и СИСе, я готов поехать за кордон и сделаю там такое, что никто и никогда
сделать не сможет! Я открылся, я не таил правды ни минуты, конечно, после
понятного шока в первые минуты, вот перед вами мои объяснения, вот пленки
с отснятыми секретными документами, ни одна из них не передана врагу; да,
я был завербован англичанами и американцами в Париже двадцать шестого июля
в отеле, да, я имел здесь связь с разведчиками противника, но ни один наш
секретный документ к ним не попал!" - "Это все хорошо, даже очень
замечательно, но, чтобы мы тебе поверили, ты должен самым подробным
образом рассказать обо всем с самого начала... Понимаешь? С самого
начала..." - "Да неужели вы не верите мне?! Я ж русский, до последней
капли крови русский, Александр Васильевич, я открылся перед вами как перед
братом, как перед товарищем, наконец!" Я понял, что дальнейший разговор
бессмыслен: он давно подготовился к линии своей защиты и не отступит от
нее ни на шаг, если только я не нанесу ему такой удар, что он дрогнет и
поднимет руки:
коллеге вести жесткую линию допроса: никаких откровений и сантиментов,
вопрос - ответ, вопрос - ответ, неукоснительное следование суровой норме
закона; а сам переключился на Винна, которого в тот день привезли из
Будапешта... Сначала я к англичанину присматривался, начинать беседу не
торопился, впечатление он произвел несколько странное: человек рассеянный,
сразу видно, не профессионал, связник, погнался за деньгами, разведка,
видимо, посулила ему большие барыши за сотрудничество, хотя он отнюдь не
бедный, но ведь, как говорится, жадность фрайера сгубила... Размял я его,
приладились друг к другу, и тогда только вскользь и спросил: "А где именно
Пеньковский показал вам свое служебное удостоверение двенадцатого апреля,
господин Винн?" - "Да как же?! Конечно, двенадцатого, через час или два
после этого в Москве началась предпраздничная суматоха по поводу
возвращения космонавта Гагарина!" Ладно... Записали в протокол, документ,
что ни говори, определенного рода улика... Но не для Пеньковского, на нем
зубы сломишь, я ж говорю, человек крепкой породы, наверняка ответ на удар
- ударом: "Винн - связник, а не профессионал, мало ли что он скажет, а я
настаиваю, что вербовка состоялась двадцать шестого июля в Париже, только
так и никак иначе..." Я, Виталий, довольно круто тогда думал, что же
предпринять... Считается, что только контрразведка умеет спектакли
ставить, когда шпиона ловит... Нет, брат... Мы, следователи, тоже должны
владеть мастерством режиссуры, а оно, мастерство это самое, без
тщательного изучения психологического портрета твоего подопечного
невозможно... Вот и решил я субботу и воскресенье провести за городом, в
полнейшем одиночестве... С удочкой сидел:
меня волновала - я больше всего навагу люблю, в ней костей нет, - а мой
подопечный Пеньковский... Человек он явно авторитарный; хоть он и пыжился,
но в самой глубине где-то таился у него страх перед начальником - неважно
каким, нашим ли, английским, - и бумагой, которую тот вправе подписать...
"Без бумажки таракашка, а с бумажкой человек" - будь трижды проклято это
наше вековое, но оно-то дало мне тогда ключ к Пеньковскому... В
понедельник я вызвал его на допрос; он конечно же снова завел свое,
истосковался с моим жестким коллегой, начал излагать головоломный п р о е
к т комбинации против ЦРУ; я молчал, кивал, слушал, а потом врезал:
"Смотри, что у нас с тобою получается. Ты просишь отправить тебя в Англию,
дабы ты в Лондоне разгромил СИ С, а потом ЦРУ... Все это хорошо и даже
замечательно, но как я могу вручить тебе загранпаспорт, коли ты мне
продолжаешь лгать, причем не просто так, абы отговориться, но совершенно
целенаправленно? Почему ты настаиваешь на дате вербовки двадцать шестого
июля в Париже, но ни словом до сих пор не обмолвился о том, что предложил
свои услуги англичанам в Москве двенадцатого апреля, то есть практически
за четыре месяца до того, как подписал в Париже документ о вербовке?"
Пеньковский словно споткнулся обо что-то, потянувшись ко мне, видимо,
понял, что дальше финтить нечего, конец... Вот тогда он и п о т е к... В
тот же день отдал нам своего непосредственного руководителя, поставил знак
на столбе, вызвал американца к тайнику "номер один" на Пушкинской улице,
мы его взяли с поличным, не отмоешься, а потом сел за стол и в течение
трех месяцев писал о своей шпионской работе - день за днем, час за
часом... Да... - Васильев вдруг усмехнулся. - А с Винном любопытно
получилось... Он, когда в Лондон после отсидки вернулся, заявил в "Санди
тайме", что, мол, русский следователь вел себя с ним в высшей мере
корректно, по-джентльменски и что если бы он оказался на его месте, то вел
себя точно так же, с соблюдением всех норм закона... А через два года
вымазал дерьмом и меня, и английскую разведку, что называется, всем
сестрам по серьгам...
и собратьев своих понес по кочкам, да и меня заодно...
пишешь?
литературой можно в свободное от работы время заниматься, а она,
литература-то, ох какая работа, что там каторга, Виталик...
женщинами гулял" - это все, конечно, плохо, но мало ли людей этим грешат,
а шпионами не становятся?
страшнее зависти, дорогой мой человек... Моцарт и Сальери, вечная тема...
Зависть рождает злобу, отчаянье, страх... Но при этом ощущение собственной
исключительности...
линию, к потомкам, так сказать, обращался, да и к нам, смертным: с кем,
мол, не случается, оступился, повинную голову меч не сечет, пощадите... Не
в одни ворота играл на процессе, он туда и сюда норовил гол засадить...
Хитрил он, Виталий, до последнего момента хитрил. Был человеком ловким, но
недалеким, он не был интеллигентом, Виталий, хоть и академию кончил.
Ненависть родилась в нем, темная ненависть, то есть зависть. Сел бы за
книги, погрузился в историю, искусство, науку, заявил бы себя светлой
головой - и получил бы свою звезду, никуда бы она от него не делась...
"Чем он меня лучше?!" Да тем он тебя лучше, что талантливее и умнее... А в
этом себе только благородный человек может признаться... И добрый... Вот в
чем штука-то, - вздохнул Васильев, - о многом в этом кабинете думается,
Виталий, ох как о многом...
покажется тебе несколько бестактным, все же ты вел дело, так что, если не
хочешь, не отвечай... Но меня вот что интересует: тебе Пеньковский все о т
д а л?
приятельские, он упорно скрывал... И заграничные приключения, убежден,
тщательно редактировал... Что ты хочешь, борьба за жизнь... Это штука
сложная, особенно если сидишь в четырех стенах и небо видишь в мелкую
решетку...
от нас скрыть?
группа - тут уж пощады ждать не приходится, так?
почти невозможно - идти по логике изменника. Даже Гоголь с Андрием не
очень-то управился, пришлось его измену играть через трагедию Бульбы... А
дочки короля Лира? Они ведь мыслили никак не категориями изменниц, каждая
кроме обиды на отца имела свой резон. Заметь себе, в литературе еще никто
образ изменника не написал. Видимо, это не под силу писателю, он живет
моральными категориями, а злодейство и доброта несовместимы, против этого
постулата не возразишь...
что они тут несут, погляди в их глаза - господи, какая пропасть, дна не
видно, тьма, жуть...
Александровича?
помнишь... Как же горазды мы на ярлыки; не зря шутят: у нас на телевидении
есть обозреватели, а есть "подогреватели". Как чуть что не так - в зубы...
кофе в маленьком ресторанчике - всего пять столов; тот отель, где я
поначалу всегда ждал Менарта, закрыт на реконструкцию. Старик приезжал за
мной из крошечной деревушки, потому что я путался в лесных дорогах, что
ведут к его сельскому дому (нам бы такое покрытие на трассе Москва -
Симферополь, как у них в "глухой местности"!). Приезжал я обычно ночью и
звонил профессору из этого отеля по телефону; отвечал он всегда
односложно: "Цвай-драй, цвай-зекс..." Я потом его спросил: "Это что,
шпионский пароль?" "Да уж, кто только меня не обвинял в шпионстве! -
вздохнул Менарт. - Первым, кстати, был Эрнст Рем... В тридцать третьем
году, будучи корреспондентом трех наших католических газет в Москве, я
писал в одной из статей, что даже в чисто партийной,
национал-социалистской пропаганде, направленной против большевизма и
Володихин Дмитрий
Сертаков Виталий
Роллинс Джеймс
Перумов Ник
Русанов Владислав
Майер Стефани