Чтение 40–й страницы книги ~К "последнему" морю~

одного жителя, а только наложат на город ежегодную дань.

- Да можно ли татарам верить? - говорил кузнец. - На их
уловку мы не пошли и проводили честью. Татары долго ждали, что
Днепр замерзнет, а зима была теплая. Постояли они и откатились
обратно в степь.

- Друже Григорий, - спросил Андрей, - а ведь ежели в этом
году зима будет ранняя и суровая и примчатся сюда немилостивые
татары, а Днепр замерзнет, то им легко будет перейти на нашу
сторону и в великом множестве обрушиться на Киев. Что вы тогда
станете делать?

- Вот об этом и думают и гадают и князь наш, и его бояре, да
и все киевляне. А это что за молодец с тобой?

- А это новгородец Вадим. Приплыл со мной от Смоленска на
плоту. Хочет учиться в Киево-Печерском монастыре. Объясни, Вадим,
как тебя назвать по твоему рукомеслу?

- И постриг монашеский хочешь принять? - спросил кузнец.

- Я учусь образа писать. У нас зовутся такие иконописцы
изографами, - сказал Вадим. - Но я не собираюсь постричься в
монахи, а только хотел бы поселиться где-нибудь в городе и ходить
в иконописную мастерскую для обучения.

- Ежели тебе надо сейчас поселиться где-нибудь, то я тебя
провожу к моему другу, соседу горшене Кондрату. Он живет в верхнем
городе, а здесь, на Подоле, ютится его лавчонка совсем неподалеку.
Идем к нему.

Кузнец проводил Вадима и Андрея к своему "дружку" Кондрату.
Чернобородый приветливый хозяин стоял за прилавком под деревянным
навесом; на прилавке были расставлены рядами глиняные миски,
горшки и кувшины, расписанные яркими красками; тут же кузнец
обратился к хозяину:

- Друже мой Кондрат, не нужен ли тебе помощник, молодец на
все руки? Он сейчас без крова, только что прибыл на плоту из
Смоленска. Не сможешь ли ты его приютить в своей хате?

Горшечник, прищурив один глаз, посмотрел на Вадима:

- А ты что умеешь делать?

- Что велишь, то и сделаю! - ответил Вадим.

- Он молодец покладистый и тихий, - сказал Андрей. - А в пути
он нам из глины вылепил и медвежонка, и коня, и скомороха с
дудкой.

- Повремени здесь маленько, и я тебя провожу к себе домой. А
это твой, что ли, пес?

Вадим оглянулся. Возле него стояла лохматая собака,
приплывшая с ним на плоту. Она умильно поглядывала, виляя хвостом,
точно понимая, что разговор идет о ней.

- Видно, теперь моим стал! - И Вадим погладил собаку по
лохматой голове.

- Ну ладно, - сказал горшечник. - Как потерял я хозяйку,
тошно мне стало жить одному в хате. Пожалуй, я пущу тебя к себе,
все же вдвоем будет и теплее и веселее, а то у меня дома только
кот да голуби на крыше. Бобылем живу. А пустолаечку бери с собой.

С этого дня Вадим поселился в хате горшечника Кондрата, а его
собачонка жила в будке близ дома и усердно лаяла всех проходящих.

Вадим отправился в Печерский монастырь, на южной окраине
города. Побывал в иконописной мастерской, нашел там несколько
монахов-изографов. Он сговорился приходить к ним, чтобы одолеть
любимое живописное искусство.

Рядом с хатой горшечника Кондрата стояла другая хата,
отделенная плетнем. Оттуда часто слышались песни и девичий смех.
Однажды из-за плетня показались две веселые девушки-подростка. Они
заговорили с Вадимом:

- Здравствуй, сосед! Ты будешь тоже таким же молчальником,
как твой хозяин? Или ты от рождения немой? Вадим подошел к ним:

- Здравствуйте и вы! Что вы тут поделываете и почему у вас
всегда дымит печь, а вас самих нигде не видно?

- Ты и это заметил? У нас бабушка строгая. Она бублики печет
и торгует ими в хлебном ряду на Подоле, а мы ей дома помогаем.
Работы у нас много.

- Как же вас звать? - спросил Вадим.

- Меня Софьицей, а сестру - Смиренкой.

Дали они Вадиму пару бубликов и скрылись, крикнув:

- Вот и бабушка идет!

Глава третья. ДРУГ СТЕПНЯКОВ

В низовьях Днепра к его обрывистому берегу со старыми ивами
пристала лодка, длинная, прочная, просмоленная, - такую лодку в
народе называли "дубом". Гребцы-"дубовики", подобрав весла,
выскочили на землю, все дюжие, с засученными выше колен портами, с
расстегнутыми на груди рубахами. Волосы острижены в скобку, и на
шее гайтан с небольшим деревянным крестиком; лица загорелые до
черноты. Гребцы прикрепили канатом лодку к старой иве, вцепившейся
мощными корнями в склон берега.

- Урусы! - сразу поняли несколько степняков торков,* стоящие
настороже возле густых зарослей камыша, куда в случае беды они
могли бы скрыться.

В лодке оставалось несколько купцов-греков. Другие путники
были паломники к "святым местам", вернувшиеся из Царьграда. Их
можно было узнать по длинным высохшим пальмовым ветвям, большому
деревянному кресту, который бережно держал один из сидящих, да еще
по их протяжным духовным песням.

Некоторые из прибывших, выйдя из лодки, молились на восток и
клали земные поклоны. Три женщины в длинных одеждах, туго повязав
голову темными платками до бровей, держались неразлучно и пели
пронзительными голосами "духовный стих", усевшись рядком около
костра, разведенного гребцами.

Степняки засуетились и скрылись в камышах. Вскоре они
вернулись. Впереди медленно и важно шагал, очевидно, их набольший
в меховой шапке из облезлой лисы. Он торжественно опирался на
высокий посох из перевернутого кверху корнем деревца. Это
корневище было искусно выделано в виде головы чудища с рожками.
Вместо глаз были вставлены два красных камешка. На поясе старшины
висел короткий широкий нож. Длинные полуседые волосы, заплетенные
в косу, ниспадали на одно плечо.

- Здешний князь торков! - сказал один из гребцов, не раз уже
плававший по Днепру.

- Колдун и лечец! - добавил другой.

За своим старшиной два торка несли на руках изможденного
старика с серебристой бородой, в бедной выцветшей рясе. Они
бережно опустили его на песок около костра. Женщины-паломницы
стали суетиться около старца, повернули его на спину. Один
кочевник подсунул ему под голову кожаную суму. Женщины соединили
руки старика на груди и вложили в белые сухие пальцы медный
восьмиконечный крест, висевший у него на цепочке на шее.

- Отходит! - шепнула, вздохнув, одна.

- Кончается! - подтвердила другая.

- Какое! Еще поживет! - убежденно возразила третья. - Такие с
виду мощи - самые живучие! Моему деду даже зажженную свечу в руки
сколько раз вкладывали, а он на спине так еще три года пролежал и
даже вставал, когда у нас блины пекли со снетками...

- Со снетками? А ты не с Чудского ли озера? - неожиданно
очнувшись, спросил умирающий старик.

- Оттуда, дедушка! Из-под Талябска, что близ Пскова. Слыхал,
чай?

- Бывал я и на Талабском Озере... Пробовал блинов со
и возвеличенным простым нукером, по имени Мусук...

- Какой живучий! - сказала одна женщина. - Она кто тебе была,
Прасковья-то, сродственница или так?

- Пожалела меня, укрыла. Я бежал тогда из Пскова от боярина
Твердилы Иванковича. В холопах у него был. Лютый был боярин.

- А Твердило этот, видно, был злобный кобель?

- Поедом ел, холопов порол до смерти. Я потом в чернецы
постригся уже в Киеве.

- А теперь чего же ты помирать собрался здесь, а не на родной
стороне?

- Устал я!.. От бродячей жизни устал. Вое кости ноют. Покоя
просят... На родную сторонку хотел бы добраться, да, видно, не
придется...

Старик снова вытянулся и затих. Глаза остановились. Рот
полуоткрылся. Одна женщина прошептала, обращаясь к остальным:

- Надобно с лодки призвать нашего монаха. "Отходную" пусть
прочитает.

Она быстро пробралась в лодку и на корме растолкала
свернувшееся тело, прикрытое тулупом.

- Вставай, отче Мефодий! Старик там немощный на берегу
кончается, если уж не помер...

Протирая глаза и расправляя длинные спутанные волосы,
приподнялся чернобородый тощий монах и удивленно стал
осматриваться, поводя темными глазами.

- Куда ж это нас господь принес? Неужели приехали в родную
землю? Ну и трепали же нас смерти на море!

- Вставай, очнись, святой отче! Опосля дивиться будешь. Иди