— Я канадцев различаю за милю, — сказал Роумэн. — У меня есть друг, который воспитывался в Квебеке… Что мне с вами делать? Съездим в вашу страховую компанию?
— А я и не знаю, где она…
— Покажите документы на машину.
— Они остались в ящике.
— Принесите.
И фигурка у нее прекрасная, подумал Роумэн, вот повезло, а? Я ощущаю постоянную пустоту вокруг себя; после того как облегчишься с французскими гастролершами, которые обслуживают иностранцев в «Ритце», делается еще более пусто, хоть воем вой. А с этой веснушкой мне вдруг стало спокойно, я почувствовал себя живым человеком, мне захотелось забыть Брунна, нацистов, Харриса и поехать с ней в деревню, посидеть в маленьком кафе, дождаться вечера, когда люди начнут петь свои прекрасные песни, самому запеть вместе с ними, и ее научить тому, как надо помогать себе слышать ритм, выщелкивая его сухими быстрыми пальцами.
— Вот, — сказала Криста, протянув ему документы. — Я не понимаю по-испански, мы с хозяином гаража объяснялись жестами.
— Здесь это опасно, — улыбнулся Роумэн и включил двигатель. — Особенно с вашей фигурой.
— Я занималась японской борьбой.
— Ладно, продолжайте ею заниматься, — сказал Роумэн, разглядывая помятые бумаги, которые фирма по аренде машин вручила Кристине. — Едем к ним, там все урегулируем. Сколько вы им уплатили?
— За три дня…
— Я спрашиваю про деньги, а не про дни.
— Двадцать долларов.
— Они взяли у вас доллары?
— Конечно.
— Это здесь запрещено. Они обязаны брать только песеты.
— Почему?
— Чтобы укреплять престиж собственной валюты и пресекать спекуляцию на черном рынке… Вы чем занимаетесь?
— Пишу дессертацию.
— О чем?
— О ерунде. Интегральные зависимости…
— Что?!
— Не хочу я об этом говорить! Мне эта математика опротивела, как ромашковые таблетки! Я не желаю помнить о том, чем мне скоро снова придется заниматься.
— Зачем же тогда писать диссертацию?
— Затем, что этого хотела мама. И папа тоже, а он был профессором математики. А я им обещала, когда они были живы. А они приучили меня держать слово.
— Хорошие у вас были папа и мама.
— Очень. А вы чем занимаетесь?
— Бизнесом.
— Вы не англичанин.
— Нет.
— Американец, да?
— Он. Никогда раньше не были в Мадриде?
— Никогда.
— Нравится город?
— Так ведь я с аэродрома — в бюро аренды, оттуда — вам в бампер и после этого в вашу машину. Я здесь всего два часа.
— Устроили себе отпуск?
— Да. Мои друг сказал, что в октябре здесь самые интересные корриды. И билеты не очень дороги.
— Слушайте больше ваших друзей… Билеты всегда стоят одинаково, здесь нет туристов, закрытая страна, цены регулируются властью… Кто только болтает такую чушь?!
— Вы рассердились?
— Ничего я не рассердился, просто не люблю, когда люди болтают чепуху.
— Вы ревнивый?
— А вы наблюдательная.
— Математик, — усмехнулась Криста, — ничего не попишешь, мне без этого нельзя… Как в шахматах… Знаете, как называют шахматы?
— Как?
— Еврейский бокс.
Роумэн снова сломался, даже стукнулся лбом об руль; отсмеявшись, сказал:
— После того как мы все отрегулируем с вашей машиной, я отвезу вас к себе. У меня большая квартира, можете жить у меня.
— Сначала позвоните жене, она может быть против.
— Ладно. Позвоним от меня, она в Нью-Йорке, я спрошу, не будет ли она против, если у меня поживет пару недель очень красивая девушка, вся в веснушках, с длинными голубыми глазами, но при этом черная, как воронье крыло.
— Я крашеная, — сказала Криста. — Вообще-то я совершенно белая. Вы видели хоть одну черную норвежку?
— Где вы так выучили английский?
— Родители отдали меня в английскую школу… Они были англофилами… У нас часть людей любит немцев, но большинство симпатизируют англичанам.
Они приехали в бюро проката, Роумэн зашел к шефу, который дремал за стеклянной дверью, расфранченный, в оранжевом пиджаке, невероятном галстуке, с двумя фальшивыми камнями на толстых пальцах, поросших острыми щетинистыми волосками.
— Хефе, — сказал Роумэн, — ваша клиентка чуть было не погибла в катастрофе. Вы всучили ей автомобиль без тормозов.
— Кабальеро, — ответил шеф, — все мои автомобили проходят самое тщательное обслуживание. За машинами следят лучшие иностранные специалисты. Я не доверяю мои машины испанцам, вы же знаете наш народ, тяп-ляп, никакой гарантии, все наспех, бездумно. Я дал сеньорите прекрасный «шевролете», на нем можно проехать всю Европу.
— Хефе, дрянь этот ваш «шевролете», — в тон хозяину ответил Роумэн, ох уж эти испанцы, они вроде немцев, не говорят «пежо», а «пегеоут», не «рено», а «ренаулт» и обязательно «шевролете», а не «шевроле», тяга к абсолютному порядку, а существует ли он на земле? Мир взлохмачен, безалаберен, может, в этом-то и сокрыта его высшая прелесть. — Давайте уговоримся о следующем: сеньорита не обращается в страховое общество, у нее много ушибов, она может нанести вам серьезный ущерб, «шевролете» стоит возле Сибелес, пусть ваши люди приволокут его сюда и тщательно отремонтируют, а вы предоставите сеньорите малолитражку, если она ей потребуется. Договорились?
— Кабальеро, это невозможно. Мы должны поехать на место происшествия и вызвать полицию…
— Которая выпишет вам штраф.
— Мы с ними сможем договориться по-хорошему.
— «Мы»? Я не намерен с ними договариваться ни по-хорошему, ни по-плохому. — Роумэн достал из портмоне десять долларов, положил на стол хозяина и вышел; Криста включила приемник, нашла музыку, передавали песни Астурии.
— Все в порядке, — сказал он, — мы свободны. Знаете, о чем они поют?
— О любви, — усмехнулась девушка, — о чем же еще.
— Музыка — это любовь, ее высшая стратегия, а я спрашиваю о тактике, то есть о словах.
— Наверное, про цветы что-нибудь…
— Нет, «блюмен» — это немцы, у них все песни про цветы. Испанцы воспевают действие, движение и слово: «о, как горят твои глаза, когда ты говоришь мне про свое сердце, замирающее от сладостного предчувствия»…
— Вы странно говорите… И ведете себя не по-американски…
— А как я должен вести себя по-американски?
— Напористо.
— Вам об этом говорил друг, который знает цены на здешнюю корриду?
— Да.
— Пошлите его к черту. Американцы хорошие люди, не верьте болтовне. Просто нам завидуют, от этого и не любят. Пусть бы все научились так работать, как мы, тогда б и жили хорошо… Мы, может, только слишком пыжимся, чтобы все жили так же, как мы. Пусть и нам не мешают… Плохо о нас говорят только одни завистники… Правда… Вы голодны?
— Очень.
— Город будем смотреть потом?
— Как скажете.
— А что это вы стали такой покорной?