набирает полный рот этой гадости и начинает прыскать во все стороны. Я еле
успеваю уворачиваться, и мои действия вызывают всеобщее восхищение. Словно
истинным ценителям балета демонстрируют гениальные антраша и эти, как их?..
сальто? курбеты?
уголек и принимается ходить из угла в угол. Пишет на стенах. Когда он вновь
удаляется в коридор, я приглядываюсь к написанному. М-да... понятно, чего они
детей гулять выперли. Рядом со мной гулко дышит Фол, будто готовясь заново
везти меня галопом по обледенелым мосткам. К чему бы это?
От души, от сердца, от горького перца. В хате становится тесно от мата: двух-,
трех- и многоэтажного, этажи эти громоздятся один на другой, круто просоленной
Вавилонской башней от земли до неба, многие перлы мне и вовсе не знакомы, я
судорожно пытаюсь запомнить хоть что-то, я преклоняюсь, восторгаюсь, я понимаю,
что талант есть талант, одним дадено, другим - нет, но дыхание перехватывает,
память отказывает, и мне остается лишь присоединить свой безмолвный восторг к
восторгу Руденок и молчаливому одобрению кентавра.
но иерейский бас волнами плывет по квартире, баховским органом заполняя
пространство от стены к стене, от окна к окну, от кухни к входным дверям, мы
купаемся я лихих загибах, следующих один за другим без паузы, без заминки, без
малейшего просвета, во время которого можно было бы перевести дух; ругань
постепенно теряет исконный смысл, превращаясь в великую литургию, в священную
службу пред неведомым алтарем, и глас матюгальника поминает мироздание, на чем
там оно стоит, и лежит, и делает то, о чем говорят шепотом и преисполнясь, а мы
внимаем, вставляем и вынимаем...
надписи, сделанной угольком, резко тормозит. Кряхтят обои, Валько добавляет
децибел, истово поминая основы основ под углом и по прямой, вдоль и поперек, а
пузырь мечется в четырех стенах, не в силах прорваться в коридор через угольный
шлагбаум.
вываливается Тот. "Бомж-счезень", как называл его наш славный матюгальник -
хотя я впервые слышу, чтобы кого-либо из Тех звали бомжами. Росточку Тот
небольшого, в плечах узок, но пальцы длинных рук оканчиваются плоскими ногтями,
больше похожими на жала стамесок. Визг, пронзительный, гоняющий мурашки по
коже, мои зубы противно ноют, будто хлебнул ледяной воды из-под крана - а Тот
несется мимо меня по "полю брани" к входным дверям.
налетает на невидимую стену. Он уже не визжит - он кричит, кричит страшно, воет
собакой, попавшей под колеса самосвала; и в ужасе отшатывается назад.
сыплются под босые, склизкие ноги, когда Тот дергается в судорогах... меня
тошнит.
попался на мулетку! Думал, раз дядька Йора нема... сижу в стене, молюсь сатане,
як Валька услышу, так боль в спине!.. Едрить-раскудрить...
раз в тот момент, когда беглец собрался раствориться в ближайшей стенке, у
кухонного проема. Исчезник норовит отбиться, полоснуть кентавра щербатыми
когтями, но Фол оказывается проворней - кинув добычу на пол, кентавр наезжает
на исчезника передним колесом и принимается трепать.
высовывается бородатая рожица: исхудалая, со впалыми щечками, обиженная
судьбой, донельзя похожая на Руденку-хозяина - и счастливо голосит фальцетом:
отбирать?! Дави его, колесатый!.. Дави пополам!
квартирника спиртом на лимонных корочках. Распахивается непомерно большой рот,
заглатывая добычу, квартирник счастливо всхрапывает и, вякнув напоследок
"Д-дави!", исчезает, затянув за собой пузырь.
сука!
творение сейчас длинное-длинное и отблескивает слюдой, - после чего сдает
назад.
над лохматой головой - миг, и маска стремглав летит вниз.
преподнесенный ему четвертной.
мулеткам мулетка... Хлыст-брус, не мулетка...
где таились пружины-гадюки, и было предельно ясно - хоть гарпуном матюгальника
тыкай, хоть "дротами наскрось пыряй", не проснется. Так и будет храпеть с
присвистом.
цепей брякая найденными в нише плоскогубцами. Их там, кстати, штук семь лежало,
среди прочего инструментария. Я ждал Фола. Ох, что-то начинаю я привыкать к
этому занятию: именно ждать и именно Фола. А еще - у моря погоды. А еще - от
Бога дулю. А еще...
счастливых Руденок, уже начавших вовсю подсчитывать стоимость нового ремонта,
последнего и решительного, кентавр мигом укатил прочь.
как... Валько тебя проводит.
помер бы без покаяния!) участвовать в распитии дареной "литры", чокаясь с
матюгальником полупустой рюмкой. Тосты в основном подымались по двум
знаменательным поводам: "Шоб наша доля нас не цуралась!" и за меня. За славного
крестника дядька Йора, кручельника обалденных плетней и мулеток, к которому
Валько сразу душой прикипел. Бывало, с лестничной площадки грозил за вихры
оттаскать, а душа-то матюгальнику уже подсказывала, пела соловьем
консерваторским: гляди, Валько, не проворонь, это кореш навеки, до гробовой
доски, если не дальше и глубже. Дошло, хлопче?! Ну, раз дошло, тогда поехали...
Я кивал, односложно заверял матюгальника в своей ответной приязни, соглашался
(почти искренне!) учиться его мастерству, если дядько Йор позволит, обещал
наворотить ему мулеток задаром и сверх всякой меры; друг мой задаром не
соглашался, кричал, что за ним не залежится, и когда Валько стал звать меня
кумом - тут пришла Руденчиха. С полными кошелками и толстой мамашей в придачу.
После часовой оккупации кухни превосходящими силами противника мы оказались
счастливыми обладателями кастрюли борща, жаровни котлет и разно-всякого добра
по мелочи. Еда пришлась как нельзя кстати, я жадно хлебал борщ, стараясь
набрать побольше тертого сала с чесноком, а Валько... Странное дело: он, допив
из горлышка "литру", ограничился горбушкой хлеба с половиной котлетины. И
Руденчиха, вопреки Инстинктам прирожденной хозяйки, его не уговаривала.
мой адрес. Я пригляделся к матюгальнику и понял, что он трезв, как стеклышко.
Просто измотан до предела. До конца, до той смурной границы, когда сон бежит
быстрее лани, когда отдых шарахается испуганным псом, и приходится накачивать
себя спиртом, что называется, всклень, вровень с краями. Иначе сдохнуть проще,
чем отдохнуть.
меня навалилась тревога. Я ведь и не догадывался, что треп смешного ругателя -
моя соломинка, которая держала Альку на плаву. Не давая с головой окунуться в
бурную пучину размышлений. Два вечных вопроса: "Кто виноват?" и "Что делать?".
При полном отсутствии ответов. Жизнь перевернулась с ног на голову, я ничего не
понимал, кроме одного: прежней жизнь уже никогда не станет, хоть наизнанку
вывернись, хоть клей, хоть брей, и на донце моих измученных мозгов копошилась
гаденькая мыслишка вкупе с цитатой из Ерпалычева послания.
отчетливо представляет, что вокруг только Эти; а у нас и Эти, и Те. Мы даже не
Каменистый Артем
Акунин Борис
Орловский Гай Юлий
Афанасьев Роман
Пехов Алексей
Плотников Александр