Чтение 40–й страницы книги ~Остров накануне~

бечевку в воду, и у бечевки на конце табличка. Это и есть лаг, снаряд
измерения скорости судна. Все это бросается стойком в воду, бечевка
размерена на узлы по частям мили, рядом ставят часы, чтобы узнать, в какое
время судно пробежит определенное пространство. Таким манером, если бы все
шло по писанью, можно было бы знать, сколько миль пройдено с последнего
известного меридиана, и снова-таки совершив нужные расчеты, устанавливали бы
долготу".

"Значит, средство существует!" - торжествующе вскричал Роберт, прекрасно
зная, что ответит на это доктор: что лаг используют, когда нет ничего лучше,
поскольку лаг годится только если верить, что корабль идет по прямой линии.
Корабли же носятся туда, куда несут их ветры, и если ветры не попутны,
корабли проходят один отрезок пути с уклоном вправо, другой отрезок с
уклоном влево.

"Сэр Хемфри Джилберт, - продолжал доктор, - примерно во времена Менданьи,
около Ньюфаундленда, собираясь идти по седьмой параллели, encountered winde
alwayes so scant... говоря по-вашему, из-за ветров скупых и нерадивых...
пропутешествовал невесть сколько недель, и его бросало то на сорок первый,
то на пятьдесят первый градус, вот вам погрешность в десять градусов,
изволите видеть. Вот такой исполинский угорь извивается от Неаполя до
Португалии, стукается головою в Гавр, а хвостом отпихивается от Рима, а
потом хвост оказывается в Париже, и в Мадриде голова! Следует учитывать все
прихотливости маршрута и вводить их в счисление; но моряки делать это не
умеют, и не могут держать на палубе целый день астронома, чтоб он делал это
за них. Разумеется, можно применять конъектуры, в частности если маршрут уже
проходился, и имеется доступ к расчетам, выполненным другими. Поэтому от
европейских берегов до американских на картах снимается расстояние
достаточно точно. Кроме того, когда расчеты по звездам совершаются с суши,
они могут дать довольно надежный результат, и поэтому мы в общем неплохо
знаем, на какой долготе обретается Лима. Но и в этом случае, сказать вам по
чести, - весело продолжал оратор, - знаете, что происходит? - И лукаво
смотрел на двух слушателей. - "Происходит, что этот господинчик, - тут он
постучал пальцем по карте, - рисует Рим на тридцатом градусе от Канарских, в
то время как этот вот, - и он грозил пальцем в сторону другой карты, как бы
отечески возбраняя ее составителя, - вот этот думает, что Рим на сороковом!
Вон в той рукописи мы находим сочинение одного фламандца, который на
долготах съел собаку, он извещает короля испанцев, что невозможно прийти к
согласию о расстоянии от Рима до Толедо por los errores tan enormes, como se
conoce por esta linea, que muestra la diferencia de las distancias (По
наличию ошибок весьма огромных, как видимо из данного чертежа, который
показывает различие в дистанциях (исп.)) и так далее, и так далее. Что он
имеет в виду под линией? Если решить, что первый меридиан лежит в Толедо
(испанцы всегда претендуют на первое место), то по Меркатору, Рим расположен
на двадцать градусов восточней, однако Тихо Браге считает, этих градусов
двадцать два, и двадцать пять по Региомонтану, их двадцать семь для
Клавиуса, двадцать восемь для Птолемея, а для Оригана все тридцать. Все это
только к одному примеру: дистанция от Толедо до Рима. Вообразите теперь, в
каком состоянии должны быть сведения о морских путях, подобных нашему, где,
может статься, никто прежде нас к островам не причаливал, и описания других
мореплавателей туманны и сбивчивы. Добавьте в частности, что если
какой-нибудь голландец и раздобудет верный результат, он ни за что о нем не
скажет англичанам, а те не поделятся с испанцами. Самовернейшее орудие в
здешних морях - это нос капитана, который своим простецким лагом унюхивает,
что корабль, к примеру, на двухсот двадцатом меридиане. После проверки часто
оказывается, что вовсе не на двухсот двадцатом, а градусах в тридцати
восточное или западнее".

"Но в таком случае, - выкрикнул кавалер, - кто сумеет разгадать загадку
долгот, получит полную власть над морями!"

Доктор Берд опять покраснел, уставился на кавалера, будто чтобы узнать,
нарочно ли он это сказал, а потом усмехнулся, как укусил, и отрезал:
"Попробуйте".

"Меня прошу уволить", - вставил тут Роберт, поднимая руки, и на тот вечер
все обернулось в шутку.

В течение многих дней Роберту казалось опасным снова затрагивать тему
меридианов. Он нашел другую тему. Чтоб сделать это, пришлось принять
отважное решение. Ножом он глубоко процарапал себе ладонь. Потом завязал
рану обрывками рубахи, истрепанной ветрами и водой. За ужином он показал
врачевателю руку: "Глупейшая рана. Сунул ножик в мешок, начал рыться и сам
себя пропорол. Очень щиплет".

Доктор осмотрел порез опытными тазами, и Роберт молил Бога, чтоб теперь
он вытащил тазик и растворил в нем купорос. Однако доктор ограничился
суждением, что рана не опасна и что следует хорошо промывать ее каждое утро.
Тут, на счастье, подвернулся кавалер, который и ляпнул:

"Эх, иметь бы сейчас лезвейную притирку!"

"Эго какую притирку?" - воодушевился Роберт. Мальтийский рыцарь, будто
прочитав все книги, затверженные Робертом перед отплытием, начал
расхваливать свойства лезвейных мазей. Берд молчал. Роберт, после чужого
почина осмелевши, кинул свой пробный камешек: "Бабьи суеверья! Напоминает
анекдот о беременной, у которой отрубили любовнику голову, а она, увидев то,
породила младенца с отделенной от туловища головой! Или ту вздорную привычку
у крестьянок, когда пес нагадит на кухне, тыкать углем в испражнение,
полагая, будто у твари запечет под хвостом! Шевалье, вы не похожи на людей,
передающих такие historiettes!"

Выпад был очень удачный, потому что Берд не выдержал. "Ну уж нет,
милостивый мой, насчет собаки с ее пометом все это правда, скажу вам больше,
кое-кто применил то обхождение с одним соседом, который наложил кучу перед
домом, и уверяю вас, он научился далеко обходить тот проулок! Разумеется,
следует повторять операцию преизрядное число раз, для чего вам необходим
такой приятель, вернее неприятель, который будет гадить вам под дверь
достаточно часто!" Роберт заливался смехом, будто принимая все за потеху,
отчего тот раздражался и приводил все более сильные аргументы. Доводы были
приблизительно те же, что у Д'Игби. Доктор входил все в больший раж. "Да,
да, любезнейший, вот вы так чудно философствуете, наукой костоправов
брезгуете. Скажу вам даже, раз мы взялись рассуждать о кале, что у кого
нечистое дыханье, ему бы подержать разинутый рот над навозною кучей, и он бы
излечился. Сточная канава смердит изрядно сильнее, нежели его глотка, а
известно, что меньшее количество притягивается большим!"

"Какие необычайные вещи вы открываете мне, доктор Берд, и как я поражен
вашей мудростью!"

"Да это что! Вот я вам расскажу! В Англии, при укушении человека собакой,
ее надо убивать, даже если она не в бешенстве. Собака может взбеситься
впоследствии, и оставшаяся в укусе слюна ее способна привлечь духи
водобоязни. Видели, как поварихи, если плеснут молока на угли, тут же
бросают горстку соли? Великая мудрость простонародья. Молоко от угольного
жара претворяется в пар; при воздействии воздуха и света этот пар, совокупно
с атомами огня, влечется обратно к корове, выделившей это молоко. Сосцы
коровы железисты и уязвимы, и атомы огня грозят им воспалением, отвердением,
изъязвлением, а поскольку вымя недалеко от мочевого пузыря, воспаление может
переброситься в пузырь и привести к анастомозу приходящих в пузырь сосудов.
Корова станет мочиться кровью".

Роберт сказал: "Шевалье вспомнил эту лезвейную притирку в качестве
снадобья для моего леченья. Но вы поясняете своею речью, что метод сей
употребим во зло".

"Разумеется, и в том причина оберегать подобные секреты, чтобы не
применялись вредоносно. Любезнейший, дискуссия о мази, или о порохе, или о
том, что в Англии обычно именуют Weapon Salve, полна противоречий. Шевалье
упоминал тут оружие, которое, будучи уместно примененным, приносит
облегчение. Но возьмите то же оружие и расположите его у огня; и пораненный,
будь он даже за тысячу километров, возопит от жжения. А если вы погрузите
острие, все еще выпачканное кровью, в ледовитую воду, раненого затрясет от
холода".

В ходе этого разговора Роберт, кажется, не услыхал ничего такого, о чем
не знал бы раньше, не исключая и подтвержденья, что доктор Берд в вопросе о
Симпатическом Порохе великий дока. Но беседа до того настойчиво кружила
вокруг дурных использований этого ученья, что вряд ли речь шла о
случайности. Как это все увязывалось с меридиановыми дугами, будет
рассказано впоследствии.

Одним прекрасным утром, воспользовавшись тем, что матрос свалился с марса
и раскроил себе череп, и на шкафуте царила суматоха, а доктора спешно
позвали врачевать пострадавшего, Роберту удалось скользнуть в трюм, опередив
Берда.

Почти что наощупь нашарил он верную дорогу. Может быть, повезло, а может,
неведомая зверюга громче обычного стонала именно тем утром. Примерно у
ахтерштевня, там, где на "Дафне" хранились бочонки с ромом и араком, он
обнаружил закомару, где глазам его открылась кошмарная картина.

На удалении от любопытных взоров, на поддоне, построенном, видимо, по
мерке, на подстилке из засаленных тряпок была распростерта собака.

Большая собака, породная, но из-за боли и от страданий она выглядела
доходягой. Мучители, по всему полагая, старались поддерживать ее в живых:
снабжали и питьевой водой и пищей, при этом пищею не песьей, а людскою, с
самого лучшего пассажирского стола.

Собака лежала на боку, закинув шею и вывалив язык. Весь бок ее был
раскроен огромной, вывороченной раной. Рана имела вид свежий и одновременно
нагноенный, меж ее розовых закраин сочилось гангренозное створоженное месиво
гноя и сукровицы. Было понятно, что какой-то хирург, вместо того чтобы
зашить разрез, растянул его и прикрепил края к коже, сохраняя их в зиянии, в
незаживании.