяние, воя до
потери голоса << браво, браво >> после исполнения любимого концерта. Эти
изъявления264 не побуждают их прояснить природу чувства, она им неизвестна. И,
однако, за невостребованностью, она будоражит даже самые спокойные их разговоры,
она дергает их руки, головы, лицевые мышцы, -- стоит только им заговорить об
искусстве. << Я вчера был на концерте, и то, что там играли, меня, ей-богу, не
зацепило. Но тут начался квартет. И, мать честная, пошло такое ( лицо любителя в
этот момент тоскливо и беспокойно, словно он думает: "Паленым ведь тянет, искры
летят -- пожар, пожар!" )! Боже ты мой, что я там слышу -- это кошмар, это плохо
написано, но это -- великолепно -- и это не для всех >>. Сколь бы всг это ни
было смешно, это чем-то, однако, показательно. Это первые шаги природы на пути к
художнику, бесформенные и неприспособленные к жизни, как первые животные,
предшествовавшие сегодняшним видам, которым не суждено было дожить до наших
дней. Слабовольные, бесплодные любители, они должны вызывать в нас то же
умиление нас, как первые самолеты, не способные покинуть землю, но в которых
таилась, -- пусть не тайная возможность, оставшаяся нераскрытой, но -- тяга к
полету. << И, старик, -- добавляет любитель, беря вас под руку, -- восемь раз я
уже это слушал, и я так думаю, что не последний >>. И правда что, поскольку они
не усваивают питательную основу искусства, их нужда в художественных радостях
постоянна, -- они страдают булимией и им не ведомо насыщение. Так они и ходят
аплодировать, долго, беспрерывно, на то же сочинение, -- сверх того полагая, что
своим присутствием они осуществляют какой-то долг, деяние, как иные считают, что
их присутствие обязательно на совете администрации или похоронах. Потом появятся
непохожие, и даже совсем непохожие сочинения, будь то в литературе ли, живописи,
или музыке. Ибо способность изобретать идеи и системы, в особенности усваивать
их, всегда встречалась чаще, -- даже среди тех, кто творит, -- чем подлинный
вкус; но она стала повсеместна с тех пор, как в свете расплодились обозрения и
литературные газеты ( и с ними искусственные вакансии писателей и артистов ).
Вот и выходит, что лучшее, умнейшее, бескорыстнейшее юношество оказывает в
литературе предпочтение исключительно произведениям с высокой моральной,
социологической и даже религиозной значимостью. Они вообразили, что именно тут
заключен критерий ценности произведения, обновляя тем самым ошибку Давидов,
Шенаваров, Брюнетьеров265 и т. д. Берготу, самые красивые фразы которого
требовали на деле несколько более глубокого погружения в себя, они предпочитали
писателей, которые казались более глубокими только потому, что они писали хуже.
Запутанность его письма предназначена только для светских людей, говорили
демократы, оказывая тем самым незаслуженную честь светским людям. Но как только
рассудочная натура принимается за суждения о произведениях искусства, больше нет
ничего незыблемого, определенного, и можно доказывать что угодно. Тогда как
талант есть благо самоценное и универсальное, и на наличие его, под преходящими
модами мысли и стиля, должно обращать внимание прежде всего, -- а критика,
вместо этого, при классификации авторов основывается исключительно на моде.
Исходя из безаппеляционности своей школы, афишируемого презрения к