поглядел на себя в зеркало. Я не красавец, но и не уродина. Правда,
несколько полноват, за что ругаю себя. Я решил не ходить к Эне, то есть к
ее матери, до двенадцати или до часу дня. Пусть отдохнет, поговорим
спокойно, надо ее ободрить. Но из зеркала глядел на меня мужчина за
тридцать, весом под девяносто кило - мог ли он быть ей по душе? Я хорошо
вымылся, старательно побрился, захватил с собой в гараж чистые брюки и
сорочку, чтобы не идти к ней в комбинезоне.
В гараже старался работать как можно лучше, но не переставал думать о
своем. Часов в десять перед бензоколонкой остановился Микки: он вез в
город лес. Мы отправились к Брошару выпить кофе. Говорили о жаре, что
церковь зря штукатурили, обветшалой она смотрелась лучше. Я знал, что он
заехал ко мне нарочно и что Фарральдо снова будет пилить его. Такой уж он,
наш Микки, глуповат, но не бросит в трудную минуту.
Когда я пришел, Эна сидела на разваленной стене, в незнакомом мне
платье, уставясь в землю. Снова походила на брошенную в угол куклу.
Заслышав мои шаги, повернула голову, широко улыбнулась, словно ей
полегчало, и побежала навстречу. Обняв меня, сказала: "Я ждала тебя. Я
ждала тебя с... с...", но не помнила, с какого часа. Я засмеялся. И был
счастлив. Она смотрела на меня, а я видел ее лицо без красок, без туши -
ее лицо. И услышал: "Я тебя огорчила. Уж прости меня за все, только сразу.
Это не моя вина". Я все смеялся. Она сказала мне: "Идем. Мать нас
покормит. Увидишь, она прекрасно готовит". Чего было о том говорить? Я уже
и так знал это. Но все, что она сейчас говорила, оставляло у меня какое-то
жуткое ощущение.
Держась за руки, мы пошли на кухню. Вполголоса она сказала: "Мама
сейчас наверху с папой. Понимаешь, он ведь болен". Она заметила, как я
передернулся, и вмиг стала прежней. "Думаешь, я свихнулась? Ошибаешься".
Она вынула из буфета бутылку дешевого вермута. Я спросил: "Ты сегодня
вечером домой вернешься?" Она несколько раз кивнула, потом села напротив
и, положив подбородок на руку, сказала с какой-то тенью былой веселости:
"Мы же теперь женаты. Тебе от меня так просто не отделаться". Мне она
всегда больше нравилась неподкрашенная. А в эту минуту я любил ее, как
никогда прежде, больше жизни.
Мы пообедали втроем, и Эна проводила меня до ворот. Шла медленно, обняв
меня, была какая-то домашняя, очень нежная. Я не хотел портить эту минуту
и решил потом уж спросить, что с нею случилось накануне, когда она
пропадала целую вечность.
Работа валилась у меня из рук, время словно остановилось, мне было
невтерпеж. Только я умылся, переоделся и собрался, как позвонили из
пожарки, что Ренуччи едет за мной - пожар над Грассом занялся пуще
прежнего. Я чуть не рявкнул. Но ответил: "Ладно".
Мчусь к ее матери, но Эна уже пошла к нам. Вместе с Бу-Бу и Коньятой
играла на кухне в карты. Была в джинсах и великоватой майке с собственным
портретом. Волосы собрала на затылке. Неподкрашенная, ну чудо. Оставлять
ее сейчас страсть какие хотелось.
Она поднялась со мной наверх. И пока я собирался, сказала: "Езжай
спокойно. Мне сегодня хорошо". Я спросил, что она делала накануне в Дине,
когда пропадала больше часа. Она ответила: "Ничего. Мне стало не по себе в
толпе, наверно, от жары. И захотелось пройтись. Потом головная боль
возобновилась с такой силой, что я не знала, где нахожусь. Да, это все
из-за солнца". Она смотрела мне прямо в глаза и вроде говорила правду.
Просто не припомню, чтобы она когда-нибудь так долго объясняла мне
что-либо. Я проговорил: "Похоже, ты получила солнечный удар. Надо было
надеть что-нибудь на голову".
Перед уходом я поцеловал ее в губы и потом - рот на майке. Она
засмеялась. Через материю я чувствовал ее крепкую грудь. Мне захотелось
по-настоящему поцеловаться. Но она отстранилась. И чтоб смягчить, сказала:
"Не надо. Тебе ведь ехать, а я заведусь". Это было так похоже на нее. Но я
ушел расстроенный.
На холмах между Лупом и Эстероном так и полыхало. Невозможно было
пробиться. Не было рядом и воды. Только огонь. Этот день оказался самым
тяжелым за все лето. На помощь вызвали войска - они уже научились
заниматься непривычным делом, но главный расчет был только на вертолеты с
цистернами, и они сновали взад и вперед сюда. Мы не спасли и четверти
того, что попало в зону пожара.
В деревню я вернулся вечером во вторник. Мать открыла мне и, пока я
мылся на кухне, стояла рядом в ночной сорочке. Потом подала ужин. От нее я
узнал, что весь день Эна почти не раскрывала рта, но и не дулась. Словно
витала в облаках. Раскладывала в комнате пасьянс. Потом гладила белье. Не
очень хорошо - просто по неумению. Стояла у дома до полуночи, поджидая
меня. Я спросил мать: "Что ты об этом скажешь?" Она пожала плечами, а
потом сказала: "Ее не понять. Вчера днем, пока ты был в гараже, вздумала
проводить меня на могилу твоего отца. Побыла там с минуту, а может, и
меньше, и ушла". Я ответил: "Ей захотелось сделать тебе приятное, но она
терпеть не может кладбища. Сам слышал".
Когда я тихо-тихо вошел в нашу комнату, она спала глубоким сном на
своей половине постели. Свет из коридора упал на нее. Во сне лицо было не
таким, как днем, а словно у ребенка - округлые щеки, маленький пухлый рот.
И расслышать дыхание было почти невозможно. Я не посмел ее будить. Ложась
на свою половину постели, я еще подумал, что никогда не хожу на могилу
своего отца, и уснул.
Проснулся поздно, но не чувствовал себя отдохнувшим. Меня мучили
страшные сны, которые никак не удавалось вспомнить. Наутро я вообще не
помню снов и могу только сказать, были они приятные или неприятные. Ее уже
не было в постели. Через окно я увидел, что она лежит около колодца на
животе, в одних трусиках от красного бикини, в очках, и читает старый
журнал из сарая. Я крикнул: "Как ты там?". Она подняла голову, прикрыла
рукой грудь и ответила: "Уф!".
Я подошел к ней с чашкой кофе. Она лежала на махровом полотенце. Я
спросил: "Тебе кажется, ты все еще недостаточно загорела?" Она объяснила:
"Загораю про запас, на всю зиму" - и спросила о пожаре, а потом захотела
отхлебнуть кофе. Бу-Бу шел к нам из кухни, и я попросил ее надеть лифчик,
а в ответ услыхал: "С тех пор как я живу в вашем доме, твой брат уже не
раз видел меня так". Но отвернулась и надела бюстгальтер.
Эна немного проводила меня, шла босая. Я спросил, что она собирается
делать в течение дня. Это была та самая проклятая среда, 28 июля. Она
передернула плечом и состроила рожицу. Я сказал: "Если будешь все время
лежать на солнце - заболеешь. Надень что-нибудь на голову". Она ответила:
"Шагай, парень" - или что-то вроде. Закрыв глаза, протянула губы для
поцелуя. Я видел, как она, по-прежнему ступая осторожно по камням на
дороге, пошла назад к воротам в своем бикини, раскачивая для равновесия
руками. Больше я ее не видел до субботы 7 августа.
В полдень той среды мы отправились вместе с Анри Четвертым взять на
прицеп грузовик около Энтрона. По дороге закусили бутербродами. Когда я
вернулся домой, мать сказала, что Эна ушла с большой матерчатой сумкой и
чемоданом, не пожелав им сказать куда. Бу-Бу находился вместе с Мари-Лор в
городском бассейне, и некому было ее удержать.
Сначала я поднялся в нашу комнату. Она унесла свой белый чемодан -
меньший из двух, косметику, белье и, насколько я понял, две пары туфель,
красный блейзер, бежевую юбку, платье со стоячим воротничком и платье из
голубого нейлона. Мать сказала, что Эна ушла в застиранных джинсах и
темно-синей водолазке.
Я отправился к Девиням. Ева Браун не видела ее с позавчерашнего дня. Я
спросил: "Она вам ничего не говорила?" Та медленно покачала головой,
опустив глаза. Я еще спросил: "Вы не догадываетесь, куда она могла
отправиться?" Та опять покачала головой. Я весь взмок. Глядя на эту
молчаливую и спокойную женщину, мне хотелось ее встряхнуть. Я пояснил:
"Она унесла чемодан с одеждой. И вы можете быть такой спокойной?"
Посмотрев мне в лицо, она ответила: "Если дочь не попрощалась со мной,
значит, вернется". Больше ничего не смог из нее вытянуть.
Когда пришел домой, Бу-Бу уже вернулся. По выражению моего лица он
понял, что я не нашел Эну, и отвернулся, ничего не сказав. Спустя полчаса
приехал Микки. И ему Эна ничего не говорила. Он понятия не имел, где она
может быть. Подбросил меня в гараж на своем желтом грузовике, и я стал
названивать мадемуазель Дье. Но там никто не отвечал. Положив мне руку на
плечо, Жюльетта сказала: "Не волнуйся, она вернется". А Анри Четвертый с
салфеткой за воротом стоял рядом, уставясь в пол и засунув руки в карманы.
До часу ночи я вместе с братьями ждал ее во дворе. Бу-Бу помалкивал, я
тоже. Лишь Микки строил догадки. Мол, захандрила и отправилась к
мадемуазель Дье - снова вместе поужинать, как в день рождения. Он еще
что-то болтал, сам не веря своим словам. А я знал, что это насовсем, что
она не вернется. Был уверен в этом. Но не хотелось разреветься перед ними,
и я сказал: "Пошли спать".
В восемь утра я дозвонился мадемуазель Дье. Она Эну не видела. Ничего
не знала. Я уже собирался повесить трубку, и она вдруг сказала:
"Обождите". Я подождал. Было слышно ее дыхание, словно она стояла рядом в
комнате. Наконец сказала: "Нет. Ничего Не знаю". Я заорал в трубку: "Если
вы что-нибудь знаете, скажите!". Та молчала. Я снова спросил: "Ну что?" -
и услышал: "Ничего не знаю. Если что-нибудь услышите или она вернется,
позвоните мне, пожалуйста". Если что-нибудь услышите! Я сказал, что она
может на меня рассчитывать, это будет моей первейшей заботой, и, не
попрощавшись, повесил трубку.
В полдень я опять пошел к Еве Браун. Она сидела во дворе с секачом в
руках и с красными глазами. Сказала со своим акцентом, который так
напоминал Эну: "Я уверена, что она пришлет мне весточку. Я знаю свою
дочь". Тогда я спросил: "А на каких ролях тут я? Собачьих?". Опустив
голову, та ответила: "Никто не мешает вам верить, как и мне, что она
напишет". Я сказал ей, вставая: "Она поехала повидать прежнего любовника,
вот что я думаю. И вы знаете кого. Она тихо покачала головой и вздохнула,
всем видом показывая, капая чушь пришла мне в голову. Потом растолковала:
Каменистый Артем
Шилова Юлия
Посняков Андрей
Лукин Евгений
Доценко Виктор
Белогорский Евгений