выхода из дому. Она бродила, мрачная, непричесанная, в мятом
халате, по комнатам, где все вещи были сдвинуты с привычных
мест и раскрытые чемоданы и картонные коробки валялись на
креслах, на полу, на столах. Лайма бродила среди этого
предотъездного хаоса, нещадно дымя сигаретой, натыкаясь на ме-
бель и тихо матерясь по-русски. В гостиной нанятые мной
плотники сколачивали из свежих досок ящики для громоздкого
багажа. Стук молотков, повизгивание пилы, острый спиртной
запах свежих опилок напоминали похороны и заколачивание гроба.
вспомнить, и действительно вспомнила и даже улыбнулась при
этом. Помчалась к себе в спальню, чуть не упав на ступенях
лестницы, и скоро вернулась, непривычно блестя глазами.
удивлением посмотрела на мать. В глазах у Лаймы, внезапно
оживших, стояли слезы. Рута встревоженно подошла к ней.
все это за очередной пьяный бред матери.
улыбнулась Лайма.
мать просит.
ярко поблескивало. Настолько нестерпимо ярко, что я
почувствовал жжение в глазах. Я сразу узнал и эту цепочку, и
источник яркого блеска на ладони у Лаймы.
на черный день от всех обысков и сохраняла в гетто до того
самого дня, который она посчитала черным. Когда меня и мою
младшую сестренку погрузили в кузов автомобиля, где кучей
лежали друг на друге и шевелились, как раки в корзине, много
еврейских детей нашего возраста. Нас всех отправляли на
смерть. Из нас, детей, должны были взять кровь, всю кровь до
капли, чтобы перелить ее в вены раненых солдат, а наши
обескровленные трупики зарыть где-нибудь поблизости от
госпиталя. Мать пыталась выкупить у конвоира меня и мою сестру
за этот бриллиант. Он взял бриллиант. Этим конвоиром был рыжий
Антанас, родственник Лаймы. Его мать Анеле потом отдала
бриллиант Лайме, и Лайма его никогда не носила. Она знала
историю бриллианта. И я был уверен, что она постаралась его
сбыть куда-нибудь подальше. Мы с ней об этом бриллианте не
заговаривали. Теперь она извлекла его из тайника и надела на
шею Руте.
зеркалу и облегченно улыбнулась, увидев, как засияли от
радости глаза дочери.
носила.
свалявшимися седыми волосами Лайма. - Берегла на черный день.
Как когда-то твоя бабушка его хранила. Теперь наступил мой
черный день. Я остаюсь одна... А ты будешь жить где-то далеко-
далеко... И когда у тебя будет дочь и она вырастет и пошлет
тебя к черту, отдашь ей этот бриллиант... Как эстафету... В
мире все повторяется...
утра так напилась, что на вокзал ее взять не было никакой
возможности. Она валялась в пальто на кровати с запекшимися
серыми губами и глубоко запавшими глазами, закрытыми восковыми
веками с черной пыльцой краски на ресницах. И только хриплое,
булькающее дыхание отличало ее от трупа. Мы и попрощались с
ней как с покойницей. И я и Рута. Поцеловали спящую в восковой
лоб и быстро вышли, вытирая пальцами глаза.
евреи-музыканты из ресторанных оркестров, еще не решившие
сами, ехать или не ехать. Они волновались, пожалуй, больше,
чем мы, в душе примеривая на себя наш отъезд, и по их
взвинченным нервным лицам я понял, что они не намного дольше
моего засидятся в Каунасе. Они без толку суетились,
многократно обнимались и целовались со мной и плакали, не
стыдясь слез.
деловито: таскали чемоданы, погрузили их в вагон, оформили
квитанции на багаж, купили мне с Рутой на дорогу поесть в
вокзальном буфете. Это были два нееврея. Винцас, дедушка Руты,
и совсем опустившийся Григорий Иванович Таратута в грязном,
замызганном пиджаке и рваных ботинках. Он снова не имел жилья.
Буфетчица Соня вытолкала его взашей и отобрала ключи от
квартиры. В этот день он не взял ни капли в рот и,
распоряжаясь погрузкой, по старой привычке зычно гаркал на
железнодорожных служащих, распекая их за нерадивость, как он
это делал во времена своего комендантства.
Сибири десять лет, куда его спровадил комендант Каунаса майор
Таратута, и сам Таратута, уже бывший комендант и бывший
коммунист. Теперь они оба, постаревшие и какие-то усохшие,
стали бывшими людьми, доживавшими свой век. И провожали меня,
еврея, уже лишенного советского гражданства и, следовательно,
тоже бывшего их соотечественника, в загадочное, нелюбимое СССР
государство Израиль, к которому ни тот, ни другой особых
симпатий тоже не питали по причине своей нелюбви к евреям.
слезы, громко изматерился. Рута обозвала его негодяем и не
позволила ему себя обнять. Винцас со мной расцеловался и
прошептал на ухо:
не глядя в глаза. Она Винцаса не простила.
У меня есть имя... еврейское имя... Ривка... Как бабушку
звали...
шевелюрой Винцас. - Оставила ты меня совсем одного... как
собаку... без никого.
Позаботься о ней... За ней нет твоих грехов... Она страдает
безвинно.
провожающих мокрым слезящимся стеклом вагонного окна, я через
косые витые струйки воды все смотрел почему-то не на своих
еврейских друзей, а на этих двух рано состарившихся людей.
Винцаса и Григория Ивановича. Они и стояли рядышком, как два
мокрых взъерошенных воробья. Евреи теснились в стороне от них,
под черными зонтами, и никто не подумал прикрыть от сеющей с
неба влаги кого-нибудь из них краем своего зонта.
еврейских проводах. Теперь они пытались плясать на чужой
свадьбе. Вернее, на похоронах. И их, естественно, сторонились
и старались не замечать.
наши судьбы. И всех нас советская власть хорошенько
перемолола, с хрустом костей, и выплюнула за ненадобностью. И
Таратуту, который сам был частью этой власти и верно ей
служил, и Винцаса, своего врага, пытавшегося ей противостоять
и сломленного ею. И меня. Который был ни тем, ни другим. А
лишь только хотел мало-мальски прилично жить. И больше ничего.
Меня она выплюнула за свои пределы. А их - себе под ноги.
раму окна вниз, в лицо мне хлестнул дождь.
Григория Ивановича к себе в дом. Я тебя прошу. Там места
хватит. Слышишь?
расслышал, потому что рама с сухим стуком рванулась вверх, и
окно захлопнулось. Это сделала Рута.
беспокоиться об этих двух подонках.
меня нет ее категоричности и бескомпромиссности. И я страдаю.
Порой за других больше, чем за себя.
пережил больше, чем отпущено одному человеку, уплывал в серой
дождливой мгле. Словно он плакал. Кого он оплакивал? Меня?
Своего незадачливого сына, покидавшего его навсегда? Или себя,
Володихин Дмитрий
Зыков Виталий
Акунин Борис
Глуховский Дмитрий
Суворов Виктор
Роллинс Джеймс