Чтение 40–й страницы книги ~Отчаяние~

слышишь меня, папочка?!", медперсонал зафиксировал странное изменение в
поведении больного зэка.

Долгие годы он пребывал в полнейшей апатии, по зарешеченной палате
двигался робот. Теперь же глаза Александра Исаева обрели некоторую
подвижность; он, например, стал реагировать на яркие закаты. Более того,
впервые за все годы заключения сам, без чьей-либо просьбы произнес слово
"солнышко".

Узнав об этом, доктор Ливии вызвал к себе пациента, считавшегося
безнадежным, сел напротив него, положил тоненькую, девичью ладонь на колено
бывшего капитана

армейской разведки РККА, а ныне зэка, приговоренного к двадцати пяти
годам лагерей, зэка 187-98/пн, и, приблизившись к нему v впился в зрачки
больного своими базедовыми глазами, "увеличенными толстыми линзами очков.

-- Санечка, а зыркалки-то у тебя получшали, -- заговорил он ласково, чуть
недоумевающе, но одновременно с какой-то долей радости. -- Они ведь,
зрачоченьки твои, Санечка, стали реагировать на... Хм, вот что значит с
родителем поговорить, а?! Ну-ка, скажи, что ты вчера вечером в окне видел?

Зрачки Александра Исаева расширились, лицо свело резкой, странной
гримасой то ли смеха, то ли ужаса, -- и он тихо ответил:

-- Одуван...

Доктор Ливии, не снимая ладони с его колена и не отрывая взгляда от
зрачка, придвинулся еще ближе:

-- Что, что? Я не понял, Сашуля, повтори-ка еще раз...

-- Фу-фу, -- показал зэк губами, а потом выпалил, -- и детишки полетели,
полетели, беленькие, с ножонками, легонькие...

Доктор резко откинулся на спинку стула. Александр, выработавший во время
пыток рефлекс страха на быстрые

.и неожиданные движения, схватившись за голову, вскочил. Однако на этот
раз он испугался не того, что его могут ударить, а потому, что явственно
увидел фразу, Которую

. произнес. Она жила не отдельно от него, не в таинственной его глубине,
забиваемая сотнями других странных, бессильных, ищущих друг друга
разноинтонационных звучаний, как это было последние годы, а вполне реально:
вот он, одуванчик, дунь на него весною, и, как говорила мама, одуванчиковы
детишки полетят по лесу.

Доктор Ливии подошел к Александру,' обняв ^го, вернул к столу, мягко
усадил, погладил по голове, привычно ощутив глубокие шрамы и мягкие
податливости черепа; заговорщически подмигнул:

-- А как же звали папу детишек? Александр Исаев долго молчал, страшась
чего-то, а потом прошептал:

-- Не скажу.

-- Почему? -- обиженно удивился доктор Ливии.

А все равно детишки уж разлетелись на парашютиках, -- Александр Исаев тихо улыбнулся. -- Не пой - мать...

-- Какие детишки? -- по-прежнему мягко поинтересовался Ливин. -- Разве у
тебя братья были? Сестры?

-- Были...

-- Ну-ка, позови их, -- предложил доктор, -- я их сейчас к тебе привезу.

-- Улетели... Не догнать теперь...

-- Да кто улетел?! -- Ливин начал терять терпение: "Старею, раньше мог
беседовать с несчастными идиотами, стараясь понять ломаную, но тем не менее
таинственно-логичную линию трагической аномалии".

-- Детишки, -- повторил Александр. -- Мягонькие, пушистенькие, никого не
обидят, зла не принесут...

-- А дуешь ты почему?! Разве на детишек дуют?

-- На одуванных -- да... Ливин наконец понял:

-- Так это ты про одуванчик? Тот покачал головой:

-- Вы ж про солнце спрашивали... А я про одуванчик сам думал... Без
вас... Один...

С того дня Ливин перевел Александра Исаева в отдельную тихую палату,
прописал ему курс новой терапии и сегментальные массажи, добился у
начальства двухчасовой прогулки -- зэк ложился в его докторскую диссертацию
"Роль шока в психике больного, перенесшего тяжелую травму черепа",

Он работал каждый день, часа по три; Александр постепенно начал хмуриться
-- явный симптом возвращения памяти или обостренной реакции на вопрос.

Речь его становилась менее загадочной -- поначалу была потаенной, тройной
смысл в каждой фразе.

...Ливин помолодел, научное счастье само шло в руки.

И в тот как раз день, когда он намеревался начать заключительные
программы, его вызвал начальник спецтюрьмы:

-- Как Исаев? Вы с ним, говорят, много возитесь?

Поскольку начальник был обыкновенным тюремщиком, к науке не имел никакого
отношения, на ученых смотрел с открытым юмором, не лишенным, впрочем,
доброжелательства, Ливин рассказал ему про работу.

-- Ну и хорошо, -- ответил тот, внимательно выслушав доктора. -- Завтра
комиссия приезжает... Ему, оказывается, вышку дали, а полных придурков не
шлепают... Так что вы уж порадейте, чтоб он, понимаете, показался нашим
гостям более или менее нормальным.

218

-- Я умоляю вас, -- Ливин прижал свои девичьи руки к старческой груди, --
я вас умоляю, Роман Евгеньевич! Этого зэка нужно спасти! Я работаю с ним во
имя науки! Нашей, русской, науки! Он может опрокинуть всю диагностику,
которая была раньше! Молю, вас, Роман Евгеньевич!

-- Товарищ военврач, -- сухо отрезал начальник, -- вы мое приказание
слышали? Слышали. Извольте исполнять... Советский народ, понимаете,
строитель коммунизма, терпит нужду, еще не всюду живут так, как мы того
хотим, а нам, понимаете, с придурочными контриками цацкаться, которые пищу
рабочего класса жрут?!

...Дождавшись, когда персонал ушел по домам и остались одни лишь
надзиратели, Ливин заглянул в камеру Александра Исаева:

-- Санечка, завтра к тебе приедут разные люди, -- прошептал он. -- Будут
спрашивать тебя... Так ты молчи, Санечка, ладно? Ты молчи! Молчи, как
раньше! К тебе плохие люди придут, ты им не верь, на вопросы не отвечай,
понял меня, сынок?

-- Я не твой сынок, -- так же тихо ответил Александр Исаев, •*-- у меня
папочка есть, он красивый и очков не носит...

Доктора Ливина арестовали на рассвете -- камера Исаева-младшего
прослушивалась.

...Члены комиссии, прибывшие утром, внимательно, ознакомились с историей
болезни зэка 187-98/пн, затем вызвали Александра Исаева в комнату, залитую
солнцем, предложили сесть; он, глядя на них непонимающим взглядом, стоял
молча.

-- Санечка, вы ведь уж и говорить начали, -- копируя манеру арестованного
Ливина, ласково начал старший комиссии. -- Ну-ка, расскажите и нам
что-нибудь интерес-ненькое...

Александр Исаев стоял неподвижно, стараясь удержать в себе не столько
шепот Ливина, сколько его молящие глаза, в которых ему почудились капельки,
-- кап-кап, кап-кап, дождик, лей, грибочки, растите скорей... Лизань-ка...
Это в пионерлагере пела Лизанька...

-- Ну, Санечка, мы ждем, -- по-прежнему ласково и неторопливо продолжал
председатель комиссии. -- Мы ведь хотим выписать тебя... Отпустить домой...
К родителям, если твое дело действительно пошло на поправку...

Доктор Ливии считает, что ты уж совсем поправился...

Александр Исаев по-прежнему стоял неподвижно, смотрел сквозь этих людей,
ворошивших какие-то бумаги, и не произносил ни единого слова.

Тогда председатель комиссии, довольно молодой военврач, осторожно, с
долей брезгливости, повернул черный рычажок под столом -- терпеть не мог
отечественной техники, непременно подведет в самый важный момент.

В комнате послышалось завывание ветра, далекий треск морзянки^ чьи-то
размытые слова, набегавшие друг на друга.

А потом, прорываясь сквозь эту далекую пургу, явственно прозвучал голос
Максима Максимовича Исаева:

-- Сыночек, ты слышишь меня?!

И Александр Исаев, сделав шаг навстречу, закричал:

-- Папочка, миленький, слышу! Слышу тебя, родной! Мне уже совсем хорошо!
Я почти все вспомнил, папочка! Где ты?! Папочка?! Отвечай же! Хочешь, я еще
громче закричу? Ты слышишь меня?!

Военврач выключил магнитофон и кивнул надзирателям: "Можете уводить".

-- А папа? -- по-детски пронзительно закричал Саня. -- Папочка! Я же
здесь! Почему ты замолчал?! Я здоров, папочка! Я помню! Я вспоминаю, папа!

...Александра Исаева признали вменяемым и увезли в другую тюрьму.

Когда трем исполнителям показали его -- один из них должен был во время
конвоирования по коридору выстрелить осужденному в затьшок, -- самый рослый
из них сделался вдруг белым как полотно:

-- Так это ж наш капитан! Это Коля! Он нам в Праге жизнь спас! Товарищ,,
он наш! Он наш! Это ошибка, товарищи!

-- Ты на одуванчик подуй, -- тихо сказал Исаев-младший, -- детишки по
миру разлетятся. -- А потом улыбнулся загадочно: -- Мне в спину нельзя...
Мне в голову надо, она у меня болит, а спина здоровенькая...

...Исполнитель Гаврюшкин был расстрелян через семь дней; провел пять
суток без сна на конвейере: "Кто рекомендовал пролезть в органы? С кем
снюхался в Праге в мае сорок пятого?!"

...Начальник команды получил строгача с занесением.

Заместитель начальника отдела кадров отделался выговором без занесения в
учетную карточку.

Начальнику тюрьмы было поставлено на вид.

Влодимирский чувствовал, что наверху происходит нечто странное,