Чтение 40–й страницы книги ~Отягощенные Злом, или Сорок лет спустя~

еще пуще, тыча ему в лицо мешочек с деньгами. "Велено мне было", - сказал
он в отчаянии. И тогда Петр отпустил его, поднялся и пошел вон, на ходу
засовывая мешочек за пазуху, но на пороге приостановился, повернулся к
нему и сказал, словно выплюнул: "Предатель вонючий, иуда!".

На этом месте рассказа наш гусенок внезапно оборвал себя на
полуслове, весь затрясся и с ужасом уставился на дверь. Тут и мы всей
бригадой тоже посмотрели на дверь. В дверях не было ничего особенного. Там
стоял, держа портфель под мышкой, Агасфер Лукич и с неопределенным
выражением на лице (то ли жалость написана была на этом лице, то ли
печальное презрение, а может быть, и некая ностальгическая тоска) смотрел
на гусенка и манил его к себе пальцем. И гусенок с грохотом обрушил все
свои мослы на пол и на четвереньках пополз к его ногам, визгливо
вскрикивая:

- Велено мне было! Белено! Он сам велел! И никому не велел говорить!
Я бы сказал тебе, Опасный, но ведь он никому не велел говорить!..

- Встань, дристун, - сказал Агасфер Лукич. - Подбери сопли. Все давно
прошло и забыто. Пошли. Он хочет тебя видеть.

29. Сегодня наступило, наконец, семнадцатое, но не семнадцатое
ноября, а семнадцатое июля. Солнце ослепительное. Грязища под окнами
высохла и превратилась в серую растрескавшуюся твердь. Тополя на проспекте
Труда клубятся зеленью, сережки с ник уже осыпались. Жарко. В чем идти на
улицу - непонятно. Самое летнее, что у меня есть, это нейлоновая майка и
трусы.

Прямо с утра Парасюхин облачился в свой черный кожаный мундир
эсэсовского самокатчика (а также патрона "Голубой устрицы") и пристал к
Демиургу, чтобы тот откомандировал его в Мир Мечты. Мир - с большой буквы,
и Мечта - тоже с большой буквы. Трижды Демиург нарочито настырным,
казенно-дидактическим тоном переспрашивал его: Мир чьей именно Мечты
имеется в виду? Даже я, внутренне потешаясь над происходящим, почуял в
этом настойчивом переспрашивании какую-то угрозу, какой-то камень
подводный, и некое смутное неприятное воспоминание шевельнулось во мне, я
даже испытал что-то вроде опасения за нашего Парасюхина.

Однако румяный болван не учуял ничего - со всей своей знаменитой
нордической интуицией и со всем своим широко объявленным Внутренним
Голосом. Он пер напролом: Мир только одной Мечты возможен, все остальное -
либо миражи, либо происки... Мечта чистая, как чист хрустальный родник,
нарождающийся в чистых глубинах чистой родины народа... его,
парасюхинская, личная Мечта, она же мечта родов народных...

С тем он и был откомандирован. Вот уже скоро обедать пора, а его все
нет.

Явилась пара абитуриентов. Юнец и юница, горячие комсомольские
сердца. Оба в зеленых выгоревших комбинезонах, исполосованных надписями
БАМСТРОЙ, ТАМСТРОЙ, СЯМСТРОЙ, такие-то годы (в том числе и 1997, что меня
несколько удивило). Лица румянятся смущением и пылают энтузиазмом.

К стопам был повергнут проект "О лишении человечества страха".
Фундамент и отец нашей цивилизации - страх... Совесть зачастую тоже
базируется на страхе... и тому подобное. Вообще весь проект построен на
микроскопическом личном опыте и на вычитанной где-то фразе: "Поскребите
любое дурное свойство человека, и выглянет его основа - страх". (Сказано в
манере Бернарда Шоу, но это не Бернард Шоу.) Страх сковывает и угнетает:
чувство справедливости, прямоту-честность-откровенность, гордость сюда же,
собственное достоинство, принципиальность...

Демиург запутал их играючи. Нельзя ведь отрицать, что страх сковывает
и угнетает также: садизм-мазохизм, стремление к легкой наживе, склонность
к лжесвидетельству, мстительность, агрессивность, потребительское
отношение к чужой жизни, склонность к анонимкам, идиотскую
принципиальность... Кроме того, если поскрести кое-какие ДОБРЫЕ свойства
кое-каких людей, то и в этом случае частенько вылезает наружу все тот же
страх... Впрочем, сама по себе мысль не дурна, есть о чем поразмыслить,
однако требуется тщательная и всесторонняя доработка. Проводить! Угостить
нашим морсом! Подать пальто!

Какие пальто в середине июля. Я повел их на кухню поить морсом, и тут
объявился Парасюхин.

Он обвалился в коридоре, как пласт штукатурки с потолка, и огромным
мешком с костями дробно обрушился на линолеум. Я только рот разинул, а он
уже собрал к себе все свои руки-ноги, заслонился растопыренными ладонями,
локтями и даже коленями и в таком виде вжался в стену, блестя сквозь
пальцы вытаращенным глазом. Волна зловония распространилась по коридору -
то ли он обгадился, то ли его недавно окунали в нужник, - я не стал
разбираться. Я просто крикнул бригаду. Бригада набежала, и я распорядился.
Парасюхина поволокли волоком в санобработку, - Колпаков, как обычно, с
молчаливой старательностью, Матвей Матвеевич - с визгливыми причитаниями,
а Спиртов-Водкин - поливая окрестности сквернословием, словно одержимый
болезнью де ля Туретта.

И вот тогда-то я осознал, наконец, смутные свои опасения, отчетливо и
в деталях вспомнив о своем собственном печальном опыте в Мире Мечты Матвея
Матвеевича Гершковича...

Мир Мечты, назидательно сказал я юнице и юнцу, взиравшим на
происходящее с трепетом и жадным любопытством, Мир Мечты - это дьявольски
опасная и непростая штука. Конечно же, мечтать надо. Надо мечтать. Но
далеко не всем и отнюдь не каждому. Есть люди, которым мечтать прямо-таки
противопоказано. В особенности - о мирах.

Юнец с юницей меня не поняли, конечно. Да я и не собирался им
что-либо втолковывать, я просто собирался напоить их морсом, что и сделал
под разнообразные элоквенции, явственно доносящиеся из санпропускника.

А совсем уже к вечеру объявился Агасфер Лукич, и не один.

"Эссе хомо!" - провозгласил он, обнимая гостя за плечи и легонько
подталкивая его ко мне. Гость растерянно улыбался - небольшого роста,
ладный человек лет пятидесяти, в костюме странного покроя. На правой скуле
его розовело что-то вроде пластыря, но не пластырь, а скорее остаток
небрежно стертого грима. И с левой рукой у него было не все в порядке -
она висела плетью и казалась укороченной, кончики пальцев едва виднелись
из рукава.

Таким я увидел его в первый раз - немного растерянным, не вполне
здоровым и очень заинтригованным.

- Прошу любить и жаловать, - произнес Агасфер Лукич весело. - Георгий
Ана...

(ПРИМЕЧАНИЕ ИГОРЯ К._МЫТАРИНА) На этом рукопись "ОЗ" обрывается.
Продолжения я никогда не видел и не знаю, существует ли оно. Скорее всего
весь дальнейший текст был изъят самим Г.А. - например, из соображений
скромности. Я вполне допускаю, что вся изъятая часть рукописи посвящена
главным образом Г.А. Разумеется, возможны и другие объяснения. Их даже
несколько. Да только какой смысл приводить их здесь? Все они слишком уж
неправдоподобны.)

НЕОБХОДИМОЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ

По понятным причинам, на двадцатом дне июля мои записи прерываются и
возобновляются уже только зимой. Прошло сорок лет, и я не способен сейчас
подробно и связно изложить события утра двадцать первого июля. Почему мы
все оказались рядом с Г.А. около его автомобиля в холодных предрассветных
сумерках? Как ухитрились подняться в такую рань после треволнений
предыдущего пня? Может быть, мы и вовсе не ложились? Может быть, мы
догадывались, какое решение примет Г.А., и всю ночь дежурили, чтобы не
упустить его одного? Не помню.

Помню, что сразу же сел за руль.

Помню, как Г.А. непривычно грозным и повелительным голосом объявляет,
что девочки не поедут никуда.

Помню, как Зойка без кровинки в лице кусает себе пальцы, запустив их
кончики в рот, - словно в какой-то старинной мелодраме, ей-богу.

Помню, как Иришка рвется в машину, заливаясь громким плачем, и слезы
у нее летят во все стороны, будто у ревущего младенца.

И очень хорошо помню Аскольдика - как он решительно выдвигается,
крепко берет Иришку сзади за локти и успокаивающе сообщает Г.А.: "Не
беспокойтесь, поезжайте, я ее придержу".

На всю жизнь я запомнил это: ВЫ ПОЕЗЖАЙТЕ СЕБЕ, А Я ЕЕ ЗДЕСЬ
ПРИДЕРЖУ.

(Понимаю и догадываюсь, Аскольд Павлович, наверное, тебе очень
неприятно читать сейчас эти твои слова. Допускаю даже, что ты за сорок лет
успел совсем позабыть их. Допускаю даже, что ты в то время вообще не
припал им значения: слова как слова, не хуже других. Однако в свете того,
что произошло потом, они звучат сейчас, согласись, достаточно одиозно. Что
делать? Из песни слова не выкинешь. Да и кому это нужно - выкидывать слово
из песни?)

Почти совсем не помню проезда нашего по городу. Смутно брезжит только
в моей памяти ощущение недоумения по поводу того, что в такую рань на
улицах так много народу.

Помню скотомогильник в предрассветных сумерках. Мне показалось тогда,
что кости шевелятся, а черепа провожают нас пустыми глазницами.

Флора не спала. Множество костров догорало, и бродили между
кострищами понурые зябкие фигуры. Воняло пригорелой кашей, аптекой,
волглым тряпьем. Запахи почему-то запомнились. Вот странно!

Г.А. подошел к самому большому костру и сел у огня. Рядом с нуси.
Рядом со своим сыном. И сейчас же все вокруг заговорили. Ни одной фразы я
не запомнил, тем более что говорили в общем-то на жаргоне, помню только,
что это были жалобы и проклятья. Они проклинали Г.А. за ту беду, которую