конечном итоге я оказываюсь так же богат, как и раньше! Вы говорите, у
меня ничего больше нет? Да, нести мне нечего. Что ж, я разгрузился! И
никогда еще я не чувствовал себя таким свежим, таким свободным, никогда
мне так легко не плавалось по волнам моей фантазии... А если бы мне ска-
зали в прошлом году, что я так весело встречу беду! Не я ли клялся и бо-
жился, что желаю до конца своих дней оставаться хозяином у себя, хозяи-
ном самого себя, независимым, не быть в долгу ни перед кем за то, что
выпью или съем, и никому не давать отчета в том, что я выкинул то-то и
то-то! Человек предполагает... А посмотришь - все идет совсем не так,
как того он ждет; и это наилучший оборот. И потом в сущности человек -
славное животное. Все ему впору. Он одинаково хорошо сживается и с радо-
стью, и с горем, и с обжорством, и с голодом. Дайте ему четыре ноги или
отнимите обе, сделайте его глухим, слепым, немым, он ухитрится приспосо-
биться и какимто образом, про себя, видеть, слышать и говорить. Он слов-
но воск, который можно растягивать и сжимать; душа плавит его на своем
огне. И радостно ощущать, что обладаешь этой гибкостью духа и мышц, что
можешь, если надо, быть рыбой в воде, птицей в воздухе, в огне саламанд-
рой, а на земле человеком, который весело борется с четырьмя стихиями.
Поэтому-то чем большего ты лишен, тем ты богаче: ибо дух создает, чего
ему недостает; густое дерево, если обрезать лишние ветви, только выше
растет. Чем меньше у меня, тем сам я больше...
в огонь...
лично знаю. Я нашел способ быть богатым, ничего не имея, чужим добром. У
меня есть власть и никаких обязанностей. Что это рассказывают про стари-
ков отцов, будто все раздав, все раздарив неблагодарным детям, рубашку и
штаны, они оказываются покинутыми, заброшенными и только и видят, как
все глазами толкают их в могилу? Это попросту фефелы. Никогда, ей-же-ей,
меня так не любили, так не баловали, как в моей бедности. Это потому,
что я не такой дурак, чтобы все раздать, ничего себе не оставив. Разве
дарится только кошелек? Я, все раздарив, сохраняю лучшее, сохраняю мою
веселость, всю ту жизнерадостность и лукавство, всю ту беспутную муд-
рость и мудрое беспутство, что я скопил за полвека скитаний вдоль и по-
перек жизни. А запас еще далеко не иссяк. И он открыт для всех; пусть
все из него черпают! Разве это ничего не стоит? Если я беру у своих де-
тей, то и им я даю; и мы в расчете. А если случается, что один дает нем-
ного меньше, чем другой, то любовь восполняет, что нужно; и всегда все
обходится дружно.
мельного, на счастливчика, кто желает посмотреть на Брюньона Галльского,
пусть полюбуется, как я сегодня восседаю на троне, возглавляя шумный
пир! Сегодня крещение. Днем по нашей улице прошли цари-волхвы и их сви-
та, все как надо, белое стадо, шесть пастушков и шесть пастушек, которые
пели во весь рот; а собаки лаяли из-под ворот. И вот вечером мы сидим за
столом, все мои дети и дети моих детей. Это будет тридцать человек, все
родня, считая меня. И все тридцать кричат нам:
моя - Мартина; как в священном писании, я взял в жены собственную дочь.
Всякий раз, когда я подношу к губам стакан, меня приветствуют, я смеюсь,
давлюсь; но, хоть и давясь, глотаю все до капли. Моя королева тоже пьет
и, раскрыв грудь, поит из красного соска своего красного сосунка, пос-
леднего из моих внучат, который орет, сосет, слюнит и кажет голый зад.
Пес под столом тявкает и лакает из плошки, вместо кошки. А кошка мурлы-
ча, спина колесом, удирает с костью, забытою псом:
бы побольше! Вы скажете "Чего ворчать! Твоя ли доля была плоха!" Конеч-
но, так. Но лучше две. И почем знать? Быть может, если я попрошу под шу-
мок, мне и дадут еще кусок... Но грустно то, что я-то тут, а где хорошие
ребята, которых я знавал когда-то? Господи, как мимолетно время, и люди
тоже! Где король Генрих и добрый герцог Людовик.
наний; и я рассказываю, я рассказываю, не уставая и повторяясь. Дети мне
не мешают; и если я не могу подыскать слова или путаюсь, они мне подска-
зывают конец повести; и я пробуждаюсь от грез под их лукавыми взглядами.
женщин, в те времена, грудь была красивей и полней; а у мужчин сердце
было там, где нужно, и прочее также. Надо было видеть короля Генриха и
его приятеля, герцога Людовика! Теперь из такого дерева людей уж не вы-
делывают...
ете, я не такой дурак, чтобы считать, что у нас неурожай на виноград и
на дюжих людей, чтобы его собрать. Я знаю отлично, что на смену одному
ушедшему приходят трое и что лес, из которого вытесывают галльских мо-
лодчиков, растет все такой же частый, прямой и пышный. Но выделывают из
него уже не прежних. Тысячи и тысячи локтей наруби, никогда, никогда не
получишь Генриха, моего короля, или моего Людовика. А их-то я и любил...
Полно, полно, Кола, нечего размякать! Слезы на глазах? Ты что, старый
дурак, вздумал жалеть, что не можешь до конца своих дней пережевывать
все тот же кус? Вино, говоришь, не прежнее? Оно от этого не хуже.
Выпьем! Да здравствует король, он пьет! Да здравствует его питушечный
народ!..
конечно, хорош; но лучший король - я сам. Так будем же свободны, фран-
цузский народ благородный, а наших господ пусть черт заберет! Моя земля
да я друг с другом дружны, друг другу нужны. А на что мне царь небесный
или земной? Мне не надобно трона ни здесь, ни там. Всякому свой клок
земли да руки, чтобы его копать! Ничего другого мы не требуем! И если бы
ко мне пришел король, я бы ему сказал:
одинаковы. Всякий француз родился королем. Здесь я хозяин, и здесь мой
дом".
как и все прочие, я это чувствую; подождите, и прошу меня извинить, если
рифмовать я буду не красно..."
она тогда "Король пьет", или "Жив курилка". Могу сказать, что я был ею
прямо-таки одержим; и мое обращение "К читателю" в мае 1914 года не
просто шутка: дед Кола говорил, я сам себе не принадлежал.
распускались, цвела сирень. Дух мой тоже. Я был весь напоен жизнью земли
и всего живого. Во мне били ключи, подобные тем мутным и буйным водам,
свежим, тяжелым от перегноя, которые бурлили вокруг меня в лугах. Я сме-
ялся, когда писал. День проносился слишком быстро. Каждое утро я встре-
чал, как Кола, под птичьим деревом; я был в неистовстве от песен раскры-
вающейся жизни.
торгуюсь из-за своих ДОЛГОЕ. Недели, месяцы почти сплошной бессонницы.
Остановка на полпути, на "Старухиной смерти". Затем вдруг болезнь пода-
лась, запруды распахнулись. В разгаре лета книга была закончена.
ла" к "Ревю де Пари", которая была отчасти и моим домом, будучи домом
моих друзей Гандеракса и Лависса; этот последний выступал как главный
мой поборник во Французской академии, когда разыгрывались бои из-за ли-
тературной премии, которая была затем присуждена "Жан-Кристофу", как раз
в те весенние месяцы 1913 года, когда я был занят "Кола". Но, к моему
изумлению, мой старый учитель оказался весьма смущен вольностью этого
произведения. Он не решался представить непочтительного Кола своей чо-
порной аудитории. Особенно пугали этого вольнодумца эпизоды с кюре. Я
словно с облаков свалился. В наших краях кюре не скромничали: они смело
говорили, не запинаясь, на том пахучем языке, на котором мои деды Кола и
Пайар вели беседы со своим Шамайем. Когда мой прадед, брэвский нотариус,
отправился однажды в небольшое путешествие по Франции, чтобы проверить в
Тулузе одно слово в "Центуриях" Нострадамуса (я когда-нибудь поведаю эту
комическую эпопею), но этот старый якобинец, бравший некогда Бастилию и
получивший от Фуше, в Кламси, титул "Апостола Свободы", этот попоглот
усадил с собой в повозку своего кюре, не для того, чтобы его съесть, а
для того, чтобы есть вместе с ним, и смеяться, и спорить. Они не могли
обойтись друг без друга за столом и без того, чтобы не сцепиться. Для
меня было весьма поучительной новостью, что "порядочная" парижская пуб-
лика и свободные мыслители из университета в 1914 году куда усерднее
требуют уважительного отношения к творцу, в которого они не верят. Ясно
Шилова Юлия
Андреев Николай
Посняков Андрей
Бажанов Олег
Корнев Павел
Никитин Юрий