Чтение 40–й страницы книги ~Серебро и свинец~

- Знаешь, - неожиданно повеселевшим голосом сказал Перовский. - А я так курить и не начал. Совсем не пробовал. Вот кабы знать, что зря... Ладно, полковник, прощай.

В наушниках что-то звонко щелкнуло.

Вяземский, зажмурившись, изо всех сил стиснул микрофон... и недоуменно уставился на кусочки черной пластмассы, впившиеся в ладонь.

- Идут, - сказал авианаводчик.

Он стащил с головы панаму, вытер обильно струившийся пот и, яростно нахлобучив ее, уставился в ослепительно голубое небо, где чертили свой путь серебристые черточки МИГов. Наконец они скрылись за гребнем... и через пять растянувшихся в бесконечность минут Вяземский почувствовал, как тяжко содрогнулась земля под ногами.

- Ну, вот и все, - невыразительным тоном сказал капитан.

Вяземский привалился спиной к БТРу, не чувствуя, как шипит от прикосновения к раскаленной на солнце броне пропотевшая гимнастерка.

"Утро будет для живых... - билось у него в голове, - для живых. Ну а павшим - честь и слава..."

- Знакомый ваш? - почти участливо спросил наводчик.

- Товарищ, - пересохшими губами выговорил Вяземский.

"Если бы Володька остался... там... он был бы жив, - бубнило в голове, словно злой чародей решил свести полковника Вяземского с ума. - Он был бы жив..."

А не остался он... потому же, почему решил вернуться Вяземский. Нет, не так. Решить можно, когда есть выбор, а у Вяземского выбора не было. Он не мог предать свою страну. А страна... и снова нет - не страна, а ее правители в промежутках между игрой в "гонки на катафалках" предали его, и Перовского, и Ржевского-поручика, и еще многих и многих.

И впервые за эти годы Вяземский подумал - может быть, правы были не те, кто покинул Эвейн, а те, кто остался?

* * *

Обри Норденскольд недовольно пошарил по карманам. Так и есть! Забыл зажигалку.

За что Обри не любил форму, которую ему приходилось носить, - так это за недостаточное количество карманов. Вечно в них не хватало места для самых полезных вещей. Как же он справлялся, когда служил у Дженнистона адъютантом? Ну верно - тогда, в базовом лагере, никто не спрашивал, почему это у майора Норденскольда карманы оттопырены. А теперь, уже полковнику Норденскольду, этот вопрос может задать любой бригадный генерал, которых тут, в Пентагоне - как собак, прости господи, нерезаных.

Полковник нервозно обернулся. И что теперь делать? Пытаться запихнуть сигарету обратно в только начатую пачку "Кэмела"? Просто шоу Джерри Льюиса какое-то.

"Пора бросать курить", - подумал Обри решительно Хватит уже того, что нынешнее начальство - генерал Коэн - решительно настроено против этой отвратительной привычки. Что же, генералу Коэну позволительно - у него были планы уйти в политику, а политик, не следующий велениям времени, - просто неудачник. Но это означало, что и Обри, успевшему стать для нового шефа столь же незаменимым, каким он был для адмирала, светлой памяти, Дженнистона, приходилось подчиняться тем же нелепым причудам. Как все же прихотливы требования великой американской мечты - то курите "Кэмел", то не курите "Кэмел"... Спасибо еще, что не приходится изображать из себя ковбоя Мальборо.

Во многих отношениях Обри повезло. Повезло в тот день, когда он стал одним из немногих, вырвавшихся из эвейнского ада, и повезло еще раз - когда, взбеленившись после очередного трехчасового допроса, он потребовал ручку и лист бумаги. В ответ на письменное требование уволить его из флота США к Обри пришел очередной безликий человек в штатском - эти инкубаторские агенты уже надоели ему безмерно - и сообщил, что удовлетворить такую просьбу командование не может. Как позднее, успокоившись, решил Обри - оно и к лучшему, чем может заняться выпускник Вест-Пойнта в гражданской жизни, он не очень понимал, а перенимать семейный бизнес его не тянуло. Однако, чтобы не порождать нездоровых слухов и не подвергать угрозе секретную операцию... Вот так Обри! из майора морской пехоты стал майором армии США - и ныне, и в прошлом. Вся его карьера в качестве адмиральского адъютанта была перечеркнута чьим-то бойким пером, а ее место заняла хорошо проработанная легенда. Это было двадцать лет назад.

Но что все-таки делать с сигаретой?

Задумавшись над этой животрепещущей проблемой, полковник машинально, как это с ним бывало, прикусил фильтр и подвигал челюстью, отчего кончик сигареты забавно покачался вверх-вниз. Проходивший мимо незнакомый майор отдал Обри честь и залихватски прищелкнул пальцами.

- Добрый день, майор Норденскольд.

Обри раздраженно втянул воздух сквозь зубы... и закашлялся, наглотавшись дыма. Сигарета тлела.

Полковник вытащил ее изо рта двумя пальцами, как ядовитую букашку, чувствуя, как волосы его встают дыбом. Было бы очень легко решить, что помог проходивший мимо офицер... если бы Обри не помнил совершенно точно, что руки того были пусты. Он повернул голову, но спина незнакомого майора уже скрылась за поворотом.

"Он назвал меня по имени, - сообразил Обри. - И по старому званию... тому званию".

Полковник бессильно привалился к стене. Сигарета по-прежнему тлела в его руке, а в голове билась, как отчаявшаяся муха, одна-единственная мысль: "Они меня достали... все-таки достали... даже здесь они меня достали..."

* * *

- Ну что, дед? - Алекс поставил опустевшую бутылку под стол. - По последней?

- По последней, - степенно кивнул дед. - Ирина Сергеевна, может, все-таки присоединитесь к нам?

- Ну уж нет! - возразила сидящая рядом с Алексом молодая женщина. Прожитые в глуши годы ничуть не испортили ее красоты, и люди малознакомые в последнее время подчас принимали их не за мужа с женой, а за отца с дочерью. Впрочем, чужаков в доме Алексея и Ирины не привечали. - Этот яд, который вы с таким удовольствием пьете... Ни за что, и тебе, - она резко повернулась к Алексу, и от этого движения густые пушистые волосы цвета меди, взметнувшись, на миг замерли в воздухе, прежде чем снова упасть на плечи, - еще отсоветую.

- Ой, не надо этого делать, девонька! - в притворном испуге запричитал дед. - Заговоришь его, заворожишь...

- Сейчас модно говорить "закодируешь", - усмехнулся Алекс.

- Во-во, зашифруешь, а жить-то ему потом как? У нас в России водка, это, знаешь ли, не выпивка...

- ...А средство выживания, - закончил Алекс. - Ладно, дед, будет тебе. Все это она знает, да и ты все знаешь. А то не ты меня учил, что алкоголь - это органический яд, равно как и мясо, и сладкое. Я твои уроки хорошо запомнил, не надейся.

- Так то на войне, - вздохнул дед, отводя взгляд в сторону. - Там спрос другой.

- И то верно. - Алекс приподнял граненый стакан и, дождавшись, пока дед проделает то же, одним движением опрокинул в глотку огненный напиток.

- Ух! - выдохнул он. - Такие уж вот мы, люди, саморазрушающиеся системы.

- Ты еще скажи - "иррациональные", - хмыкнула молодая женщина.

- Ты и такое слово знаешь? - наигранно удивился Алекс. - Ах, ну да, ты ведь у меня холодная, насквозь рациональная, - он приобнял жену за плечо, притянул к себе, и та нежно склонила головку на его плечо, - любимая, милая, самая-самая дорогая на свете...

- Ну чисто голубки воркуете, - насмешливо заметил дед. - Прямо сердце радуется, на вас глядючи...

- Товарищ генерал-майор, - сказал Алекс, зарываясь лицом в пушистую осеннюю рыжесть. - Выходите из образа. Он вам мал.

Дед вздохнул.

- Генерал-майору позволительно переигрывать, - буркнул он, вертя опустевший стакан. - Это майору за такое враз бы оценку выставили... какой-нибудь парш... а генералу можно.

- Брось ты прибедняться, а? - сказал Алекс. - "Бывший полковник бывшего СМЕРШа". Сидишь тут, на нас смотришь, в окошко иногда поглядываешь. Чего тебе еще от этой жизни надо?

- Да ничего, наверное, - задумчиво проговорил дед, опуская стакан на стол. - Внученек... с хитрой резьбой. Вот уж, что называется, не думал, не гадал, каким оно будет - мое стариковское счастье, а оно таким оказалось.

- Как там она? - настороженно спросила Ирина.

- Все нормально, - сообщил дед, приподнимаясь и выглядывая в окно. - На лужайке сидит, перед грядками. Очень уж ей моя земляника по вкусу пришлась.

Алекс тоже перегнулся через подоконник. В последнее время катаракта все сильней донимала старика, но тот из гордости не признавался, что зрение его слабеет. Впрочем, сейчас это было даже к лучшему.

Девочка лет шести в воздушном зеленом платьице действительно сидела перед земляничными грядками и, не отрываясь, смотрела на них. И под этим, не по-детски сосредоточенным взглядом крохотные ягоды стремительно наливались спелой краснотой.

* * *

Толпа обтекала Леву Шойфета, недовольно урча и толкая в сутулую спину. Стиснув зубы, Лева медленно ковылял в этом бурлящем потоке, подволакивая хромую ногу. Погода на улице была премерзкая, и старый перелом ныл, напоминая о том, что Лева принес страшную клятву забыть.

Странно, но после возвращения из Эвейна жизнь его не изменилась совершенно. Всего однажды его вызвали с работы на Лубянку - очень вежливо и нестрашно, - и там, в тишине кабинета, выходившего окнами в глухой колодец двора, объяснили, что события летних месяцев 1980 года, так несчастливо совпавшие с Московской Олимпиадой, не должны стать достоянием гласности. Никогда. Переводчика не заставляли подписывать никаких бумаг - это значило бы, что несчастливая операция все же состоялась, а ее полагалось считать небывшей. Впрямую седоволосый и седоглазый человек, чьего звания Лева с перепугу не запомнил, не объяснял ничего, но у лингвиста сложилось впечатление, что идеологический противник сбежал из параллельного мира столь же позорно.

А дальше не было... ничего. Родители, кажется, решили, что необычно молчаливого сына отправляли в Афганистан по какой-то государственной надобности, дедушка Рувим получил повод гордиться отслужившим, пусть недолго, зато по-настоящему, внуком, начальство косилось вначале, а потом перестало. И если бы не сны, Лева мог бы и сам решить, что нелепая и жуткая секретная операция ему просто привиделась в бреду.

Но каждую ночь ему снились зеленое небо Эвейна и сверкающие на неестественно жарком солнце кирасы воинов Бхаалейна.

Самые неожиданные вещи порой пробуждали в жизни каскады воспоминаний, заставлявшие Леву цепенеть от ужаса и покрываться холодным потом. Особенно сильно действовали на него запахи. Лева перестал выезжать за город - его пугал запах навоза. На улице порой ноздри его улавливали на полувдохе какую-то комбинацию летучих: молекул, и призраки прошлого вдруг вставали перед глазами.

Лева заслужил среди коллег и друзей репутацию человека с причудами, но и не более. Он даже исхитрился жениться, пробудив в своей избраннице материнский инстинкт непреодолимой силы. Завел семью. Сделал научную карьеру.

Потом началась перестройка.

Пережив первоначальный шок, вызванный не столько политическими событиями, сколько смертью деда - сердце старика не выдержало такого предательства идеалов, - Лева на удивление неплохо приспособился к новой жизни, хотя его исследования фонетических сдвигов в германских языках IV-V веков оказались в одночасье никому не нужны. Он был несколько раз жестоко кинут, после чего по строгому наказу супруги оставил попытки влиться в систему мирового капиталистического хозяйства. Вместо этого он освоил смежную профессию. Прикупив на последние деньги, оставшиеся после экономической реформы, новую лет для пишущей машинки и ящик краденой бумаги, Лева принялся переводить научную фантастику для расплодившихся в первые годы перестройки мелких издательств.

Шло время, издательства, точно амебы, размножались и жрали друг друга, а Лева оставался. Он обеспечил себе широкую известность в узких кругах безотказностью, необыкновенной грамотностью и особенным талантом, проявлявшимся, стоило в Левины руки попасть любому произведению, где упоминались чародеи, драконы и прочие неизбежные атрибуты фэнтези. Вот здесь борзое перо бывшего лингвиста могло разгуляться всласть.

Один раз Лева даже попытался выбиться из безвестности и написать что-то свое, прослышав, будто писатели-фантасты получают куда больше переводчиков, но быстро оставил эту затею - все, что бы он ни попытался перенести на бумагу, отчетливо напоминало самому автору об Эвейне, а вспоминать о событиях двадцатилетней давности он боялся до сей поры.

Сейчас он возвращался из очередного издательства с очередным потрепанным покетбуком и свеженьким договором в чемодане, с нетерпением ожидая, когда же сумеет втиснуться в поезд метро и, забравшись в уголок, приступить к чтению. Его ждали драконы. Если бы только проклятая нога давала идти чуть поскорее...

Подняв взгляд, Лева приметил в кипящей толпе молодую пару. Собственно, внимание его привлекли даже не рослый светловолосый юноша, не по-московски бережно поддерживавший за талию свою хрупкую спутницу, а кожаные куртки обоих, усеянные блестящими заклепками. Узоры медяшек складывался в нечто, остро напомнившее Леве об эвейнских рунах. Знаки сплетались, складывались... Да нет, ерунда, полная ерунда, какие-нибудь хоббиты из Нескучного...

Переводчик вздрогнул. Про себя он был твердо уверен, что Толкиен в молодости или сам заглянул в Эвейн, или был знаком с людьми, нечаянно прошедшими через стоячие камни.

В груди закололо. Лева машинально хлопнул по карману, где обычно держал нитроглицерин, и тут же вспомнил, что - как некстати! - по случаю особенно теплой погоды оставил дома зимнее пальто, а пошел в демисезонном и забыл переложить пузырек с лекарством.

Как неудачно, проклятье... и не остановиться, не перевести дух. Толпа напирала встречь легкому ветерку из черного зева туннеля, возвещавшему о скором подходе поезда. Лева сунулся было вбок, но получил чувствительный тычок под ребра.

И в этот миг девушка обернулась.

Левино сердце от боли заметалось по враз опустевшей грудной клетке. Он уже видел это лицо, это - или очень похожее, до жути похожее... Да, конечно. Это было лицо целительницы, взявшей в плен того солдатика. Как же ее звали? Моренис, услужливо подсказала память.

Зеленые глаза девушки обежали сгорбленную, перекошенную Левину фигуру. Эвейнка стояла совсем рядом, и от нее исходил слабый, едва уловимый в порченом воздухе метро запах ношеной кожи, и просушенного солнцем разнотравья, и немножко пота, и еще чего-то неуловимого, чему тоже не было места здесь, в московских подземельях. Целительница протянула тонкую руку, и затянутые в тонкую замшу пальцы - боже, боже, как я не заметил сразу, как я мог не видеть очевидного, как мог я быть слеп! - коснулись Левиной груди.

Боль отступила на миг. Но только на миг, чтобы тут же обрушиться сокрушающей волной. Потому что, привлеченный движением подруги, юноша обернулся вслед за ней - толпа обтекала их, словно вставший на пути бурного потока утес, - и Лева увидел его лицо.

"Генетический феодализм, - успело еще мелькнуть у него в голове, - семейное сходство..." Только слепой не узнал бы в этом человеке сына Ратвира ит-Лориса.

Потом грудь пробило копье муки - вскользь, от левого плеча к сердцу, и неподъемная тяжесть тела повалила Леву на холодные плиты. Он смутно ощущал, как бережные руки поддерживают его, как чужая воля заставляет сокращаться умирающий миокард. Глаза закрывались, не было сил держать открытыми налитые свинцом веки. Откуда-то издалека доносились голоса, бормочущие что-то на полузабытом языке.

А потом налетел откуда-то ветер, принес на неласковых крыльях запах травы и дыма, и в закрытые глаза ударил луч зеленого солнца. "Ну вот вы и дома, лейтенант", - произнес чей-то очень знакомый голос, и Лева улыбнулся - про себя, потому что шевельнуть губами не мог.

"Это всего лишь предсмертный бред, - успокоенно подумал он. - Всего лишь бред..."

Он еще не знал, насколько ошибается.

В. СЕРЕБРЯКОВ и А. УЛАНОВ: СЕРЕБРО И СВИНЕЦ
3

В. СЕРЕБРЯКОВ и А. УЛАНОВ: СЕРЕБРО И СВИНЕЦ
1