выходит, и вступает меж нас, и прохаживается, ухом ловит скрип и скреб, а
после подходит - улыбаясь, но криво - и валторниста за щеку, словно
клещами, ой, так скрутил-закрутил, что игрец дыханья лишился; идет и ухо
гобою обрывает походя, и тут же палкой бац! вторую скрибку по голове,
зашатался скребач, и платок у него из-под подбородка вылетел, и вызвонил
он зубами туш, а капельмейстер тромбонам и прочим шепчет из-под пенсне:
олухи! Что за бедлам! И это называется музыка?! Играть, играть у меня, не
то Гармонарх проснется, и тогда уж мы запоем! И говорит: как Капельмейстер
Дирижериссимус требую! Напоминаю и повторяю: сыграем Увертюрную Симфонию
Тишины! Продолжайте силентиссимо, аллегро виваче, кон брио, но и пьяно,
пьяниссимо, потому что chi va piano, va sano [тише едешь - дальше будешь
(ит.)]. А, понимаю, шутка! Шутит с нами, ибо Душою Добр! Говорит: Господа!
Валторнист, Арфач, Тромбон и ты, Кларнет Эдакой! И вы, Клавикорды-Милорды,
больше старания! Медные, плавно! Внимательней, Пикколо, а вы. Виола с
Виолончелью, нежнее! А ты, фортепьяно, то бишь Громкотих, следи за
сурдиной! Подходит к пюпитру и снова стучит: под Управлением Нашим, по
Команде Моей, к Гармонии Сфер, за мною - _играть_! Играем. Однако ж
по-прежнему ничего не слыхать кроме стука, скреба и хряпа, ничегохонько! И
отправляется дирижер в оркестр, улыбаясь, и мятные леденцы раздает, но
кому леденец, тому и палкой немедля по лбу. Головы гудом гудят! С лицом
озабоченным бьет и понять нам дает, и точно, мы понимаем, что не своею
волею лупит, но чтобы не было ущерба Величеству, бьет от Имени, дабы не
допустить какофонии до гармонаршего уха, а лупимый съеживается и
капельмейстеру отвечает улыбкой умильной и кроткой, тот же, с равносильной
улыбкой, угощает и бац! ибо не от себя дубасит, но дабы не допустить,
уберечь, а может, чтобы худшей трепки, Настоящего Кнута избежать... Знаю,
потому что в перерыве судачат игрецы меж собой, друг дружке пластыри
прилепляя подле моего барабана: он добрый, наш Капельмейстер, ведь
написано ясно: Bonissimus, но вынужден так, чтобы Гармонарх не
разгневался, и вправду, вижу я надпись "Capellenmaysterium bonissimum",
ей-ей, славный, говорят, дирижер, и сердце у него золотое, но должен
охаживать, чтобы нам. Кто другой не заехал по лбу! Кто, кто такой? -
любопытствую; не отвечает никто. Что до битья, это я понял, однако же с
музыкой не могу разобраться, кругом только лязг, и бряк, и дребезг
невыносимый, а мы играем себе. Пенсне блистает, бегает, бацает, и, хотя
трещат наши лбы, понимаем, что так и должно быть; но тут шевельнулась
Портьера Ложи и оттуда выглядывает Пятка Большая, Босая и некоторым
образом Голая, но не какая-нибудь уличная, рядовая, а Помазанная, в
Коронной Пижаме, из штанины Тронной торчащая, и поворачивается она, и
раздвигаются складки портьеры, а за нею храп, и не трон, но ложе в золоте
и розанчиках, с отливом дамассе пододеяльник, а на златой простыне
Гармонарх, симфонически утомленный, спит, в думку бархатную уткнувшись, -
спит, и более ничего, а мы под Пятою пьяно, пьяниссимо, чтобы не
разбудить. Понарошку?.. Ага, понимаю, понарошечная репетиция! Хорошо, но
битье-то не понарошечное? И отчего волоса нет на смычках, а барабан мой
вроде старой доски?
орган, черный, огромный, затворенный, а в нем окошечко зарешеченное, и,
если случается фальшь позаметнее, мелькает там глаз, мокрый и жгучий,
ужасно противный, и спрашиваю я тромбониста, кто там? А тот молчит. Я к
контрабасу - молчит. Виолончель - молчит. Треугольник - молчит. А
флейта-пикколо пнула меня в лодыжку. Вспомнил я о совете старца и молча
уже играю, то есть стучу. Вдруг скрип нестерпимый: отворяется Шкаф в Углу,
и вылазит оттуда Некто Пятиэтажный, Черный как ночь, с глазищами что
мельничные жернова, и между колоннами плюхается не примеряясь, будто в
лесу, и, сидя, разглядывает нас мокро и жгуче. О мраморный зад музы спиной
волосатой скребет, другая муза у него под локтем, ну и жуткий же этот
углан, как глянешь, так по спине мурашки! Вот тогда-то и стала совсем
пропадать у меня охота музицировать в Филармонии Гафния, потому что Углан
как начал свой зев разевать, так все раскрывал его и распахивал, а по
причине общей громадности и габаритов шло это дольше, чем мне того бы
хотелось, в середке же было мерзко до ужаса - и клыки были мерзкие, и язык
за ними еще мерзейший, вертляво-слюнявый, и всадил себе палец в морду
Углан Шкафач, и ну ковыряться там, без спешки, однако с усердием.
Оглядываюсь - близ меня контрабас и труба, и тоже рот разеваю, чтобы
спросить, кто, мол, сие чудовище, откуда и почему, а также зачем, и вообще
- с каким смыслом? Но тут припомнились увещания старца, в голове
зазвучало: "Что бы ты ни увидел ужасного - ни слова, ни звука, ни гугу", а
потому, одумавшись, дальше играю, а поджилки трясутся, слабеют коленки.
Различаю ноты, тараща глаза, но неотчетливо как-то, словно мухи наделали,
не понять, где квинта, где кварта, пятнышки, кляксы, все расплывается, как
сто чертей, - верно, черти и принесли эти ноты, думаю, и тишина воцаряется
тактов на восемь, а в ней ах до чего отвратительный звук: едкий,
сгущенный, муторный, зубодерный и глоточный сип раздается, Углан зевнул,
зубами щелкнул, потягивается, хребет щетинистый трет о задок музы,
выглянул из своего угла, принюхался, пыхом пыхнул, а потом и жрыкнул, да,
да, жрыкнулось ему, в сей храмовой тишине, филармонически сосредоточенной,
ужасно гадостный Жрык, но никто не видит ничего и не слышит! Сидят как ни
в чем не бывало! А пополудни празднественный концерт, и Государь Гармонарх
восседает в ложе, окруженный вельможами звездоносными, и что-то в перстах
оперстененных вертит, и сам себе в ухо изволит втыкать, напрягаю взор, а
там золотая тарелка, Гармонарх шарики из ваты сворачивает, в маслах
освященных смачивает и в уши сует! Совсем ничего не понимаю уже. А мы
между тем в фортиссимо так пиловато пилим и так яровито наяриваем, что в
окошке с решеткой блеснула как бы слеза, а Гармонарх велит портьеру
задернуть, ибо пора ему за дела держабные браться. Что же дальше? Господа
игрецы! - говорит капельмейстер пенсноватый и бледный, надобно нам
посовещаться, покритиковаться взаимно, поскольку это не то, а то не этак,
побойтесь Бога - где вы, а где Гармония Сфер? вы же Гармонарха в
ипохондрию приведете такой игрой! Совещание объявляю открытым! И в то
время как я, не разобрав, что и как, все на шкаф зыркаю на всякий случай,
они берут слово по очереди и встают, и начинаются длинные прения и дебаты,
искрятся от жаркого пыла глаза, критикуется исполнение, смычки,
инструменты, трубодеры не то и не так, пальцы неверно поставлены, выучки
маловато, недостаточно репетиций, гимнастики не хватает, не усердствуем,
коллеги, как надо бы, душу не вкладываем; каждый сам к себе крайне суров,
а уж к прочим не дай Боже, нитки сухой друг на друге не оставляют, - все,
окромя тромбониста, треугольника и валторны, уж не ведаю отчего. И спорят
над каждой нотой, как выжать из нее звучный сок; цель у них общая, я с
восхищением слушаю, теорию всякий знает здесь досконально, словно по нотам
идет совещание; я все слушаю и смотрю, но тень какая-то пала на нас, шкаф
внезапно раскрылся, а там ОНО, черномшистое вшивое брюхо почесывает, палец
запускает в пупок - не пупок, а Мальстрема воронка черная! И так вот,
сопя, икая, почесываясь, сидит, колупает в носу - с аппетитом,
расстановкой и сатисфакцией, озабоченно и сосредоточенно. И вдруг тишина
наступает страшная, затем что встает коротышка, приставленный к
колокольчикам, и заявляет по пункту повестки "разное": Господин
капельмейстер и вы, Коллеги! Инструменты НЕПРИГОДНЫ, следовательно, ничего
получиться не может! Не спорю, с виду красивые, золоченые, однако
беззвучные, для того что дефектные; гробы повапленные, да и только.
Поэтому вотирую вотум, чтоб дали нам Настоящие, а эти в музей или
куда-нибудь там в переплавку. И сел. - _Чта-а-а? Чта-а-а?! Чта-а-а!!!???_
- кричит наш добряк в пенсне, лучший на свете. - Инструменты ПЛОХИЕ?! Не
годятся? Не нравятся?.. На Объективные Трудности сваливаешь немощь и
недотепистость собственную? Ах ты балбес-лоботряс, общего Дела предатель!
Что за гнусное Диверсантство! Мерзавец такой-сякой, Подосланец-Поганец, и
откуда ты такой взялся?! Откуда, как? Кто подсунул тебе Преступную Мысль?
А может, у тебя заединщики есть? Кто еще мыслит так же? Тишина гробовая, а
тут подлетает ливрейный Лакей-лизоблюдок и записочку ему вручает, и читает
он, отодвинув листочек от глаз (поскольку в пенсне своем дальнозорок, дабы
всех нас держать на виду), и говорит: Значит, так. Объявляю Перерыв, ибо
вот мне Повестка ко Двору, на Министерский Совет. Как только вернусь,
устрою вам Подведенье Итогов! А покамест труби отбой! Сидим мы и ведем
разговоры, мол, скажите на милость, Ваша Смазливость... дело, вишь,
тонкое... я, мол, в сторонке... и тому подобные замечания всю ночь
напролет. Поутру являются трубачи-фанфаристы и зачитывают Гармонарший
Манифест и Указ об имеющем быть специальном Научном Симпозиуме, на коем
подвергнутся Комплексному изучению все препонствия на пути к Гармонии Сфер
(Га.Сф.). Тотчас нагрянула тьма меломанов, меловедов, мелодистов,
звуколюбов и звучителей с высшей полифонической выучкой, сплошные проф.
филар. конц., д-ра тих. муз., действительные академики звука и
члены-корреспонденты, и все они шлют куда надо корреспонденцию с
надлежащими записями. Сперва записали нашу игру на шестистах аппаратах,
рассовав по инструментам микромикрофончики, а мне в барабан даже целый
макрофон запихнули, опечатали ленты зеленым воском и красным сургучом,
взяли пробы вибрирующего воздуха, осмотрели сквозь лупу нас и каждый угол,
а после совещались семь дней и еще месяц. Точность анализов неописуемая!
Еще не случалось мне видеть такое нагроможденье науки в одном месте! Все
до деталей освещено и согласовано с надлежащих методологических позиций.
Его Величество всемилостивейше взяло на себя Высочайшее Шефство над
совещаниями, но лично в них не участвовало, а замещал его Вице-Министр
Обоих Ушей. В последний же день осьмнадцать Деканных Ректоров хором
зачитали Экспертолизу, составленную коллективно с полным исследовательским
единомыслием: Комиссия, пишут, выявила отдельные Недостатки.
Инструментарий не вполне Полноценен. Там-сям, того-сего недостает, а
кой-где еще - еще кой-чего не хватает; там заковырки, сям растопырки. Тут,
в виоле, струны отчасти гипсовые, а там, в контрабасе, полно отрубей. Не
так, безусловно, должно было быть, но так оно вроде бы есть. Тут тромбон
заткнут, затем что попали туда чьи-то штрипки из пятидесятипроцентного
хлопка с добавкой нейлона, второго сорта, а может, иные какие штряпки,
Маккэфри Энн
Акунин Борис
Шилова Юлия
Флинт Эрик
Роллинс Джеймс
Трубников Александр