совершенным, должен был знать все. Поэтому почти все дети уважаемых го-
рожан учились играть на скрипке. Хаим Фрухштейн играл на скрипке, Цаля
Мерперт играл на скрипке, Мотл Скрибный играл на скрипке. Играли и еще
многие мальчики. Чем же Шолом Рабинович хуже их? Но отец не хотел,
скрипки он не признавал. Это ни к чему, говорил он, жалко времени. Не в
свадебные же музыканты метит его сын. Математика, география, словес-
ность-это дело, но пиликанье на скрипке - пустое занятие!
прав. Послушайте, однако, что говорил по этому же поводу музыкант Ие-
шуа-Гешл - деликатный человек и вполне благочестивый, с густыми длинными
пейсами: одно другому не мешает. У него тоже есть дети не хуже других
еврейских детей, и озорники они тоже порядочные, черта их батьке, но что
из того? Разве они не играют у него на всех инструментах? "А музыкант
Бенцион? У этого Бенциона, который выучил всех молодых ребят играть на
скрипке, был провалившийся нос, отчего он слегка гнусавил. Испытав сына
Нохума Рабиновича и дав ему несколько уроков по первой части "Берио", он
в присутствии своих учеников заявил, что у этого паренька "фаланф". На
гнусавом языке Бенциона это означало "талант". Был ли у него и в самом
деле талант, Шолом не знает. Знает он только, что с самых малых лет его
тянуло к музыке, он томился по скрипке. И как назло, точно кто дразнил
его, - ему постоянно приходилось бывать в обществе канторов и музыкан-
тов, вращаться в мире музыки и пения.
вич сам певал у амвона и славился как ценитель пения. К тому же их заез-
жий дом служил, можно сказать, единственным пристанищем для канторов. Не
случалось такого месяца, чтобы у них на дворе не появлялась повозка, на-
битая странными пассажирами - живыми, юркими и всегда голодными. Были
они большей частью оборваны и обтрепаны, как говорят - наги и босы, но
шеи укутаны шарфами, шерстяными теплыми шарфами. Набросившись, словно
саранча, на дом, они поедали все, что бы им ни подали. Это уж как прави-
ло - раз приехали певчие со всемирно известным кантором, значит голод-
ные. "Всемирно известный кантор" целые дни надрывался, пробуя свою "ко-
ловратуру", он глотал сырые яйца, а певчие от усердия прямо на стену
лезли. Однако, обладая большей частью слабыми голосами в противовес
сильным аппетитам, компания эта не слишком восхищала народ своим пением
и, хорошенько наевшись, уезжала, ничего не заплатив хозяевам. Мачехе,
это, понятно, было не по вкусу, и она стала понемногу отваживать "все-
мирно известных" канторов. Пусть они лучше окажут любезность Рувиму Яс-
ноградскому, говорила мачеха. Пусть заезжают к нему, так как едоков у
нее, не сглазить бы, и своих довольно, а крикунов, не согрешить бы, и
без них хватает... Так или иначе, но дети Рабиновича столько наслушались
пения, что на память знали, кому принадлежит тот или иной напев, та или
иная субботняя молитва: кантору Пице или кантору Мице, каштановскому,
седлецкому, кальварийскому кантору или вовсе Нисе Бельзеру. Бывали дни,
когда напевы носились в воздухе. В горле непроизвольно переливались ме-
лодии, подчас не давая уснуть, плелись мысли.
ографии имел возможность слушать музыку еще чаще, чем канторов, потому
что как Иешуа-Гешл с густыми пейсами, так и Бенцион с Провалившимся но-
сом жили недалеко от Рабиновичей и в хедер приходилось обязательно идти
мимо них. То есть это было не так уж обязательно, можно было их мино-
вать, даже, пожалуй, ближе оказалось бы. Но Шолом предпочитал проходить
именно мимо них, постоять под окнами и послушать, как музыкант Бенцион
учит мальчиков играть на скрипке или как музыкант Иешуа-Гешл репетирует
со своими сыновьями, "играющими на всевозможных инструментах". Шолома
нельзя было оторвать от окна. Сыновья Иешуа-Гешла приметили его, и стар-
ший из них, Гемеле, угостил однажды Шолома смычком по голове, а в другой
раз окатил холодной водой, но это не помогло. Одной цигарки было доста-
точно, чтобы подружиться с Гемеле, и Шолом сразу стал своим человеком в
доме музыканта Иешуа-Гешла, теперь он не пропускал ни одной репетиции, -
а репетиции происходили там чуть ли не каждый день. Таким образом он по-
лучил доступ в компанию музыкантов, познакомился со всем музыкантским
племенем, с их женами и детьми, с их нравами и обычаями, с их артисти-
чески-цыганским бытом и с музыкантским жаргоном, который он впос-
ледствии, будучи уже Шолом-Алейхемом, частично использовал в произведе-
ниях: "Скрипка", "Стемпеню", "Блуждающие звезды" и других.
чился играть на скрипке. Наслушался музыки он немало. Талант, если ве-
рить, музыканту Бенциону, у него был. Чего же недоставало? Инструмента -
скрипки. Но скрипка стоит денег, а денег-то и нет. Как же быть? Нужно,
следовательно, добыть денег... И тут-то, когда дело дошло до денег, и
случилась история, смешная и печальная, вроде трагикомедии.
бавиться от кошелька?
ный гость, хлеботорговец из Пинска, литовский еврей по фамилии Вольфсон.
Этот Вольфсон живал у них месяцами и уже имел свою постоянную комнату,
которую так и называли "комнатой Вольфсона", даже когда сам Вольфсон был
в Пинске. Ему подавали отдельный самовар - "самоварчик Вольфсона".
Вольфсон этот считался у Рабиновичей своим человеком, ел то, что ели они
сами, а когда хозяйка (мачеха) бывала не в духе, ему доставалось наравне
со всеми, как родному... Дома он носил короткий халат, а иногда ходил и
вовсе без халата. Курил он очень толстые крученые сигары и любил разго-
варивать, держа сигару в зубах, а руки в карманах. Говорил без меры и
без удержу. Комната его всегда открыта, самовар вечно на столе, ящик
стола заперт, но ключи висят тут же; один поворот ключа-и ящик открыт.
Что находится в ящике-известно всем. Там лежат книги, письма, счета и
деньги: большой толстый бумажник, туго набитый ассигнациями,-кто его
знает, сколько их там!-и, кроме того, старый, облезлый кожаный кошеле-
чек, всегда полный серебра и медяков. Немалая, видно, сумма! Случись у
такого мальчика, как Шолом, хоть половина этого капитала, ему было б
достаточно, чтобы купить лучшую скрипку в мире.
лядывал на набитый ассигнациями бумажник и особенно на кожаный кошелечек
с мелочью. У него было тайное желание-чтобы Вольфсон как-нибудь потерял
этот кошелек, а он, Шолом, нашел бы его. Так можно было бы и капитал
приобрести и невинность соблюсти. "Возвращение потери", конечно, одно из
самых благих дел, но обладать таким кошельком - дело еще более благое.
Он, однако, и не думал терять его, этот еврей из Литвы! И Шолом принял
отчаянное решение: если случится так, что Вольфсон даст ему почистить
брюки и забудет в них кошелек, то черта с два он его получит! Выс-
кользнул из кармана во время чистки, чем Шолом виноват! Однако Вольфсон
тоже не дурак, каждый раз, давая детям чистить свою одежду, он предвари-
тельно опоражнивал все карманы. Литовский еврей остается верен себе! Шо-
лому становится досадно, и он решает: раз тот терять не теряет и забы-
вать не забывает, нужно по крайней мере заглянуть в кошелек и узнать,
сколько там мелочи. С этим намерением не для того, упаси бог, чтобы со-
вершить кражу, а просто из любопытства, Шолом как-то утром заглянул в
комнату Вольфсона и повертелся там, будто бы убирая со стола, в то время
как сам Вольфсон стоял в зале с толстой сигарой во рту и тараторил. Из
этой попытки, однако, ничего не вышло. Не успел Шолом ощутить холод клю-
ча в руке, как ему показалось, что вся связка подняла трезвон, и он весь
задрожал. Он круто повернулся и выскочил из комнаты Вольфсона с пустыми
руками.
чая, упрекая себя как вора: "Ты, Шолом, вор! Если тебе хоть раз в голову
пришла дурная мысль, значит, ты вор! Вор, вор!"
один в четырех стенах своей комнаты. В зале обычно бывали постояльцы,
поэтому он предпочитал коротать время там и, попыхивая сигарой, разгла-
гольствовать. Шолом опять забрался в его комнату, намереваясь на этот
раз не только полюбопытствовать, но и поживиться кое-чем. Ведь он уже
все равно вор... Перегнувшись через весь стол, как будто пытаясь что-то
достать с другого конца, он тем временем левой рукой взялся за холодный
ключик; поворот вправо - замок открылся с тихим "дзинь" и умолк. Шолом
заглянул в ящик и оцепенел. Первым делом он увидел раскрытый толстый бу-
мажник, туго набитый бумажными деньгами; красными десятками, синими пя-
терками, зелеными трешками и желтыми рублевками-кто знает, сколько там
могло быть! Вытащи он оттуда одну только красненькую-все было бы в по-
рядке. Кто там заметит! Бери же, дурень, и тащи! Нет, он не может! У не-
го руки трясутся, зуб на зуб не попадает, даже дыхание сперло. Лучше уж
кожаный кошелек! Вот он, тоже полнехонький. Шолом хочет взять его, но
правая рука не слушается. Открыть кошелек и вынуть несколько серебряных
монет тоже неплохо, но слишком много возни. Взять кошелек и сунуть в
карман - сразу заметят. А время не ждет, проходят минуты, каждая минута
- год. И тут раздается шорох. Ага, он шаркает уже своими истоптанными
шлепанцами, этот литвак. Поворот ключа правой рукой в обратную сторону,
и Шолом уходит из комнаты снова с пустыми руками. Он уверен, что обяза-
тельно кого-нибудь встретит. Но никого нет. Вернуться обратно поздно!
Надо было раньше! Пропустил такой случай! Ты идиот, Шолом! Идиот и вор!
То и другое вместе...
времени на подготовку, без долгих проволочек Шолом подошел прямо к сто-
лу, отпер замок и, сунув руку в ящик, схватил кошелек, проворно опустил
его в карман и затем, заперев ящик, пошел со своими книгами в училище,
Посняков Андрей
Зыков Виталий
Жюль Верн
Майер Стефани
Орлов Алекс
Прозоров Александр