Помолчав, примолвил ворчливо: - Тогда закрой, поди задвинь оконницы-то!
Девку покличь!
вдругорядь выскочила из постели, завозилась с оконницею, вдруг ойкнула...
<Руку прищемила, верно! Всегда так! Девку разбудить в труд!> - мысленно
выругался Семен. Сжав зубы, подумал, что сейчас, с тяжелой головою, ему
достоит вылезать из постели, возиться с оконницею и уже вовсе не спать до
утра...
светлеющем небе, только-только еще оторвавшемся от сонной и еще темной
земли, плясали веселые злые языки огня... Ударил колокол. Ему отозвался
второй, у Богоявления, и тотчас, с набатною силой, ударили колокола в
Кремнике.
лихорадочно заматывая портянки, совал ноги в сапоги, а в тереме уже
поднялась заполошная суета - бежали, орали, с громом волочили что-то. Безо
стуку ворвалась, с круглыми безумными глазами, сенная боярыня.
стороже! - крикнул он вслед стремглав вылетевшей из горницы боярыне.
затягивая кушак, ринул из горницы.
кивнул и стариковскою рысью поворотил к молодечной.
стремянного. Скоро подвели оседланного вороного. Наспех одетая дружина
грудилась вокруг, заглядывая в очи князю. Торопливо подбегали отставшие.
лодьи! Иных, с крючьями, на Подол, хоромы рушить!
седлавших коней, и, взбрасываясь в седло, повелел:
тесовые кровли, словно бы остатками уходящей ввысь тишины... В улицах
бежали, волокли, копошились с криками и руганью, бабьим надрывным воем.
Кони тревожно ржали, нюхая гарь. Огонь над кровлями то опадал, утопая в
густом дыму, то взметывал острыми пронзительными языками.
становилось трудно дышать. Огонь гудел низко и утробно, словно в
гигантской печи. В клубах дыма, выныривая и вновь исчезая, пробегали
вельяминовские молодцы с крючьями, баграми и мокрыми метлами. Сбивали
огонь, растаскивали горящие, просквоженные огнем клети, орали что-то,
неслышное в реве пламени.
ничего не понимал, не чуял и не видел. Глаза слезились, лицо горело и
сохло от жара. Яростно кидаясь в дым, он тянул и волок, растаскивал
горящие бревна, ругался, неслышимый, как и прочие, отпихивая кметей,
желавших увести князя прочь от огня, мало понимая, нужен ли он тут, в
пламени? И опомнился немного - весь черный, в обгорелом платье - только за
полдень, оказавшись под стеною Кремника, откуда со склона виден был весь
пронизанный искрами багряный вал грозного дыма, что уже, перепрыгнув
Неглинную, начинал сжирать обывательские хоромы на том берегу.
и много пил квас, обливая бороду, руки и грудь, наспех перемолвил с
Настасьею, что уже переправила большую часть мягкой рухляди к лодьям и на
тот берег, в луговую сторону, принял доклад и укоры Михайлы Терентьича и,
покивав головой, вновь устремил в город - спасать монастырь Богоявления.
пожаре, рядом с опытным руковоженьем бывалых городовых воевод. Кремник,
загоравшийся трижды или четырежды, все-таки почти удалось отстоять.
Отстояли полуобгорелый монастырь Богоявления и несколько улиц под
Кремником и в Занеглименье.
вновь находил своих дружинников, его, в свой черед, теряли и находили
большие бояре и, уже не прося удалиться от огня, долагали о том, что
содеяно: спасена княжая казна; вынесены иконы и узорочье из одиннадцати
церквей; скотину, сбежавшую из дворов под Кремник, удалось переправить на
тот берег Москвы - туда же отсылали и погорельцев, - погибло столько-то
народу: смердов, детей, жонок; Андрей Кобыла налаживает сейчас кормить
спасенных от огненной гибели...
церквей, а что клетей и хором - было немочно и сосчитать.
холма, рядом с каким-то молодым кметем, что, зло щурясь на огонь, не
переставая ругался матом. Семен обернулся, глянул на молодца:
отвечал кметь. Семен намерился еще спросить, но тот ответил прежде
вопроса:
догорал. Небо мглилось. Уже не различить было в сумерках ни лиц, ни людей.
Пожар, стихая, пробегал, подрагивая, по черным обгорелым остовам клетей,
полз, словно издыхающий огненный змей, пыхая мириадами искр, и словно бы
подвывал разноголосо, жоночьими жалкими стонами. Дым, белея во тьме, то
заволакивал все низкими зловещими клубами, то, подымаясь вверх, открывал
красные скелеты ближайших хором, черные фигуры копошащихся людей, лик
земли, обнажившийся вновь из-под чешуи закрывавших ее еще вчера тынов и
кровель, земли нагой и древней, мерцающей рассеянными по ней огнями,
словно драгие цветы заклятой и сказочной индийской земли, в коей птица
Феникс горит, не сгорая, в вечном священном пламени...
сейчас, усталый до предела, зрит с холма загадочную солнечную красоту,
древнее непонятное колдовство огня, прельстившее в незапамятные веки весь
род человеческий и его предков, поклонявшихся, как ныне еще литвины, богу
огня, Сварогу, и солнцебогу - Хорсу.
Протасьевой! Ищо и Кремник клал! - похвастал кметь.
подбористого молодца с разбойными глазами. Подумал, наморща лоб, - нет, не
вспомнил! (<А отец бы вспомнил непременно! - укорил он себя. - Надо
Василья Протасьича прошать!>)
терем наново!
Жива ли ищо и невеста-то! - примолвил он, снизив голос, и Семен невольно
вздрогнул, вдруг, за кметя, ощутив пугающую пустоту исчезнувшего дома,
погинувшей на пожаре любви... Тут бы возрыдать в отчаянии, закрыв руками
лицо, а парень (Как его? Никита!) только сплевывает и сплевывает, щурясь в
дальний догорающий огонь, словно в лицо победоносного врага на бою
кулачном, с коим намерил вновь и опять переведать силы.
хозяина Москвы.
сейчас окончились вовсе, и он, верно, кабы некуда было пойти ему в вечер и
ночь, тихо завыл бы с тоски. Никита же, узнав про даровой лес, выпрямился,
присвистнул, взял руки фертом и гордо глядел теперь в догорающий огонь,
словно бы уже не сомневаясь в своей грядущей победе.
Мать бестолково суетилась, приголашивала; летось трое младших - не
уберегла - умерли прыщом. Ладила принять зятя в дом, но подросшие сыновья,
все четверо - Никита, Услюм, Сашок и Селька, решительно тому
воспротивились. Сонюшку, вторую дочь, выдали замуж за купца, и теперь,
после ухода ее и Любавы из дома, вся обрядня свалилась на саму Катерину,
или Мишучиху, как ее нынче, по мужу, начала звать вся улица (Катюхой,
бывало, кликал супруг, а за ним и соседки). Круглая, огрузневшая
Катюха-Мишучиха каталась по дому, суматошно хватаясь то за одно, то за
другое, нигде не поспевая толком, и при каждой проторе корила старшего: