Чтение 40–й страницы книги ~Золотой песок~

- Все нормально, Гриша. Ты прости меня, я поступила по-хамски. Сбежала,
ничего тебе не сказала. Спасибо, что прислал машину в аэропорт.

- Это ты меня прости. Я просто слишком занят сейчас своими проблемами. Я
понимаю, после того, что произошло, ты не можешь как ни в чем не бывало пить
шампанское на банкете. Когда ты собираешься вернуться? Сразу после похорон?
Или планируешь еще задержаться в Москве?

- Пока не знаю. Я позвоню.

- Тебе не одиноко в пустой квартире? Она хотела ответить: "Я не одна. У
меня здесь Зинуля Резникова. Помнишь ее?" Но вместо этого произнесла:

- Нет, Гришенька. Как раз наоборот. Мне лучще сейчас побыть одной.

- Да, конечно... Я тебя очень люблю, Ника. Я уже соскучился.

- Ну, тебе сейчас некогда скучать.

Они нежно попрощались. Перед ней на журнальном столике лежала свежая
газета. Ежедневная московская газетенка, типичная "желтая пресса". Вчера в
аэропорту к ней привязался корреспондент. Она увидела у него на куртке
пластиковую карточку с названием газетенки и отказалась давать интервью, но
не сумела скрыться от наглой фотокамеры.

Еще в самолете Зинуля спросила, нельзя ли ей поехать из аэропорта не к
своей маме, а к Нике. Там ведь нет никого, а у мамы как-то совсем уж Зинуле
тошно, ведь конурка-то сгорела, и, сколько еще придется жить с мамой,
неизвестно, так что, если есть возможность хотя бы немного, хотя бы пару
ночей переночевать у Ники, Зинуля была бы ужасно рада. Тем более не виделись
они восемь лет, тем более горе такое. Общее их с Никой горе.

- Ночуй, живи. Гриша вряд ли прилетит в ближайшее время.

Когда самолет сел, Ника увидела в иллюминатор, как вслед за трапом
подъезжает серый "Мерседес".

- Это за мной. Наверное, будет лучше, если ты до моего дома доедешь на
такси.

Зинуля не возражала и даже ни одного вопроса не задала. Почему-то для
обеих само собой разумелось, что Гриша не должен знать об их встрече.

Зинуля взяла деньги, записала адрес. Однако получилось так, что из
самолета они вышли вместе и тут же нарвались на репортеришку с камерой.
Каким-то образом он умудрился продраться сквозь толпу на трапе, подскочил
почти вплотную, не обращая внимания на сутолоку, крики стюардесс и
пассажиров, сунул ей свой микрофончик буквально в рот.

- Вероника Сергеевна, почему вы так спешно улетели в Москву? Чем
объяснить ваш побег с инаугурации? У вас с мужем произошел серьезный
конфликт? Повлияла ли предвыборная кампания на вашу семейную жизнь?

- Ну, дают ребята! - покачала головой Зинуля. - Совсем озверели!

- Уйдите, отойдите от меня! -- Ника отвернулась, закрыла лицо, попыталась
быстро обойти наглого репортеришку. И уже почти как к родным бросилась
навстречу Костику со Стасиком, двум охранникам, которые встречали ее на
"Мерседесе". А репортеришко все-таки успел щелкнуть ее пару раз.

Несомненно, Костик и Стасик уже подробно доложили Грише, с кем она вышла
из самолета. Однако мало ли с кем? Может, в самолете и познакомились. Зинуля
ведь им не представилась, быстро прошмыгнула, словно они с Никой вовсе
незнакомы, и исчезла, подхваченная каким-то резвым таксистом.

Рано утром Ника не поленилась сбегать в ближайший киоск. Разглядывая
собственный снимок, она думала о том, что наверняка этот же номер лежит
сейчас на столе перед ее мужем. И теперь он знает, что в Москву она
прилетела вместе с.3инулей Резниковой. Более того, он должен догадаться, что
в больницу в Синедольске к ней заявилась не просто случайная пациентка, а
именно Зинуля.

Если бы он задал прямой вопрос, она бы ответила ' рассказала все как есть
и даже про анонимки. Но он не спросил. И она не стала ничего рассказывать. В
конце концов, это совершенно не телефонный разговор.

А почему, собственно? Ведь по телефону врать значительно легче. Ей, во
всяком случае. Грише уже все равно. Он умеет это делать, глядя в глаза
прямо, честно, с такой глубокой любовью и нежностью, что сразу хочется стать
доверчивой дурочкой.

Когда ей было двадцать и она впервые поймала, почувствовала этот
особенный Гришкин взгляд, всего лишь усмехнулась про себя: "Нравлюсь я тебе?
Да, уже заметила. Очень нравлюсь. Это, конечно, приятно, но что дальше?"

Дальше быть ничего не могло. Она с пятнадцати лет любила Никиту Ракитина.
И он ее любил. Но обычной семейной жизни не получалось.

Она видела, как рассыпаются прахом самые романтические отношения, стоит
только людям поселиться вместе. На юных влюбленных наваливается всей своей
свинской тяжестью нудный, неустроенный быт, кастрюли гремят, картошка
подгорает, воняет луком и дешевым стиральным порошком, не хватает денег, и
какая уж тут возвышенная любовь?

Ему слишком часто хотелось остаться в одиночестве, чтобы писать, а она
слишком щепетильна была и боялась помешать. У нее перед глазами стояло
собственное детство, отец с матерью, и больше всего на свете Ника боялась
стать виноватой в творческом кризисе. Никита работал очень много, кризисы у
него случались крайне редко и объяснялись простой усталостью, а не какими-то
запредельными неодолимыми причинами. Он легко с ними справлялся и виноватых
не искал, но Ника все равно боялась.

Довольно долго их отношения оставались вечным праздником, без всякой там
картошки, стирального порошка. Но так не бывает. Избалованный донельзя
мамой, бабушкой и няней, Никита вообще плохо представлял себе, что такое
повседневный быт. Ника представляла это значительно лучше, и боялась,
боялась, толком не зная сама, чего же именно.

Они вроде бы жили вместе, но на два дома. Это было и хорошо и плохо,
наверное, рано или поздно все-таки получилась бы у них нормальная семья,
потому что они действительно очень любили друг друга.

Гришкиного появления на первых порах вообще никто не заметил. Он тихо,
ненавязчиво вошел и в дом ракитиных, и в ее дом, сначала в качестве
случайного гостя, потом как приятель Зинули, а потом сам по себе, как Гришка
Русов, который просто есть, и все. Он умел быть всегда рядом и всегда
кстати.

Если бы ей кто-нибудь сказал: "Смотри, вот этот мрачноватый
провинциальный молчун, сын какой-то большой партийной шишки из Сибири,
станет твоим мужем", она бы очень удивилась и, наверное, даже засмеялась бы:
"Кто? Гришка? Да никогда в жизни!"

Но известно ведь, что нельзя зарекаться...

Он был совсем не так прост. Учился, между прочим, в университете, на
факультете психологии. И квартиру в Москве имел свою собственную, на
проспекте Вернадского, так как папа у него был первым секретарем
Си-недольского крайкома партии, а дети таких пап в общежитиях не жили.

Он никогда не приходил с пустыми руками, в его красивой заграничной сумке
были припасены всякие деликатесы из какого-то закрытого партийного то ли
буфета, то ли распределителя. Стоило чему-то сломаться, и он тут же чинил,
молча, быстро. Однажды, во время шумной вечеринки у Ники дома, она застала
его на кухне у раковины. Он мыл посуду.

Никите такое в голову не могло прийти.

Как-то у нее окончательно сломался смеситель в ванной, на следующий день
Гришка принес и поставил новый, импортный. Никита в свои двадцать три года
еще не имел представления о том, что такое гаечный ключ, как и сколько надо
дать сверху продавцу в магазине "Сантехника", чтобы тот достал из-под
прилавка хороший смеситель, и почему импортный лучше нашего.

Все это были мелочи, но Ника, в отличие от Никиты, прекрасно знала цену
этим мелочам.

Никита становился известным поэтом. Его стихи довольно редко печатались в
журналах, так как были идеологически сомнительны, но зато широко расходились
в самиздате. Барышни перепечатывали их на машинке и учили наизусть. Никита
рассеянно улыбался барышням. Улыбки эти ничего не значили, но Нике нравились
все меньше.

Однажды какая-то горячая поклонница его таланта очень хорошенькая, завела
с ним долгую интересную беседу об акмеизме. Дело происходило под Новый год у
кого-то в гостях, и Никита так увлекся литературной беседой, так долго сидел
в уголке с очень хорошенькой барышней, голова к голове, склонившись над
книгой, что многие обратили внимание на эту трогательную картину и стали
многозначительно поглядывать на Нику. А Ника взяла и ушла, не сказав ни
слова. Вместе с ней ушел Гришка.

Никита спохватился довольно быстро, бросился догонять Нику. Но не догнал,
потому что Гришка сразу, как только они вышли на улицу, поймал такси.

- Объясни мне, что произошло? - спрашивал потом Никита.

- Ничего, - отвечала Ника.

- Но почему ты вдруг взяла и ушла, потихоньку, ни слова мне сказала?

- Просто голова заболела. Не хотела тебя отвлекать.

- От чего? От чего отвлекать? - искренне недоумевал Никита.

- От интересного разговора.

- А я что, с кем-то вел интересный разговор?

- Ладно, не важно. Хватит об этом, - болезненно поморщилась Ника и
злилась на себя, вовсе не на него, потому, что надо быть полной идиоткой,
чтобы всерьез ревновать к каждой барышне, с которой он просто поболтал, сидя
в уголке.

Все это были глупые, гаденькие пустяки, не стоящие внимания.

А Гришка между тем всегда смотрел только на нее, не отрываясь, не
отвлекаясь на других, даже на самых хорошеньких.

Никита после института работал спецкором в крупном молодежном журнале и
не вылезал из командировок. Его долго не было, а Гришка заходил почти каждый
день, появлялся иногда без звонка, спрашивал, что она сегодня ела, набивал
ее холодильник продуктами, заранее знал, что кончаются спички, сахар, соль,
относил в починку ее сапоги, из-под земли доставал ее любимые французские
духи, причем не ко дню рождения, а просто так, потому что бутылочка уже
пустая. И все это молча, словно так и нужно, и вовсе не трудно, и
ничегошеньки не надо взамен.

А в самом деле, что ему было надо? Ведь не квартира, не московская
прописка. Он все это уже имел. Со стороны это было похоже на банальный