грязный, как в некоторых городах, отметил про себя Худ, но вполне отличимый.
Хаузеном выйти из здания и направиться в сторону парка, как немец заговорил.
что тем самым ему удастся слегка развязать язык Хаузену. Ты даешь и ты
берешь, ты берешь и ты даешь. Это был вальс, знакомый всякому, кто жил и
работал в Вашингтоне. Просто на этот раз танец будет иметь несколько более
личный и важный характер.
показалось, что я увидел.., нет, я готов поклясться, что увидел женщину,
которую когда-то знал. Я бросился вслед за ней, словно одержимый.
ему снова стало не по себе. Не по себе от того, что он так никогда и не
узнает, была ли это действительно Нэнси, и от того, что по-прежнему не
равнодушен к этой женщине.
как она держала голову, по ее волосам, по тому, как она закидывала их, если
это была не Нэнси, то по крайней мере это была ее дочь.
охватывала грусть от мысли, что она вполне могла иметь ребенка или мужа,
действительно жить своей жизнью, в которой ему не было уже места.
потому, сказал он себе, что ты хочешь разговорить Хаузена.
Засунув руки глубоко в карманы, он уставился на траву под ногами. Его мысли
с неохотой возвращались в Лос-Анджелес на двадцать лет назад.
компьютерном классе Южно-калифорнийского университета на последнем году
аспирантуры. Она была этаким нежным хрупким ангелом с волосами, которые
ниспадали на спину, словно золотистые крылья. - Пол усмехнулся и даже
вспыхнул. - Я понимаю, звучит слишком слащаво, но я просто не знаю, как это
еще описать. Ее волосы были мягкими, пышными и пушистыми, а в ее глазах была
сама жизнь. Я называл ее своей "маленькой золотой леди", а она меня своим
"большим серебряным рыцарем". Господи, как я был влюблен!
рад, что у него начинает получаться, - его убивал вид Хаузена.
ей изумрудное колечко, которое мы выбрали вместе. Мне дали место помощника
мэра Лос-Анджелеса, а Нэнси пошла работать системной программисткой в
компанию по производству видеоигр. На самом деле ей пришлось улететь на
север, в город Саннивейл, но мы не могли обойтись друг без друга и все равно
встречались не реже двух раз в неделю. А потом как-то вечером в апреле
семьдесят девятого - двадцать первого апреля, если точнее, эту дату я
выдирал из всех своих календарей в течение нескольких последующих лет - я
ждал ее возле кинотеатра, но она не пришла. Я позвонил ей домой, но там
никто не ответил, и я кинулся туда сам. Я гнал машину, как сумасшедший.
Открыв дверь своим ключом, я вошел внутрь и обнаружил записку.
слезы и разрастающийся ком в горле. Он помнил песню, которая доносилась из
квартиры соседей: "Худшее, что случилось" группы "Бруклинский мост".
аккуратным и чуть ли не каллиграфическим. В записке говорилось, что ей
необходимо уехать, что она не вернется и чтобы я ее не разыскивал. Она
прихватила с собой лишь кое-что из одежды, все остальное так и осталось на
месте: записи, книги, цветы, фотоальбомы и даже диплом. Все-все-все. Да, и
еще она взяла с собой мое обручальное колечко. Если не выкинула.
спросил Хаузен.
расспрашивать, так и не сообщив, что же она сделала. Знал я не так уж и
много, но надеялся, что они ее все-таки найдут. Что бы она ни натворила, я
хотел ей помочь. Последующие несколько суток я провел в поисках. Я объездил
наших преподавателей, друзей, переговорил с ее коллегами, которые тоже все
очень за нее волновались. Я позвонил ее отцу. Они не были близки, и я не
удивился, что и он ничего не знает. В конце концов я решил, что это я сделал
что-то не так. Или, как я рассудил, она встретила кого-то еще и исчезла.
ничего и не узнали? Худ медленно покачал головой.
из любопытства, но так больше и не собрался, это было бы мучительно. И все
же за одно я ей благодарен. Я забылся в работе, я приобрел кучу связей,
тогда мы еще не называли это "сетью". - Пол улыбнулся. - И в конце концов я
выставил свою кандидатуру и выиграл кабинет мэра Лос-Анджелеса. Я стал самым
молодым мэром за всю историю города.
меня прекрасная семья, удавшаяся жизнь.
которых не знала даже жена.
и к лучшему, что в отеле была не она.
принадлежит другому времени. Другому Полу Худу. Если б вы встретились снова,
думаю, вы смогли бы с этим справиться.
Нэнси любила ребенка, сидевшего внутри меня, мальчишку, обожавшего
приключения по жизни и в любви. Став отцом, мэром и даже вашингтонским
чиновником, я этого так и не утратил. В глубине души я по-прежнему
мальчишка, который любит рисковые игры, тащится от фильмов про Годзиллу и
считает, что Адам Уэст и есть настоящий Бэтмен, а Джордж Ривз - настоящий
Супермен. Где-то во мне по-прежнему сидит юноша, который видит себя рыцарем,
а Нэнси - своей дамой сердца. Если честно, я не знаю, как отреагировал бы,
столкнись мы лицом к лицу.
он спрашивал себя: кого ты пытаешься обмануть? Ему было чертовски ясно, что,
столкнись он снова с Нэнси лицом к лицу, и тут же прежнее чувство вспыхнет в
нем с новой силой.
уголком глаза следил за Хаузеном.
какое-то отношение к утраченной любви или к таинственным исчезновениям?
произнес:
и поиграл полами его пальто.
способный на искреннее сострадание человек. А поэтому и я буду с вами
предельно честен. - Хаузен посмотрел по сторонам и опустил голову. -
Возможно, я спятил, что собираюсь вам об этом рассказать. Об этом я не
говорил никому. Даже сестре, даже самым близким друзьям.
бы обременять их подобным грузом. И все же кому-то следует знать, теперь,
когда он вернулся. Следует знать на тот случай, если со мной что-то
случится.
прежде никогда не встречал. Она настолько поразила его, что собственная боль
отступила перед возросшей заинтересованностью.
Сорбонне, в Париже. Моим лучшим другом стал парень по имени Жирар Дюпре. Его
отец был преуспевающим промышленником, а сам Жирар принадлежал к радикалам.
Не знаю, то ли виной тому стали иммигранты, которые отнимали работу у
французских рабочих, то ли просто из-за своей темной натуры, но Дюпре
ненавидел американцев и азиатов, а особенно не терпел евреев, черных и
католиков. Боже, как же он их ненавидел!
этот немногословный человек сейчас старается осилить как процесс самого
признания, так и воспоминание о том, что он когда-то, видимо, натворил.
Немец сглотнул и продолжил:
левом берегу Сены, в двух шагах от университета. Кафе было недорогим,
популярным у студентов, недаром оно называлось "переменка", его воздух
всегда был пропитан ароматом крепкого кофе и жаром громких дискуссий. Это
было на первом курсе, в начале учебного года. В тот вечер Жирара раздражало
буквально все. Официант был нерасторопным, ликер теплым, вечер промозглым, а
томик с речами Троцкого включал только те, что он произносил в России. Ни
одной из Мексики, что, по мнению Жирара, являлось недопустимым.
Расплатившись по счету, а платил всегда он, так как деньги водились только у
него, мы пошли прогуляться вдоль Сены.
приехавших в Париж, - с усилием продолжил Хаузен. - Они увлеклись
фотографированием и забрели далеко по набережной. Мы столкнулись с ними под
мостом. В темноте девушки не могли отыскать дорогу в общежитие. Я начал было