спрашивали, не тормошили, не тыркали, чтобы ее оставили в покое. Тошно.
Конечно, если секрет, то не надо. Ни одного мужика вроде не было. Нет, ты
давай сразу рассказывай. Чтоб без околичностей. Я, может, сама этого святого
захочу проверить?
понадобится, достаточно одной Надьке, Настена решилась. Противно, но делать
нечего, что-то говорить надо. Не первый и теперь уж, наверно, не последний
грех на душу. - Помнишь, уполномоченный приезжал? - спросила она. - Который
на облигации подписывал?
Долго ли умеючи?
потом расхлебывать. Ну, Настена! А все тихоней прикидывалась, краснела. Вот
тебе и тихоня. А дальше-то как хочешь? Если Андрей придет? Он же убьет тебя.
могу я у тебя первое время перебиться? Пустишь, нет?
обороняться. Старуха тебя, конечно, не пожалеет, у ей счас все косточки
против тебя бренчат. Внучонка сподобила, - не утерпела, хихикнула Надька. -
То-то она все зырила за тобой. А бабу где же укараулишь? Баба сама себя
перехитрит, не то что других. Кто бы вот про тебя подумал? Ну, Настена-а!
Рисковая ты, рисковая, не сладко тебе придется. Ниче, вместе станем горе
мыкать. Я дак уж привычная. Ты так, с пустыми руками, и пришла? Ничего не
взяла? Может, мне сходить, собрать там?
то бывало. Встарь бывало и собака с волком живала. Проживем. А то че ж:
названье одно, что баба. Нет, ты роди, потом поглядим. Как его хоть звали?
Ловкий какой! Имя-то хоть спросила?
что значит: не рожала. В метрику ведь придется записывать, а там спросят.
Ниче, сочиним. Покуль суд да дело, найдем ему отца, самого хорошего.
узнает - как же было упустить возможность рассказать первой! А Настена,
оставшись одна, упала на топчан, закрыла глаза, и дыхание ее перехватило
крутой, обжигающей болью. Она бы и заплакала - так хотелось вволюшку
пореветь, чтобы вынести из себя эту непомерную, охватившую уже все тело,
несусветную боль, но боялась, не повредили бы слезы ребенку. И долго с одним
тянущимся стоном каталась она на топчану, то вскакивая, то падая снова, и
малой каплей не было ей ни в чем облегчения, не было ни затишья, ни
усталости измученной душе.
Он сел на суковатый, истыканный топором чурбан, Настена осталась стоять. Она
едва держалась на ногах, но сидеть не смогла бы сереем - так хоть оставалась
возможность переминаться, шевелиться, а неподвижность ее давила. Корявыми,
трясущимися пальцами Михеич набил трубку и закурил, не сразу добыв из
кресала огонь. Хватил дыму и захлебнулся, закашлялся, отвернувшись,
склонился к земле, зашелся, натягивая и надрывая внутренности, и отдышался
не скоро. Настена ждала. Отдышавшись, сделав еще несколько успокаивающих
затяжек, Михеич поднял на Настену слезящиеся глаза и устало, вымогающе
сказал;
мне одному. Откройся, Настена, пожалей меня. Я ить отец ему.
Настена, дай. Не простится тебе, если ты от меня скроешь... Хочу я спросить
его, на что он такое надеется? А? Не говорил он тебе? У нас в родове всякие
бывали, но чтоб до такого дойти... От стервец дак стервец. Доигрался...
Сведи нас, Настена, - почти с угрозой потребовал он. - Христом-богом молю:
сведи. Надо заворотить его, покуль он совсем не испоганился. Ты сама видишь:
дале некуда играться. Хватит. Пожалей меня, Настена, подмогни. И тебе легче
будет.
придумал ты. Нету.
Кому ты врешь? Я с тобой по-хорошему хотел. Это ж от него пузо-то твое! От
кого еще?! Будто я тебя не знаю. Будто не знаю, какая ты есть. Это ты
старухе, бабам сказки рассказывай, а не мне. И ружье ты ему унесла, и много
чего стаскала. От оно, доказательство-то. - Он чуть не достал трубкой до
Настениного живота и отдернул ее. - Куды ты его денешь? Куды? Я тебя
спрашиваю!
больше сказать, стараясь закончить, оборвать скорей разговор и уйти, упасть
опять на топчан, она достала черного, нечистого, подложного козыря:
доказательство.
зашагал к воротцам. Кто-то, видно, проходил в это время по улице; Михеич,
открыв воротца, дернулся обратно, но подтолкнул себя и вышел.
ребятишки угомонятся, накинула и вытерпела добавочное время на тот случай,
если кто сморился не сразу, и лишь тогда тихонько поднялась, прихватила
платье, фуфайку и чирки в руди и босиком на цыпочках вышла. На крыльце под
глухой стеной она оделась и обулась и так, в полном облачении, но
простоволосая, пристыла на верхней ступеньке, набираясь решимости и проверяя
себя, надо ли делать то, что вознамерилась, не лучше ли никуда не двигаться,
а завалиться обратно в постель и забыться наконец, хоть ненадолго,
потерянным, желанным покоем.
прошлую ночь прошел дождь, с утра тоже принималось порывисто брызгать
крупными редкими каплями, будто ветром, как с деревьев, сбрасывало последнее
с туч, но дождь не направился, и весь день попусту простояла плотная, злая
хмурь, которая теперь, похоже, накрепла еще сильней. Постройки в кромешной
темени почти и не выделялись, приходилось пристально вглядываться, напрягать
глаза, чтобы с трудом различать ближние избы, а может, даже не различать,
лишь угадывать их на привычных местах; тяжелое небо нависло так низко, что
чувствовалась его инакая, чем на земле, холодная сырость и чужое, кружное
шевеление воздуха. Ночь, чтобы спрятаться, самая подходящая, если бы Настена
не боялась такой крутой, зловещей темноты, которая там, на Ангаре,
мерещилась и того страшней.
непогоде, скрываясь от людей, она давно уже знала только один путь. Мелко и
часто перебирая ногами, чтобы не запнуться о что ни попало и не зашибиться,
она прошла по телятнику к бане, которую еще три дня назад считала своей, и
нащупала в сенцах лопашны и шест. Одноручное весло Настена не тронула:
управляться как следует им она не научилась. Теперь, когда она не жила у
Гуськовых, пользоваться без спросу лодкой Михеича походило на воровство, нет
ничего другого Настене не оставалось. Не брать же совсем у чужих - еще
науськают собак или придумают что похлеще; достаточно с нее и того, что
есть. Как бы отзываясь на ее страхи, где-то посреди деревни вдруг забрехала
непонятно с чего собака, к ней пристегнулась вторая - Настена испуганно
остановилась и присела у прясла, с бьющимся сердцем пережидая, когда собаки
затихнут. Сегодня она боялась всего: и темноты, которая на самом деле была
ей на руку, тишины, как никогда густой и чуткой, выдающей любой маломальский
звук, и вот этого лая, который скорей всего был пустячным, с сонной собачьей
дури, потому что скоро умолк, - во всем ей чудились намеренность,
подстроенность, дурное предзнаменование. Осторожно, чуть не ползком,
припадая при каждом шаге и прислушиваясь, спустилась она под яр, но скрип
гальки под ногами на каменишнике показался ей оглушительным, так же громко,
оглушительно зашуршала сталкиваемая лодка: Отпихнувшись, Настена
перевалилась в нее и пригнулась, примолкла, давая течению стянуть шитик за
деревню.
мерцание, в котором взблескивала и терялась вода, как бы изгибаясь и опадая
вниз. Выше его за мерклой прокладкой виделось полосами другое, более мутное
и слабое свечение, неизвестно откуда берущееся; сразу за ним начиналась
дремучая тьма. Настена отыскала глазами огонек бакена - белого, который она
помогала деду Матвею ставить и который сплавляли вторым, и оттого, что он
здесь, не исчез, не погас, не сгинул, ей стало немножко легче. Шум воды на
перекате ночью представлялся глуше, спокойней, но зато упругий, протяжистый,
с легким подсвистом шорох течения слышался сейчас совсем хорошо. Слепо
кружал, нарождаясь, подхватываясь и немощно опускаясь, предутренний
ветерок...
коротка. Настена рассчитывала поначалу еще до свету пригнать лодку обратно,
но теперь понимала: не получится. Слишком долго пролежала в постели,
просидела на крылечке, долго скрадывала весла и таилась, пока снесет, на
воде - время не ждало. Добро бы воротиться хоть и по свету, но до того, как
поднимутся и вылезут на реку люди, чтобы не причаливать на виду и не
подавать на пересуды-разговоры лишнего намека. Быть может, в последний разок
и плывет, впредь не понадобится. Нельзя дальше испытывать судьбу -
Сертаков Виталий
Корнев Павел
Никитин Юрий
Посняков Андрей
Шилова Юлия
Рыбаков Вячеслав