из этой змеиной головы, был не менее чудовищен, чем слова,
которые произносились. Этот человек был так же безумен, как все
остальные.
обвязана моя голова и вытащил грязный кляп изо рта. Я не
допускал мысли, что он руководствуется гуманистическими
побуждениями, и оказался прав. Потому что услышал лениво,
врастяжку произнесенную фразу:
эти дамы на улице обратят на ваши крики внимание. Я сомневался
в этом даже больше, чем он.
оторваться от всего этого, - собственный голос показался мне
совершенно чужим: он был хриплым и глухим, а слова я
выговаривал с таким трудом, словно гортань не желала слушаться.
Марсель улыбнулся.
важные дела.
когда кто-нибудь оказывается в нашем положении, когда этот
кто-нибудь проиграл и должен умереть, то в принципе принято,
чтобы выигравший, то есть я, до мельчайших подробностей
объяснил, где жертва допустила ошибку. Но кроме того, что
список ваших ошибок так длинен, что было бы слишком скучно и
утомительно их перечислять, у меня попросту нет на это времени.
Так что давайте покончим с этим, ладно?
подумал я, но не почувствовал волнения, что-то произошло во
мне, отчего отпущенный ничтожный отрезок будущего стал
несущественным.
рассекла мне голову и левую сторону лица, когда Марсель треснул
меня дулом. Насчет перелома скулы я не был уверен, зато мог
установить кончиком языка, что безвозвратно утрачены минимум
два зуба.
просил передать вам, что не любит, когда его бьют пистолетом.
был готов к нему и попытался откинуть голову, избежать удара не
удалось. Получилось не так болезненно, но белая вспышка перед
глазами, а вслед за ней несколько секунд слепоты были нехорошим
симптомом. Лицо горело, голова раскалывалась, но рассудок
оставался странно ясным. Я знал, что еще немного такого
систематического избиения - и даже лучший в мире
хирург-косметолог с бессильным сожалением разведет руками, но
куда важнее другое: если я и дальше буду с той же регулярностью
получать по голове, то скоро потеряю сознание и, возможно, на
много часов. Так то оставалась единственная возможность
добиться, чтобы избиение перестало быть систематическим.
цивилизованного воспитания была у него не толще луковой шелухи,
она не осыпалась, а попросту исчезла в мгновение ока, остался
только не знающий удержку, обезумевший дикарь, который
набросился на меня с неистовой яростью душевнобольного, каким
почти наверняка и был. Удары градом сыпались на мои голову и
плечи со всех сторон, он бил пистолетом, потом кулаками, когда
же я попытался заслониться, как мог, руками, он перенес свою
сумасшедшую атаку на мое тело. Глаза мои полезли на лоб, ноги
стали ватными, и я, верно, упал бы, но только безвольно повис
на веревках, удерживающих меня за запястья.
пришел в себя настолько, чтобы прекратить пустую трату времени:
с его точки зрения не было большого смысла причинять страдания
человеку, который уже не может их испытывать. Из горла его
вырвался странный звук, который, насколько я понял, знаменовал
разочарование, потом единственным доносящимся до меня звуком
стало тяжелое дыхание Марселя. Я не смел открыть глаза и
понятия не имел, что он теперь намерен предпринять. Судя по
звуку, он немного отодвинулся, и я решился на быстрый взгляд
краем глаза. Марсель тоже переживал минутное облегчение и
использовал эту передышку, так сказать, в корыстных целях. Он
поднял мой пиджак и стал обшаривать его с надеждой, но без
успеха. Дело в том, что бумажник всегда выпадает из внутреннего
кармана, если перекинуть пиджак через руку, так что я
предусмотрительно переложил мой бумажник с деньгами, паспортом
н водительскими правами в задний карман брюк. Впрочем, Марсель
быстро пришел к правильному выводу-почти сразу же я услышал его
шаги и почувствовал как он вытаскивает бумажник у меня из
заднего кармана.
это. И, негромко застонал, безвольно колыхаясь на веревке,
переброшенной через балку. Полусогнутые мои ноги касались пола
носками ботинок. Я чуть приоткрыл глаза. И увидел его ноги не
дальше, чем в ярде от себя. Быстро глянул вверх. Марсель
сосредоточенно и с выражением приятного удивления перекладывал
в свой карман довольно серьезную сумму, которую я носил в
бумажнике. Он держал бумажник в левой руке, на согнутом среднем
пальце которой висел пистолет, зацепленный за дужку спусковой
скобы. И был так поглощен своих доходным занятием, что не
заметил, как я подтягиваюсь на руках, чтобы обрести более
надежную опору на придерживающих меня веревках.
вверх-со всей ненавистью, яростью и болью, которые скопились во
мне. И думаю, что Марсель даже не успел увидеть моих ног,
ударивших в него подобно тарану. Он не издал ни малейшего
звука, только сложился, как перочинный ножик, повалился на меня
и медленно сполз на пол. Голова его моталась из стороны в
сторону. Возможно, это была бессознательная реакция тела,
пораженного пароксизмом боли, но я не был склонен рисковать,
доверяясь этой бессознательности: отодвинулся так далеко, как
только позволяла веревка, и бросился на него снова. Признаться,
меня немного удивило, что его голова все еще держится на шее.
Это было нехорошо, но, с другой стороны, и людей, с которыми я
имел дело, трудно назвать хорошими. Пистолет по-прежнему
держался на среднем пальце его левой руки. Я столкнул его
носком ботинка и попытался ухватить ногами, но трение металла о
кожу было слишком слабым и оружие то и дело выскальзывало.
Тогда я стащил ботинки, опираясь каблуками об пол, а затем
-таким же способом - и носки, что потребовало значительно
большего времени. При этом я ободрал кожу и, конечно, набрал
заноз, однако не почувствовал боли - лицо болело так, что любые
меньшие повреждения не и силах были обратить на себя мое
внимание.
ступнями; я собрал вместе оба конца веревки и поднялся на них,
пока не достиг балки. Это дало мне четыре фута свободной
веревки, вполне достаточно. Я повис на левой руке, а правой
потянулся вниз, одновременно подгибая ноги. Пистолет оказался в
руке. Опустившись на пол, я натянул веревку, держащую левое
запястье, и приложил к ней дуло. Первый же выстрел рассек ее
чисто, словно нож. Я расплел все свои путы, оторвал клок
снежно-белой сорочки Марселя, чтобы обтереть себе лицо и губы,
обулся, забрал свой бумажник и деньги и вышел. Жив Марсель или
уже нет, я не знал, он казался мертвым, а впрочем, это не
настолько меня интересовало, чтобы заниматься исследованиями.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Солнце, наблюдавшее утром гибель Мэгги, скрылось, словно не
решаясь противоречить моему настроению. Тяжкие темные тучи
тянулись с Зейдер-Зее. В Амстердам я мог попасть и раньше, но
в амбулатории загородного госпиталя, куда я заехал, чтобы
осмотрели мое лицо, врач засыпал меня вопросами и остался
недоволен, когда я заявил, что на первый раз понадобится только
пластырь, - конечно, в изрядном количестве - и что швы, а также
стерильные бинты могут подождать. Надо полагать, с этим
пластырем, соответствующим числу синяков, и полуприкрытым
левым глазом я выглядел единственным пассажиром, уцелевшим при
крушении железнодорожного экспресса, но все-таки не так плохо,
чтобы при виде меня дети с криком цеплялись за подолы матерей.
проката и не без труда убедил хозяина дать мне ординарный
черный "Опель". Это не привело его в восторг, - видимо, мое
лицо наводило на сомнения относительно моих прежних
автомобильных достижений, но в конце концов он согласился.
Первые капли дождя упали на ветровое стекло, когда я отъехал от