одного человека, который больше всего боялся, что его похоронят заживо, -
в детстве он наслушался страшных рассказов о летаргии... Да... Жан
Ламарден, высокий, долговязый, с бугристым черепом. Я помню, как он
повернулся ко мне, проходя по бараку вместе с другими, чьи номера только
что были названы по лагерному радио, и прошептал: "Ну, из газовой камеры
живым не выйдешь, это уж наверняка!" Я только минуту спустя понял, что
означали эти последние слова: его не похоронят живым. Меня даже озноб
прохватил - радоваться газовой камере... о боже!
приобрело характер фобии. Наверное, этот страх нарастал постепенно. Уход
отца, а потом смерть матери впервые заставили меня ощутить одиночество. Я
ненавидел Женевьеву, потому что мать говорила о ней плохо, но мне было так
тяжело одному, что я перебрался жить к отцу. Конечно, это дело другое.
Когда мать умерла, мне еле исполнилось десять лет. Но и то правда, что за
время болезни матери - а она болела долго - я стал очень самостоятельным,
научился и наше несложное хозяйство вести и подрабатывать при случае. Я
мог бы, вероятно, и сам прожить, но не решился. И конечно, все это было к
лучшему. Отец и Женевьева очень обо мне заботились, и, если б не они, я бы
не получил настоящего образования. Разве я мог бы мечтать о медицинском
факультете, если б не помощь Женевьевы? Правда, к этому времени и отец
начал неплохо зарабатывать, открыл маленькую шляпную мастерскую... Но
главное - Женевьева. Мне было стыдно вспоминать, как я плохо думал о ней
раньше. Впрочем, она все понимала, отец был прав, и это она тоже поняла.
кончилось, но я с ужасом вспоминаю те летние месяцы 1945 года, когда я
ходил по Парижу один, без Валери, все время думая о ней, зная, что она
тут, рядом, в нашей комнате на улице Сольферино, а я даже постучать к ней
в дверь не имею права: она там с другим... Странно, меня почти не мучила
ревность, я слишком страдал от одиночества. Не было ни Валери, ни Робера,
они отошли от меня, у нее был Шарль, у него - Франсуаза, а я остался один,
совсем один. И это было невыносимо страшно и тяжело, я не мог один.
встретился с Робером, все пошло бы иначе в моей жизни, совсем иначе.
Вероятней всего, я еще тогда, в первые месяцы плена, сошел бы с ума или
покончил самоубийством - так терзала меня разлука с Валери, так тревожило
ее непонятное молчание. А если б я и остался в живых, то мои
телепатические способности не проявились бы так ярко. Самое большее - мне
иногда удавалось бы видеть Валери: с этого ведь началось, этим бы и
кончилось.
Я, например, сразу узнал, когда умерла мать в больнице. Это было утром, я
стоял у стола и жевал холодную картофелину, оставшуюся от ужина: лень было
готовить завтрак. И вдруг меня будто ледяным ветром обдало, и я понял, что
мать умерла, - не знаю почему, но понял сразу и не ошибся. Года через
четыре я напугал Женевьеву - готовил уроки и вдруг вскочил и крикнул:
"Боже! Отца машина задавила!" Я даже видел вывеску бакалейщика на углу
улицы, где это произошло, видел усатого шофера грузовика. Отец тогда долго
лежал в больнице...
дверей барака. Высокий смуглый юноша в форме пехотинца почти пробежал
мимо, перепрыгивая через свинцовые, рябые от ветра лужи. И вдруг он резко
остановился, повернулся ко мне. С минуту мы молча глядели друг на друга.
медики. И возможно, все было бы примерно так же: ощущение прочной духовной
связи, родства душ... Но в условиях лагеря все это приобрело обостренную и
странную форму. Робер уверял меня, что тогда, при первой встрече, он
остановился лишь потому, что его поразил мой напряженный взгляд, мои
глаза. Кто знает, может, это так и есть. Активной стороной в нашей
лагерной дружбе действительно был я. Активной или пассивной - это уж с
какой точки зрения смотреть. Просто мне эта дружба была необходима, а
Робера она поначалу тяготила, хоть он и любил меня. Потом, в гестапо и в
концлагере, он иначе относился к нашей мысленной связи и даже научился
извлекать практическую пользу из моих способностей, но вначале... Ну, это
понятно: разве легко ощущать, что в любую минуту кто-то, пусть и очень
дорогой тебе человек, может узнать, о чем ты думаешь, или увидеть тебя,
когда ты не подозреваешь об этом. В лагере это не так неприятно, как в
обычной жизни, ведь в лагере ты никогда не бываешь наедине с собой, и
мысли как-то проще, конкретней, приземленной, но все же... Робер о
телепатии кое-что слыхал раньше, но, как и большинство людей, не придавал
этим разговорам никакого значения. Я для него был поразительным открытием.
Дикарь на его месте объявил бы меня богом; средневековый человек сказал
бы, что я одержим дьяволом; Робер Мерсеро, дитя XX века, посмеивался и
поддразнивал меня, уверяя, что мне было бы полезней установить постоянную
телепатическую связь с начальником лагеря, чтоб всегда быть в курсе его
затей; на деле, однако, Робер хоть и любил меня, но слегка побаивался.
Даже не то что побаивался, но...
минуту мог увидеть его, прочесть его мысли. Он - нет. Вначале. Потом и у
него стала проявляться эта способность. Особенно в концлагере.
уже мучить меня, слишком они навязчивы - и те, яркие и неожиданные, вдруг
всплывшие из неведомых провалов сознания, и те, что неотступно следуют за
мной всю жизнь. Память - страшный дар, я это знаю по всей своей прежней
жизни. Мне не надо было помнить в лагере о счастье и уж тем более не
следовало так много помнить о лагере потом. Другие не все запомнили и
редко вспоминали. Я запомнил слишком многое, я вспоминал слишком часто, и
это сломало мне жизнь, отравило душу. Будь ты проклята, память, оставь
меня в покое хоть сейчас, перед смертью, пожалей! Память о лагере, память
о смертях и муках, унижении и позоре, память о страхе, непрестанном
страхе, увечащем душу! Разве ты, сама по себе, не новый, изощренный вид
пытки? Пытки, сконструированной как бомба замедленного действия? Чем
дальше, тем сильнее терзает меня эта жестокая лагерная память, наследство
страшных лет, тем больше отравляет и глушит она другую, светлую,
благодарную память о счастье, о юности, о красоте, о любви, о свободе. Все
обесценивается, обесцвечивается под ее разъедающим пристальным взглядом, и
я снова, все чаще, чувствую себя узником N_19732, вечным лагерником, у
которого один путь к свободе - через трубу крематория.
уже старческими шагами отходит к своему креслу. И спина у него уже
согнулась, и голова слегка трясется - боже, как он сразу постарел после
смерти Женевьевы, да и что удивительного, какая это была верная подруга, и
прожили они вместе целую жизнь... в самом деле, 42 года! Как я жалею его,
как люблю... "Люблю? - спрашиваю я вдруг себя и вздрагиваю, словно от
удара плетки. - А если - нет? А если - недостаточно?"
бесчеловечная, унизительная! Поставить все в зависимость от моих чувств!
Да какое же чувство, какая воля выдержит такой противоестественный груз и
не надломится? Почему от меня можно ожидать того, чего не могли бы ждать
от самых сильных?
не в силах помочь тебе. Как на допросе. Как в лагере. Как да страшной
крутой лестнице из каменоломни. Камень, который ты несешь на согнутой
спине, непосильно тяжел, но, если ты упадешь под этой тяжестью, ты
погибнешь сам и вдобавок столкнешь в пропасть других - тех, кто идет
следом за тобой. Держись, тебе нельзя падать... Еще шаг, и еще шаг, и еще,
и так без конца, под неумолимо палящим солнцем или под ледяным ветром..."
любовь? Разве она зависит от воли, от добрых, от самых прекрасных
намерений?
когда Робер вернулся из Америки, - я всегда утверждал, что это и есть
самая прочная и надежная защита, что разум не может спасти мир, разум
сейчас поставил мир перед угрозой гибели и не в силах отвести эту угрозу.
Только любовь, дружба, извечные, простые чувства, которые естественно и
крепко соединяют людей и дают им силу жить, - только они могут
противостоять гибели и хаосу.
Робер. - Оно бы, может, и неплохо, но ведь ты не об этом думаешь. Ты
просто маскируешь словами свое дезертирство с поля боя. Пускай, мол,
человечество устраивается, как знает, а мне - лишь бы семья хорошая была.
Поразительно, как ты с твоим талантом и с твоей душой после всего, что
пережито нами, мог скатиться в мещанское болото, стать шкурником,
эгоистом, самодовольным обывателем!
что я ненавижу мещан не меньше, чем он сам. А уж что касается
самодовольства... Но он опять, как всегда, как в лагере, добивался, чтоб я
шел его путем, а не каким-либо иным... А я и сейчас не знаю, правильно ли
я поступал, когда вопреки самому себе делал то, чего хотел он. Может быть,
я должен был искать свое... Впрочем, что я тогда знал! Когда мы
встретились, мне было двадцать семь лет, а Роберу - двадцать три, но в
нашем союзе старшим и более сильным был он. Это Робер организовал побег из
эшелона; это он был одним из самых смелых, находчивых, энергичных
работников подпольной организации там, в филиале Маутхаузена, куда мы
попали после гестапо. Из-за него и я стал смелее, активней - вероятно,
Лукьяненко Сергей
Сертаков Виталий
Ильин Андрей
Флинт Эрик
Прозоров Александр
Соломатина Татьяна