Чтение 40–й страницы книги ~Синяя борода~

ямы всего в несколько ярдах от могил двух других мушкетеров - Джексона
Поллока и Терри Китчена, я отчетливо, как никогда в жизни, видел свободные,
вырвавшиеся из плена непредсказуемой плоти человеческие души. Прямоугольная
дыра в земле, а вокруг нее стоят чистые и невинные неоновые трубки.

Что это было? Сумасшествие? Конечно.

Поминки мы устроили в миле отсюда, в доме ее подруги.

Муж не присутствовал!

И он не вернулся в дом, где жил так уютно и бесцельно и где его любили
без всяких на то причин треть прожитой им жизни и почти четверть двадцатого
века.

Он пошел в амбар, отпер раздвигающиеся двери, включил прожекторы. И
стал рассматривать все это белое, белое.

Потом сел в свои "мерседес" и поехал в хозяйственный магазин в
Ист-Хемптоне, где продавались вещи, необходимые художнику. Я купил все, что
только может пожелать художник, кроме того ингредиента, который ему нужно
внести самому, - души, души, души.

Продавец недавно появился в Хемптоне и не знал, кто я такой. Перед ним
стоял безымянный старик в рубашке, галстуке и костюме, сделанном на заказ
Изей Финкельштейном, старик с повязкой на глазу. Циклоп находился в
состоянии крайнего возбуждения.

- Вы художник, сэр? - спросил продавец. Ему было лет двадцать. Он еще
не родился, когда я навсегда покончил с живописью, не писал больше никаких
картин.

Уходя, я сказал ему всего одно слово: "Возрождаюсь".
x x x

Слуги покинули дом. Я снова превратился в дикого старого енота, который
все свое время проводит в амбаре или около амбара. Скользящие двери держал
прикрытыми, чтобы никто не видел, что я делаю. А делал я это шесть месяцев!

Когда закончил, купил еще пять замков с засовами и запер все накрепко.
Потом нанял новых слуг и поручил адвокату составить новое завещание, в
котором - помните? - указывалось, что меня следует похоронить в костюме от
Изи Финкельштейна, что все, чем я владею, перейдет к двум моим сыновьям при
условии, если они выполнят небольшую мою просьбу в память их армянских
предков, и что амбар следует открыть только после моего погребения.

Жизнь сыновей моих сложилась весьма благополучно, несмотря на тяжелое
детство. Как я уже говорил, фамилия у них теперь не моя, а отчима, славного
человека. Анри Стил служит в армии, он офицер по связям с гражданскими
строительными фирмами. Терри Стил - рекламный агент команды "Чикаго Бэрз",
и, так как я владею долей в команде "Цинциннати Бенгалс", мы - футбольная
семья.
x x x

Сделав все это, я решил, что могу снова поселиться в доме, обзавелся
новой прислугой и стал тем выпотрошенным тихим старичком, которому четыре
месяца назад задала свой вопрос на пляже Цирцея Берман: "Расскажите, как
умерли ваши родители".

И вот накануне отъезда из Хемптона она спросила:

- Животные, овощи и минералы? Все вместе?

- Честное слово, - сказал я. - Вместе. - А поскольку какая же может
быть картина без красителей и связующих их живых существ, растений и почвы,
никаких сомнений, что там в амбаре - все вместе.

- Так почему вы не хотите показать?

- Потому что это единственное, что я могу оставить после себя. И лучше
мне не быть рядом, когда люди начнут судить, хорошо это или плохо.

- Иначе говоря, вы трусите, - сказала она, - и трусом я вас и запомню.

Я обдумал ее слова и вдруг услышал, как говорю:

- Хорошо, пойду за ключами. А потом буду вам очень признателен, миссис
Берман, если вы отправитесь со мной.
x x x

Мы вышли во тьму, подсвеченную пляшущим перед нами лучом фонарика. Она
как-то вся обмякла, успокоилась и преисполнилась благоговения, словно юная
девушка. Я же, наоборот, весь напрягся, подтянулся, меня всего распирало от
гордости.

Сначала мы шли по дорожке из плиток, которая сворачивала к гаражу.
Потом зашагали через заросший сад, по дорожке, проделанной Франклином Кули с
его тарахтящей сенокосилкой.

Я отпер двери амбара, вошел, нашарил рукой выключатель.

- Страшно? - спросил я.

-Да.

- И мне тоже.

Напоминаю, мы стояли у крайнего правого конца картины восьми футов
высотой и шестидесяти четырех футов длиной. Когда я включу прожекторы, мы
увидим ее спресованной в некий треугольник восьми футов высотой, но только
пяти футов длиной. С этой точки невозможно понять, что это за живопись -
что, собственно на картине изображено.

Я включил свет.

Полная тишина, а потом миссис Берман ахнула в изумлении.

- Оставайтесь на месте, - скомандовал я, - и скажите, как вы ее
находите.

- Нельзя пройти вперед?

- Можно, - сказал я, - но прежде я хочу знать, как это выглядит отсюда.

- Большая ограда, - сказала она.

- Продолжайте, - сказал я.

- Очень большая ограда, невероятно высокая и длинная, а каждый кусочек
ее инкрустирован великолепными драгоценностями.

- Большое спасибо. А теперь закройте глаза и дайте руку. Я отведу вас
на середину, и вы снова посмотрите.

Она закрыла глаза и пошла за мной, не оказывая никакого сопротивления,
словно детский надувной шарик.

Мы дошли до середины - по тридцать два фута живописи и справа и слева,
- и я опять велел ей открыть глаза.

Мы стояли на краю красивой зеленой весенней долины. По точному счету,
здесь, на краю или в самой долине, вместе с нами было пять тысяч двести
девятнадцать человек. Самая крупная фигура была величиной с сигарету, самая
маленькая - с мушиное пятнышко. На краю долины около нас находились
развалины средневековой часовни, внизу тут и там виднелись крестьянские
домики. Картина была так реалистична, что напоминала фотографию.

- Где мы? - спросила Цирцея Берман.

- Мы там, где находился я, когда встало солнце в день окончания второй
мировой войны в Европе.
35

Сейчас все это собрано в моем музее. В холле обреченные на страдания
маленькие девочки на качелях, потом ранние работы первых абстрактных
экспрессионистов, а уж после всего - уж и не знаю, как назвать, словом, эта
махина в картофельном амбаре. Я открыл заколоченные двери с другого конца
амбара, и бесконечный поток посетителей двигается без толчеи вдоль этой
махины.

Многие проходят по два, а то и по три раза - не по всей выставке, а
только по амбару.

Ха!

Ни один высокоумный критик пока не появлялся. Зато некоторые
непрофессионалы и непрофессионалки спрашивают, как бы я назвал этот вид
живописи. И я отвечаю то же самое, что скажу критику, который первым
полюбопытствует взглянуть, если хоть один объявится, хотя чтото непохоже,
потому что на простых зрителей эта махина производит слишком сильное
впечатление:

- Никакая это не живопись! Туристский аттракцион, только и всего!
Всемирная выставка! Диснейленд!
x x x

Мрачный, однако, Диснейленд. Несимпатично в нем как-то.

В среднем на каждом квадратном футе картины четко выписаны десять
уцелевших во второй мировой войне. Даже самые удаленные, не больше мушиного
пятнышка фигурки, если посмотреть через линзы, которые я специально разложил
в амбаре, окажутся узниками концлагерей, или угнанными в Германию рабами,
военнопленными из разных стран, немецкими солдатами различных родов войск,
местными крестьянами с семьями, сумасшедшими, выпущенными из лечебниц, и так
далее, и так далее.

И за каждой фигуркой на картине, хотя бы самой маленькой фигуркой, -
своя военная судьба. Я для каждой сочинил историю, а потом изобразил того, с
кем она произошла. Сначала я все время находился в амбаре и каждому, кто
спрашивал, рассказывал эти истории, но вскоре устал.

- Смотрите на эту махину и сочиняйте историю сами, - говорил я,
оставаясь в доме и только указывая дорогу к амбару.
x x x

Но той ночью я с радостью рассказывал Цирцее Берман все истории,
которые ее интересовали.

- А вы здесь есть? - спросила она.

Я показал себя, в самом низу, прямо над полом. Указал носком ботинка. Я
был самой крупной фигурой - с целую сигарету величиной. И единственной из
тысяч, стоявшей, ну что ли, спиной к камере. Шов между четвертым и пятым
полотнами шел по моей спине, разделял волосы на голове - его можно было
принять за душу Рабо Карабекяна.

- Кто этот человек, который лихорадочно цепляется вам за ногу и смотрит
на вас как на Бога?

- Он умирает от воспаления легких, ему осталось жить два часа. Это
стрелок с канадского самолета, сбитого над складом бензина в Венгрии. Меня
он не знает. Даже не видит моего лица. Перед глазами у него один только
густой туман, уже не тот, что на земле, и он спрашивает, дома ли мы.

- И что вы ему отвечаете?

- А что бы вы ему ответили? - спросил я. - Я говорю ему: "Дома. Ну,
конечно, дома! Не бойся!"