того, мне все совали в обременительный пример моего
предшественника и соотечественника Хомякова, действительно
изумительного вратаря,-- вроде того, как чеховского Григоряна
критики донимали ссылками на Тургенева. О, разумеется, были
блистательные бодрые дни на футбольном поле, запах земли и
травы, волнение важного состязания,-- и вот, вырывается и
близится знаменитый форвард противника, и ведет новый желтый
мяч, и вот, с пушечной силой бьет по моему голу,-- и жужжит в
пальцах огонь от отклоненного удара. Но были и другие, более
памятные, более эзотерические дни, под тяжелыми зимними
небесами, когда пространство перед моими воротами представляло
собой сплошную жижу черной грязи, и мяч был точно обмазан
салом, и болела голова после бессонной ночи, посвященной
составлению стихов, погибших к утру. Изменял глазомер,-- и
пропустив второй гол, я с чувством, что жизнь вздор, вынимал
мяч из задней сетки. Затем наша сторона начинала напирать, игра
переходила на другой конец поля. Накрапывал нудный дождь,
переставал, как в "Скупом рыцаре", и шел опять. С какой-то
воркующей нежностью кричали галки, возясь в безлиственном
ильме. Собирался туман. Игра сводилась к неясному мельканью
силуэтов у едва зримых ворот противника. Далекие невнятные
звуки пинков, свисток, опять мутное мелькание -- все это никак
не относилось ко мне. Сложив руки на груди и прислонившись к
левой штанге ворот, я позволял себе роскошь закрыть глаза, и в
таком положении слушал плотный стук сердца, и ощущал слепую
морось на лице, и слышал звуки все еще далекой игры, и думал о
себе, как об экзотическом существе, переодетом английским
футболистом п сочиняющем стихи на никому неизвестном наречии, о
заморской стране. Неудивительно, что товарищи мои по команде не
очень меня жаловали,
крики газетчиков в сгущающейся темноте, не крепкий чай с
розовыми и зелеными пирожными,-- словом, не преходящая мода и
не чувствам доступные подробности, а тонкая сущность, которую я
теперь бы определил, как приволье времени и простор веков. На
что ни посмотришь кругом, ничто не было стеснено или занавешено
по отношению к стихии времени; напротив, всюду зияли отверстия
в его сизую стихию, так что мысль привыкала работать в особенно
чистой и вольной среде. Из-за того, что в физическом
пространстве это было не так, т. е. тело стесняли узкий
переулок, стенами заставленный газон, темные прохлады и арки,
душа особенно живо воспринимала свободные дали времени и веков.
У меня не было ни малейшего интереса к истории Кембриджа или
Англии, и я был уверен, что Кембридж никак не действует на мою
душу; однако именно Кембридж снабжал меня и мое русское
раздумье не только рамой, но и ритмом. На независимого юношу
среда только тогда влияет, когда в нем уже заложена
восприимчивая частица; такой частицей было во мне все то
английское, чем питалось мое детство. Мне впервые стало это
ясно в последнюю мою кембриджскую весну, когда я почувствовал
себя в таком же естественном соприкосновении с непосредственной
средой, в каком я был с моим русским прошлым, и этого состояния
гармонии я достиг в ту минуту, когда то, чем я только и
занимался три года, кропотливая реставрация моей может быть
искусственной, но восхитительной России, была наконец
закончена, т. с. я уже знал, что закрепил ее в душе навсегда.
Один из немногих "утилитарных" грехов на моей совести это то,
что я употребил (очень правда небольшую) долю этого
драгоценного материала для легкой и успешной сдачи экзаменов.
Едва ли не самым замысловатым вопросом было предложение описать
сад Плюшкина,-- тот сад, который Гоголь так живописно завалил
всем, что набрал из мастерских русских художников в Риме.
движение по кембриджской узкой и излучистой реке, сладостный
гавайский вой граммофонов, плывших сквозь тень и свет, и
ленивую руку той или другой Виолетты, вращавшей свой цветной
парасоль, откинувшись на подушки своеобразной гондолы, которую
я неспешно подвигал при помощи шеста. Белые и розовые каштаны
были в полном цвету: их громады толпились по берегам, вытесняя
небо из реки, и особое сочетание их листьев и конусообразных
соцветий составляло картину, как бы вытканную en escalier
(лесенкой (франц.) ).. Теплый воздух пропитан был
до странности крымскими запахами, чуть ли не мушмулой. Три арки
каменного, венецианского вида мостика, перекинутого через узкую
речку, образовали в соединении со своими отражениями в
воде три волшебных овала, и в свою очередь вода наводила
переливающийся отсвет на внутреннюю сторону свода, под который
скользила моя гондола. Порою лепесток, роняемый цветущим
деревом, медленно падал, и со странным чувством, что, наперекор
жрецам, подсматриваешь нечто такое, чего ни богомольцу, ни
туристу видеть не следует, я старался схватить взглядом
отражение этого лепестка, которое значительно быстрее, чем он
падал, поднималось к нему навстречу; и было страшно, что фокус
не выйдет, что благословленное жрецами масло не загорится, что
отражение промахнется, и лепесток без него поплывет по течению;
но всякий раз очарованное соединение удавалось,-- с точностью
слов поэта, которые встречают на полпути его или читательское
воспоминание.
допустил грубую ошибку, а именно отправился в Кембридж не в
тихо сияющий майский день, а под ледяным февральским дождем,
который всего лишь напомнил мне мою старую тоску по родине.
Милорд Бомстон, теперь профессор Бомстон, с рассеянным видом
повел меня завтракать в ресторан, который я хорошо знал и
который должен был бы обдать меня воспоминаниями, но
переменилась вся обстановка, даже потолок перекрасили, и окно в
памяти не отворилось. Бомстон бросил курить. Его черты
смягчились, его мысли полиняли. В этот день его занимало
какое-то совершенно постороннее обстоятельство (что-то насчет
его незамужней сестры, жившей у него в экономках,-- она кажется
заболела, и ее должны были оперировать в этот день), и, как
бывает у однодумов, эта побочная забота явно мешала ему
хорошенько сосредоточиться на том очень важном и спешном деле,
в котором я так надеялся на его совет. Мебель была другая,
форма у продавщиц была другая, без тех фиолетовых бантов в
волосах, и ни одна из них не была и наполовину столь
привлекательна, как та, в пыльном луче прошлого, которую я так
живо помнил. Разговор разваливался, и Бомстон уцепился за
политику. Дело было уже в конце тридцатых годов, и бывшие
попутчики из эстетов теперь поносили Сталина (перед которым,
впрочем, им еще предстояло умилиться в пору Второй мировой
войны). В свое время, в начале двадцатых годов, Бомстон, по
невежеству своему, принимал собственный восторженный идеализм
за нечто романтическое и гуманное в мерзостном ленинском
режиме. Теперь, в не менее мерзостное царствование Сталина, он
опять ошибался, ибо принимал количественное расширение своих
знаний за какую-то качественную перемену к худшему в эволюции
советской власти. Гром "чисток", который ударил в "старых
большевиков", героев его юности, потряс Бомстона до глубины
души, чего в молодости, во дни Ленина, не могли сделать с ним
никакие стоны из Соловков и с Лубянки. С ужасом и отвращением
он теперь произносил имена Ежова и Ягоды, но совершенно не
помнил их предшественников, Урицкого и Дзержинского. Между тем
как время исправило его взгляд на текущие советские дела, ему
не приходило в голову пересмотреть и может быть осудить
восторженные и невежественные предубеждения его юности:
оглядываясь на короткую ленинскую эру, он все видел в ней нечто
вроде quinquennium Neronis (Нероновское пятилетие (лат.)
).
мы расстались, и я пошел бродить под дождем по городу, а затем
посетил знаменитый парк моего бывшего колледжа, и в черных
ильмах нашел знакомых галок, а в дымчато-бисерной траве --
первые крокусы, словно крашенные посредством пасхальной химии.
Снова гуляя под этими столь воспетыми деревьями, я тщетно
пытался достичь по отношению к своим студенческим годам того же
пронзительного и трепетного чувства прошлого, которое тогда, в
те годы, я испытывал к своему отрочеству.
западе, когда, решив перед отъездом посетить моего старого
тютора Гаррисона, я направился через знакомый двор, где в
тумане проходили призраки в черных плащах. Я поднялся по
знакомой лестнице, узнавая подробности, которых не вспоминал
семнадцать лет, и автоматически постучал в знакомую дверь.
Контровский Владимир
Русанов Владислав
Куликов Роман
Березин Федор
Круз Андрей
Афанасьев Роман