получиться скандал.
не выходил
вернулся домой.
выбраться, знает что его здесь ждет...
первый раз - одиннадцать лет тому назад. В тюрьме я созрел в муках
одиночества в муках тоски по миру и по жизни И несмотря на это в душе
никогда не зарождалось сомнение в правоте нашего дела. Здесь в тюрьме часто
бывает тяжело по временам даже страшно И тем не менее если бы мне предстояло
начать жизнь сызнова я начал бы так как начал. И не по долгу не по
обязанности. Это для меня - органическая необходимость. Тюрьма лишила меня
очень многого не только обычных условий жизни, без которых человек
становится самым несчастным из несчастных, но и самой способности
пользоваться этими условиями, лишила способности к плодотворному умственному
труду... Столько лет тюрьмы, в большинстве случаев в одиночном заключении,
не могли пройти бесследно... Но когда я взвешиваю, что тюрьма у меня отняла
и что она мне дала, я не проклинаю своей судьбы, так как знаю, что все это
было нужно для того, чтобы разрушить другую, огромную тюрьму, которая
находится за стенами этого ужасного павильона. Это не праздное умствование,
не холодный расчет, а результат непреодолимого стремления к свободе, к
полной жизни... Там теперь товарищи и друзья пьют за наше здоровье, а я
здесь один в камере думаю о них: пусть живут, пусть куют оружие и будут
достойны того дела, за которое ведется борьба...
было казнено пять человек. Вечером между четырьмя и шестью часами их
перевели в камеру номер двадцать девять, под нами, и ночью между двенадцатью
и часом повезли на казнь...
солнечным светом. А в душе узника творится ужасное: тихое, застывшее
отчаяние. Осталось лишь воспоминание о радостях жизни, и оно-то постоянно
терзает человека, как упрек совести. Недавно я разговорился с солдатом.
Печальный, удрученный, он караулил нас. Я спросил его, что с ним. Он
ответил, что дома нет хлеба, казаки в его деревне засекли розгами несколько
мужчин и женщин, что там творятся ужасы. Стоны всей России проникают и сюда,
за тюремные решетки, заглушая стоны тюрьмы. И эти оплеванные, избиваемые
караулят нас, пряча глубоко в душе ужасную ненависть, и ведут на казнь тех,
кто их же защищает. Каждый боится за себя и покорно тащит ярмо. И я
чувствую, что теперь народ остался одиноким, что он, как земля, сожженная
солнцем, теперь именно жаждет слов любви, которые объединили бы его и дали
ему силы для действия. Найдутся ли те, которые пойдут к народу с этими
словами? Где же отряды нашей молодежи, где те, которые до недавнего времени
были в наших рядах? Все разбежались, каждый в погоне за обманчивым счастьем
своего "я", коверкая свою душу и втискивая ее в тесные и подчас
отвратительные рамки. Слышат ли они голос народа?
мягкий воздух. На каштановых деревьях и на кустах сирени набухли почки и уже
пробились зеленые, улыбающиеся солнцу листья. Травка во дворе потянулась к
солнцу и радостно поглощает воздух и солнечные лучи, возвращающие ее к
жизни. Тихо. Весна не для нас. Мы в тюрьме. В камере двери постоянно
закрыты; за ними и за окном вооруженные солдаты никогда не оставляют своих
постов, и по-прежнему каждые два часа слышно, как они сменяются, как стучат
винтовки, слышны их слова при смене: "Под сдачу состоит пост номер первый",
по-прежнему двери открывают жандармы, и по-прежнему они выводят нас на
прогулку. Как и раньше, слышно бряцанье кандалов.
поселение за принадлежность к социал-демократии. Он был арестован в декабре
1907 года в Сосновце. Он рассказал мне о следующем случае, очевидцем
которого являлся: в конце декабря приходят утром в тюрьму в Бендзине
стражник с солдатом, вызывают в канцелярию одного из заключенных, некоего
Страшака - прядильщика с фабрики Шена, внимательно осматривают его с ног до
головы и, не говоря ни слова, уходят. После полудня является следователь,
выстраивает в ряд шесть заключенных высокого роста, в том числе Страшака,
приводят солдата, и следователь приказывает ему признать среди них
предполагаемого участника покушения на шпика. Солдат указывает на Страшака.
Этот Страшак, рабочий, ни в чем не был замешан, ни с какой партией не имел
ничего общего. Солдат был тот самый, который приходил со стражником утром и
предварительно подготовился к ответу. Страшака повесили...
первого на второе кого-то повесили. Была чудесная лунная ночь, я долго не
мог уснуть. Мы не знали, что недавно был суд и что предстоит казнь. Вдруг в
час ночи началось движение на лестнице, ведущей в канцелярию, какое
обыкновенно бывает в ночь казни. Пришли жандармы, кто-то из начальства,
ксендз; потом за окном прошел отряд солдат, четко отбивая шаг. Все как
обыкновенно... Повесили рабочего- портного по имени Арнольд...
городе Первое мая не праздновали. Массам еще хуже: та же, что и прежде,
серая, беспросветная жизнь, та же нужда, тот же труд, та же зависимость.
Некоторые рекомендуют теперь приняться исключительно за легальную
деятельность, то есть на самом деле отречься от борьбы. Другие не могут
перенести теперешнего положения и малодушно лишают себя жизни... Но я
отталкиваю мысль о самоубийстве, хочу найти в себе силы пережить весь этот
ад благословлять то что я разделяю страдания с другими; я хочу вернуться и
бороться..."
"ТАК ЧТО ЖЕ СЛУЧИЛОСЬ?!"
от нетерпения; заговорщически улыбнувшись протянул папку на которой было
вытиснено золотом "Весьма экстренно".
пенсне. - Или сплетня какая?
чашечку, посмакуем.
самого пристального внимания. Прочитав ее Герасимов подумал "Неужели второй
Азеф? Вот счастье коли б так!"
шифрованной телеграммой, что известным террорист, член Боевой Организации
эсеров Александр Петров обратился к начальнику тюрьмы, где он содержится
ныне, с предложением начать работу против ЦК и особенно Савинкова; вопрос об
оплате не поднимает просит лишь об одном: устроить побег ему и его
ближайшему другу Евгению Бартольду, сыну фабриканта, одному из самых богатых
людей Поволжья тоже эсеру.
Трусевича пришел его заместитель Зуев, Максимилиан Иванович изволил
распрощаться со столь дорогим ему креслом шефа секретной службы империи - не
все коту масленица, будет знать как своим палки в колеса ставить с Зуевым
можно иметь дело хоть и трусоват.
"Хромой" он же "Южный", он же "Филатов" действительно является известным
боевиком в эсеровском терроре к революции примкнул в девятьсот пятом году
был поставлен Азефом и Савинковым на динамитную лабораторию; во время
взрыва, происшедшего по вине Любы Марковской - не уследила за смесью -
искорежил стопу, в беспамятстве попал в полицию, продержали сутки, перевезли
в тюремный госпиталь там отпилили ногу, гангрена за месяц потерял двенадцать
кило: кожа да кости, тем не менее грозил военный суд, виселица; время лихое:
даже шестнадцатилетним набрасывали веревку на худенькие, детские еще кадыки,
а безногого б вздернули без всякого сострадания.
лодку поднялся по Волге до маленького городишки сдал своему родственнику,
известному по тем временам хирургу тот не только залечил гангренозную
культю, но и сделал вполне пристойный протез после этого Петрова вывезли за
границу в Париж там встретили как героя еще бы и ногу потерял и бежал из-под
виселицы, и границу пересек на протезе, хотя был объявлен во все розыскные
листы империи как особо опасный преступник.
друга морщинами потом тяжело опершись об атласные подлокотники поднялся с
кресла и подошел к своему особому сейфу, где хранились донесения Азефа и еще
трех других, самых доверенных агентов, которых вербовал лично он, и никто
другой о них не знал (кавказский эсдек эсер из Эстляндии и киевский
меньшевик).
безногий Петров, кто ж еще?!
выезжает в Россию, чтобы повторить кровавый маршрут Стеньки Разина: намерены
пойти террором по Волге, поднять мужиков против дворянства, понудить
помещиков бежать из города, а затем подвигнуть крестьян на самозахват
пустующих земель. Давая оценку этому плану, утвержденному ЦК в его
отсутствие (видимо, уже не доверяли, понял Герасимов следили за каждым
шагом), Азеф высказывал опасение, что дело может оказаться достаточно
громким: "провинция сейчас более бесконтрольна чем центры Волга - регион
взрывоопасный, судя по всему, грядет голод. Советовал бы отнестись к моему
Орловский Гай Юлий
Василенко Иван
Шилова Юлия
Орлов Алекс
Никитин Юрий
Афанасьев Роман