от Мустыгиных: за двое суток, что оставалось до самолета, они
могли, по доброте душевной, разболтать новость, феерическую по
масштабам. Дважды звонил он на работу Галины Леонидовны, там не
менее его были обеспокоены отсутствием научного сотрудника
Костандик: надо срочно ставить эксперимент с негром. Сумку,
косметичку, кошелек и записную книжку он протер, уничтожая
отпечатки своих пальцев. Все спрятал под ванной, у братьев. А
те размахнулись во всю ширь евроазиатского характера, в
Государственном комитете по новой технике добыли Сургееву
документ (бланк, печать и подпись -- подлинные), обязывающий
всех областных и районных начальников ломать шапки перед
Андреем Николаевичем, а командира танковой дивизии приютить в
ангаре комбайн Апенушкина С. Г. Растроганный Андрей Николаевич
поехал провожать Мустыгиных в аэропорт, со смотровой площадки
помахал самолету и простился с теми, кто так много значил в его
жизни. Братья улетали навсегда, они покидали этот мир. В Риме
они пересядут на ДС-9 компании "Алиталия", и самолет бесследно
исчезнет на полпути к Ла-Валетте, в морскую пучину уйдут
братья, и милиции, нашедшей в их квартире вещи Галины
Леонидовны, не придется допрашивать подозреваемых. Их нет уже,
братьев Мустыгиных, они исчерпали себя тем, что рассчитались
вчистую с Андреем Сургеевым, и жить им уже поэтому не суждено.
преподавательница ждала его в скверике у метро "Кутузовский
проспект". Она раскрыла зонтик и провожала глазами черные
"Волги", пролетавшие мимо, и не замечала красный "ягуар"
неподалеку. Андрей Николаевич смотрел на нее с тягучей болью в
сердце. Несколько минут назад, по его подсчетам, ДС-9
развалился в воздухе, и раскоряченные тела братьев Мустыгиных
летели в воду опавшими листьями, унося с собой московские
тайны, перепроданные "Яузы", Марусю, загранпаспорта и память о
Лопушке. Ему было жалко их, себя жалко, и слезы жгли глаза его.
Никогда он не думал, что слезы могут быть такими жгучими. Он
выскочил из машины, позвал женщину под зонтиком и пошел ей
навстречу, заговорил вдруг сухо, дидактично, как на лекции,
потому что боялся расплакаться, потому что со стыдом и ужасом
вглядывался в глаза женщины, имя которой неожиданно забыл. Он
сказал ей, что давно любит ее, что между ними была преграда,
которую он разрушил собственными руками (говорить о правой
ноге, сверзившей Галину Леонидовну в овраг, было кощунственно),
что отныне никто и ничто не разделяет их, что сегодня (солгал)
он отправляется на подвиг, он совершит его, он исполнит
предначертанное, вернется, и они заживут вместе, втроем, он
будет хорошим отцом дочери ее... Поначалу несколько
разочарованная (в сумке лежал ключ от квартиры подруги),
преподавательница слушала со все возрастающим вниманием, а
затем стала пугаться, отжиматься от него, сложила зонтик, чтоб
он не давал Андрею Николаевичу повода стоять рядом с нею грудь
в грудь, но потом подняла к нему необычайно похорошевшее лицо,
влажное и милое, и губы ее прошелестели: "Возвращайся..." Он
носом ткнулся в мочку ее правого ушка и, повернувшись, зашагал
к "ягуару", прекрасно зная, что не позвонит Ларисе (имя
вспомнилось) и не увидит ее никогда, и не ложь это во спасение,
а нечто большее: так надо, так велит судьба, и обман этот
оправданный, без этого обмана, без этих слез, вновь наполнивших
глазницы, ему не совершить главного дела жизни.
и, приближаясь к ним, Андрей Николаевич притормаживал, да и
узкое шоссе забито машинами, город высасывал из деревни капусту
и зерно, картофель и свеклу. "Ягуар", построенный для
европейских магистралей, легко одолевал российскую полосу
препятствий, и дождь пошел вовремя, смыл грязь. В Евсюках (это
уже триста километров от Москвы) пообедал, походил вокруг
церкви, куда свозили картошку студенты, послушал их разговоры.
Ребята возмущались малым наличием мешков: в них бы отправлять
картошку в город, в них, а не громоздить ее кучами для погрузки
навалом, чтобы гибла в пути. Славные ребята, так и не понявшие
сути происходящего.
город, на улицах -- привычная пыль и та свойственная городу
неторопливость, от которой сладко колыхнулось сердце. Если уж
встретились две бабы, то не меньше часа простоят у чужого дома,
посудачат обо всем, а там из окна выглянет третья, и ведь ни
одного лишнего слова, максимальная емкость информации.
могилки, обнесенные оградой, ухожены, и не руками воспитанников
меняются гвоздики и астры перед плитами с высеченными именами,
старухи присматривают за обителью тех, с кем они встретятся
вскоре. "И мне туда же..." -- пришла вдруг догадка, дохнув на
Андрея Николаевича хладом и страхом. Он, подбирая возражения,
успокоил себя: всего лишь пятый десяток, еще жить да жить, и уж
тебе ли не знать, что приходит в голову, когда ты у могилы
нечужих людей.
плите, чтобы передать родителям свое тепло, и отнял руку;
камень, накаленный солнцем, стал переливать себя в более
холодное тело, жар коснулся пальцев, сердце отозвалось толчком.
"Спасибо", -- неслышно сказал Андрей Николаевич, благодаря
родителей за то, что они исказили его жизнь, родив его с вечным
разладом души; сами этот разлад несли в себе, скрывая ото всех,
от сына тоже, и только под конец жизни взбунтовалась в них
совесть, и не бытовая, личная, а общая для всего рода
человеческого. Откуда она у них? Кто из дедов и бабок вдруг
возвысился над суетой прокормления? (Подумалось: "Зову
живых...")
обитания механизатора Апенушкина. Теперь не надо спешить.
Машину он загнал в тупичок, образованный сходящимися плетнями
приусадебных участков, и пошел по единственной и главной улице
деревни. Двести домов, не меньше, но уже кое-где забитые
ставни. Село когда-то было богатым, разбойничьим, торговым,
самые неуемные бежали отсюда на юг, пополняя стихийные банды,
лишь в самом начале 30-х годов прекратились шатания,
взнузданный люд пошел в колхоз; мать утверждала, что в
Гражданскую войну Цацулино почему-то облюбовали и белые и
красные, сделали местом публичных казней, виселица,
воздвигнутая на скорую руку, скрипела, гнулась, покряхтывала,
но исправно выдерживала тяжесть подвешенных беляков и
краснопузых. Кто ныне вспомнит, да и кто вообще знает?
керосином. Андрей Николаевич прибедненным голосом стал
расспрашивать самую глазастую бабу в очереди: машина у него
застряла неподалеку, кое-какой ремонт надо сделать, так где ему
найти Апенушкина?.. Спросил -- и понял, что попал в точку, что
только Апенушкин и может в этой глуши возиться с металлом,
такая уж у него слава была, и как ей не быть: Андрей Николаевич
в этой деревне так и не увидел мужчин среднего возраста,
старики да дети попадались на глаза, протарахтевший на
"Беларуси" тракторист еще в школу бегал, наверное.
чуть пренебрежительно, но не деревенским дурачком он был, иначе
не стали бы бабы с такой готовностью помогать приезжему
человеку. Кто-то из них утром видел Апеню на складе, потом его
заприметили у силосной башни, и наконец выяснилось: Апеня -- у
себя, на Выселках, то есть в километре отсюда, во-он там, за
березовой рощей, там его хозяйство. У изголодавшихся по
новостям баб глаза горели желанием порасспросить городского
человека о житье-бытье в далеких краях, но местный этикет
запрещал прямое и грубое получение информации, только на
добровольной основе. Андрей Николаевич поблагодарил. Мимо
магазина проехал малым ходом, чтоб никаких сомнений не
оставалось: неладно что-то с автомобилем, ой неладно!.. Дорога
была прямой, накатанной, следы на ней -- тракторные и
автомобильные, справа и слева -- уже вскопанные поля, но
картошка убрана не везде, что не могло не радовать: будет где
разгуляться комбайну. Сотня ворон тяжело покинула еще не
оголенные ветви, встревоженная красным "ягуаром", карканье
напомнило детство, в памяти всплыл никогда не вспоминавшийся
эпизод: стрельба по воронам из катапульты, за один бросок
выпрямляющаяся березонька метала в крикливую стаю полсотни
камней. Остановился "ягуар" -- уселись на ветки и вороны. Три
вместительных сарая, а под навесом -- остатки того, что было
когда-то сеялками, жатками, косилками, копалками и сажалками,
-- вот и все Выселки. В самом маленьком и ближнем сарае кто-то
Белоусов Валерий
Лукьяненко Сергей
Доставалов Александр
Круз Андрей
Белов Вольф
Куликов Роман