Чтение 5–й страницы книги ~Энциклопедия мифов~

- Когда-то, - говорю, - очень давно, я писал плохие стихи. О любви и смерти, конечно же: о чем еще может писать стихи подросток? Они были... не то чтобы совсем уж плохие, но... неважные. А потом я вдруг запретил себе это делать: мне показалось, что множить число "неважных" стихов - мерзкое дело. Теперь я понимаю, что это был мой рыцарский подвиг в твою честь.

Она смеется, довольная, что нам удалось переломить ход беседы, пусть даже в самый последний момент.

- "Очень давно", - передразнивает. - Для тебя такая категория измерения времени пока не существует. Тебе же лет двадцать всего?

- Двадцать шесть, - я почти возмущен. Думал, она меня своим ровесником считает, а тут - на тебе!

- Все равно, ты еще маленький. Для тебя все - недавно... А стихи можешь писать, если очень припечет. Но не больше одного в год, договорились?

- Договорились, - серьезно отвечаю я. И выхожу из машины.

Номера у нее, как я и подозревал с самого начала, заляпаны грязью: не разобрать ничего. Ну и ладно. Я вдруг понимаю, что вполне могу встретить Аду в одном из своих снов - раз уж она всерьез собралась наяву штурмовать Нижний Город. Как ни странно, нелепая эта мысль окрыляет меня, и я убегаю прочь счастливый, как ребенок, которого только что прокатила на автомобиле добрая тетенька из соседней квартиры. Глава 29. Аями

В тунгусско-манчжурской мифологии духи-предки шаманов. У каждого шамана свой аями, он наставлял, указывал, какой костюм надо иметь шаману, как лечить.

Далеко я, впрочем, не убежал, потому как почти сразу же наткнулся на Сашку Тормана, который, оказывается, шел ко мне с распростертыми объятиями.

- А я тебя второй день ищу, - говорит. - К телефону ты не подходишь, окна даже в половине третьего ночи темные были, соседи твои меня уже к бениной маме посылать устали, а ты тут, оказывается, с красивыми бабами по городу катаешься. Растешь, однако. Где ты такую нашел?

- Да никуда я не расту. Просто решил до центра на машине доехать, поднял руку, она и остановилась. Но я почти сразу тебя увидел и решил выйти.

Мне даже придумывать ничего не пришлось: лживая версия сама собой слетела с моих губ, и пока она проговаривалась, я сам почти поверил, будто так оно и было. А как же еще?

- Ну и поц: телки с тачками не каждый день с неба падают... Но вообще-то, молодец: у меня к тебе дело на сто миллионов.

- Ну вот, - говорю гордо, - я и почувствовал, что надо выйти с тобой поздороваться.

А сам при этом обращаюсь в слух. "Дело на сто миллионов" - именно то, что нужно джентльмену, измученному всяческой непрактичной метафизикой, особенно, если это дело затевает Торман. Сашка - фотограф, один из лучших в городе. Гений, трудяга, распиздяй, плейбой - гремучая смесь. Он мой учитель и работодатель заодно. Если я бываю порой способен вытворять чудеса со своим престарелым "Зенитом", да еще и деньги этими чудесами зарабатывать, все это - Сашкина заслуга.

Он подобрал меня девять лет назад. Не на помойке, а много хуже - в фотоателье, куда я носил на проявку свои любительские пленки. Торман же этим злачным местом в ту пору заведовал; его многочисленные бывшие жены и текущие любовницы были оформлены там на работу в качестве приемщиц, а Сашка за них отдувался, поскольку решительно не способен сказать женщине "нет" - по крайней мере, пока она сохраняет хотя бы жалкие остатки былой красоты. В момент нашего знакомства Торман был слегка навеселе, а потому общителен, нахрапист и убедителен. Достал из коробки с готовыми заказами мои пленки, отсмотрел их, одобрительно мыча, после чего смял и широким жестом выбросил в мусорную корзину. Я был в шоке, но мой будущий наставник безапелляционно завил, что я понес справедливое наказание, поскольку настоящий мужчина никогда не доверит проявлять свои пленки постороннему мудаку. За такую глупость, по его мнению, следовало убивать на месте, но меня Сашка все же решил пощадить. Сообщил снисходительно, что для любителя у меня очень хорошая постановка, а посему из меня следует делать человека, причем безотлагательно. Потому что к двадцати годам, согласно теории Тормана, ни одна обезьяна переделке уже не поддается.

Мне едва исполнилось семнадцать, и я был готов заглядывать в рот любому, кто меня заметит и похвалит. Счастье, что не кто-нибудь, а именно Саша Торман первым распахнул передо мной свою пасть и любезно позволил пялиться туда сколько душа пожелает.

Конечно, он учил меня не только фотографии, хотя этому непростому ремеслу было уделено немало внимания. Но в перерывах между занятиями Торман учил меня высокому искусству существования взрослого человека среди других взрослых людей. Краткий курс молодого бойца с тягомотной совковой повседневностью охватывал чуть ли не все аспекты бытия: Сашка учил меня стильно одеваться (до встречи с ним я вечно таскал нечто купленное родителями "на вырост", так что даже фирменные джинсы висели на мне мешком) и пристойно стричься (в этом вопросе теоретические знания были бесполезны, поэтому он просто отвел меня к одной из своих женщин, которая в совершенстве владела искусством ухода за черепными газонами). Именно Сашка внушил мне, что джентльмена делают ботинки: дескать, хоть в банном халате на улицу выходи, но обувь должна быть безупречной; он же весьма бесцеремонно, зато доходчиво разъяснил, чем отличается мужчина в чистых носках от мужчины в грязных. Без его дружеских консультаций я бы вряд ли так быстро и безболезненно отмазался от армии, да и родительский дом не решился бы покинуть на следующий же день после выпускного вечера. Благодаря Торману я стал вольной пташкой, начал вести богемный образ жизни прежде, чем обучился к месту употреблять сие словосочетание, и, конечно, был куда более свободным человеком, чем мои ровесники. Пару раз в неделю шеф брал меня с собой на какую-нибудь халтуру: чаще всего мы фотографировали человекообразных приматов на свадьбах, юбилеях и прочих кошмарных гульбищах, но случались и более серьезные заказы. Однажды мы снимали на слайды выставку в Археологическом музее, в другой раз - корабли в порту (я так и не понял, кому и зачем они понадобились); случалось нам неделями бродить по старым городским кладбищам в поисках экстравагантных надгробий, фотографировать породистых кошек на городской выставке и чернокожих студентов университета на фоне первого их в жизни снега. Да чего только не было!

К девятнадцати годам я начал работать самостоятельно, не забывая, конечно, отстегивать Торману за посредничество: предпринимательская жилка у меня отсутствовала напрочь, крутиться, договариваться, искать и находить заказы я так и не научился. Зато примерно в то же время я почти перестал прислушиваться к его житейским советам: я взрослел очень быстро, а Сашкины премудрости оставались прежними и годились только для ранней, уже снятой с эксплуатации модели "Макс-1"; он, впрочем, и сам это понимал. Его покровительственная дружба как-то незаметно превратилась в необременительные приятельские отношения; для дела, как выяснилось, это было даже полезно. Моих заработков в ту пору с лихвой хватало, чтобы оплатить аренду мансарды в дачном районе города, эпизодически подновлять гардероб, регулярно мучить собственный организм испражнениями зеленого змия, откармливать пломбиром все живые существа, обладающие женскими первичными половыми признаками, и при этом - самое главное! - не терять ежедневно восемь часов своей единственной и неповторимой жизни на бессмысленную барщину в каком-нибудь учреждении. Даже зловещая статья за тунеядство мне не грозила, пока Сашка не разгромил родное фотоателье, неосторожно отправившись на работу в самый разгар очередного запоя. После этого подвига ему пришлось забрать из кормушки не только свои, но и мои документы. Следует, впрочем, отметить, что мудрый Торман устроил свой маленький Апокалипсис аж в восемьдесят восьмом году. К этому моменту нравы заметно смягчились, и ментовские страсти вокруг нетрудового народа поутихли: не до нас уже стало...

По правде говоря, в последние пару лет дела наши шли не так гладко, как прежде. Думаю, дело в том, что времена менялись слишком быстро, даже шустрый Торман не успевал к ним приспосабливаться. А я был слишком ленив, чтобы отправляться в самостоятельное путешествия по бизнес-джунглям. Я уже привык к тому, что деловые вопросы решаются без моего участия; да и витальная сила Сашкиной харизмы была такова, что сомнений в его бытовом могуществе у меня не возникало, а неудачи наши казались явлением временным и безобидным, своего рода "отпуском за свой счет". Глава 30. Бахт

Чтобы вернуть обратно, или пригласить Бахта... в начале нового года совершают особые церемонии: девушки садятся на кочерги и скачут на них, старухи выходят из дома с посохами, стучат по земле и особыми заклинаниями просят Бахта вернуться в их дом.

В силу всех вышеизложенных и еще великого множества не поддающихся формулировке причин, я воспринял заявление Тормана о загадочном "деле на сто миллионов" не просто как хорошую новость, а как своего рода приглашение вернуться к "настоящей" жизни (причем в тот момент мне бы и в голову не пришло закавычивать прилагательное). Реальность вдруг спохватилась, обнаружила, что я каким-то образом ускользнул от нее, увяз в потусторонних грезах. И решила меня вернуть, устами Сашки Тормана суля немыслимые блага и небывалые приключения.

Попадись мне навстречу кто-нибудь другой, я бы, чего доброго, решил, что морок продолжается. Но для обряда возвращения меня в лоно родной действительности был выбран самый подходящий (если не единственно возможный) исполнитель.

Честно говоря, я был в восторге.

- Рассказывай, - говорю, - про свои миллионы. Или дело такое, что нужно где-то прочно засесть?

- Да надо бы укорениться жопами, - лирически вздыхает Торман, - только я сейчас в завязке, а развяжу - мало никому не покажется... Пошли, что ли, в парке посидим на лавочке, как два пенсионера.

- Здесь до моря десять минут пешком, - подсказываю.

- Пиздишь, двадцать.

- Сойдемся на пятнадцати, - миролюбиво предлагаю я.

И мы углубляемся в бетонную гущу дворов, потому что героев, решившихся пересечь это царство теплой асфальтовой пыли, ждет награда в конце пути: жесткая трава, белый песок, полоумные чайки и вода. Очень много мокрой, соленой воды, пригодной для созерцания, но не для питья. Глава 31. Бесы

Образ, который они принимают... зависит от их выбора; а так как сама сущность бытия бесов - ложь, образ этот - фальшивая видимость, маска.

- Ты только давай, прекращай придуриваться, что у тебя все клёво, - бросает мне на ходу Торман.

- Почему "придуриваться"? - невинно удивляюсь я.

- А ты всегда придуриваешься, - ухмыляется он. - Сколько лет тебя знаю, и за все время ты сказал мне полтора слова правды, да и то по пьянке.

- Ну, положим, не полтора. Штук сорок. Просто тридцать восемь с половиной ты пропустил мимо ушей - по пьянке, опять же.

- Бухгалтер, блин... Ты мне скажи, что у тебя с глазами делается? Одни зрачки остались. Ты колоться не начал, случайно?

- Да что ж вы все привязались ко мне? - ворчу. - Эта вон спрашивала вчера, теперь ты... Нашли самого главного наркомана всех времен! Я уколов боюсь с детства, между прочим. Может у человека крыша ехать просто так, на трезвую голову и голодное пузо?

- У нормального человека не может. Но у тебя - почему нет? - соглашается Сашка. И тут же перескакивает на более увлекательную тему: - "Эта", которая тебя вчера спрашивала - не та ли фифа с тачкой? Точно ведь она!

Я пожимаю плечами: дескать, думай себе, что хочешь. Врать человеку, который заранее уверен, что ты врешь, неинтересно; говорить же правду, пользуясь языком, словно бы специально созданным для измышлений, преувеличений и недомолвок - как-то нелепо, все равно что микроскопом гвозди заколачивать. Молчать загадочно - еще куда ни шло... Глава 32. Биби-Мушкилькушо

Госпожа - разрешительница затруднений.

- У тебя ведь с бабками плохо сейчас? - спрашивает Торман после того, как мы усаживаемся на волнорезе.

Пляжи божественно пусты: во-первых, четверг, будний день; во-вторых, скоро стемнеет, да и вода пока холодная, градусов тринадцать, не больше. Май все-таки. Райский пляж на окраине райского же сада, задолго до наступления эпохи утраченной невинности. Возможно, именно поэтому Сашка употребил интеллигентное наречие "плохо", вместо обычного для него (и куда более уместного в данном контексте) "хуёво". Такая сдержанность даже настораживает.

- Сам знаешь, как у меня с бабками. Если я отстегну тебе десять процентов от того, что заработал за весну, ты разоришься.

- Почему это? - хмурится непонимающе.

- Потому что проценты от отрицательной величины - тоже величина отрицательная.

Торман некоторое время обиженно хлопает глазами. Шутки, для понимания которых ему не хватает теоретических познаний, Сашку бесят. Меня, впрочем, тоже бесили бы, наверное... Поэтому спешу разрядить обстановку. Спрашиваю с почти восточной почтительностью:

- А что, у меня появился шанс изменить эту удручающую картину?

- Хрен - у тебя! У меня, - величественно сообщает мой гуру. - Шанс - у меня, а бабки будут у тебя. Нравится тебе такой расклад? И умолкает. Мстит мне за "отрицательную величину", я полагаю.

- Общеизвестно, что без тебя я бы давно сдох, - льстиво замечаю я. И внезапно перехожу на звериный рык: - Па-а-адр-р-р-р-р-робности давай, не тяни жилы!

Все, тормановское сердце растоплено. Теперь он будет вещать, а я - слушать. Что и требовалось. Глава 33. Благовещение

... "суммирующее предвосхищение" спасения людей.

- Тут на днях объявились какие-то странные фронсы*, - сообщает он. - Два мужика и баба. Страшненькая, но бойкая, тебе такие нравятся... - Сашка снова делает паузу. На сей раз не из вредности, а чтобы дать мне возможность оценить важность грядущего сообщения.

- Где ты их подцепил? - изумляюсь я.

Есть чему удивляться. Во-первых, насколько мне известно, Сашкины познания в области романо-германской филологии ограничиваются фразами, которые можно было почерпнуть из общедоступных сокровищ кинематографа: "О'кей", "хэндэ хох", "пуркуа па", - и еще кой-чего, по мелочам. Во-вторых, иностранцы, приезжающие в наш город, бродят, мягко говоря, не совсем по тем тропам, где можно обнаружить россыпи тормановских следов. Мир ведь многослоен не только в метафизическом, но и в сугубо практическом смысле: он состоит из изолированных друг от друга пространств, которые входят в соприкосновение изредка и ненадолго, так что их обитатели могут, разве что, обнаружить присутствие друг друга; вступить же в контакт им почти никогда не удается, сколь бы поучительным и забавным не полагали они сей несбыточный опыт...

- Подцепил? Это они меня подцепили. Их Брахман таскал за собой на поводке. Три дня он решал, куда им ходить, с кем знакомиться, что жрать и где ссать. И думал, что он - кум королю. А на четвертый день фронсы взвыли от тоски, и тут им подвернулся я.

- Где ты им подвернулся?

- Где, где... В "Белом", где же еще.

Ну да, я сам бы мог догадаться. Бар при гостинице "Белый город" - как раз этакий городской "перекресток миров", единственный в своем роде. Там и только там могла состояться официальная дружеская встреча двух городских знаменитостей: лингвиста Миши Брахмина, выпускника Тартусского университета, ученика Лотмана и прочая и прочая и Сашки Тормана, запойного фотографа с сомнительной репутацией гениального халтурщика. Пресловутые "фронсы" тоже были там весьма уместны. Пожалуй, уместнее даже, чем эти двое: еще не так давно считалось, что "Белый" существует специально для иностранцев; в начале, да и в середине восьмидесятых туда пускали только постояльцев гостиницы, коих обслуживали исключительно за валюту, но потом бар почему-то перешел в общее пользование, к неописуемому восторгу городских прожигателей жизни.

- А как ты с ними общаешься? - спрашиваю я. - Или Брахман согласился поработать твоим личным переводчиком?

Сомнительно, конечно, но чем черт не шутит. Сашка все же обаятельный...

- Хреноводчиком, - ржет тот. - Ага, за трояк в час... Эти фронсы сами по-русски пиздят не хуже нас с тобой. Русисты они. Изучают нас. Говорят, что две недели жили в Питере, потом еще в Москве были, а сюда приехали, потому что какой-то там наш поэт написал, что если уж пришлось в совке родиться, "лучше жить в провинции у моря", - так я запомнил. Ходят теперь с довольными рожами, глушат коньяк ведрами на каждом углу и говорят, что он прав оказался, поэт-то. Ну, им виднее.

- Понятно, - киваю. И смотрю на Сашку вопросительно: дескать, все это мило, но когда же про бабки-то будет?

- Вчера они у меня в гостях сидели, - важно сообщает он. - Пришли-то, без задней мысли, из любопытства, посмотреть, как живет "свободный художник" - так они меня определили... Я их на кухню повел, сам знаешь, у меня больше и присесть-то по-людски негде. А на кухне висят твои "Едоки". И как они их увидели, такой геволт подняли! Теперь ты у этих фронсов любимый художник.

Я окончательно обалдел. "Едоки" - так называлась серия черно-белых фотографий, которую я делал на протяжении нескольких лет. Сама по себе концепция не принадлежала к числу особо грандиозных: вдохновившись, с одной стороны, "Едоками картофеля" Ван Гога, а с другой - специфической обстановкой свадеб и юбилеев, которые приходилось запечатлевать на пленку ради заработка, я стал коллекционировать особо омерзительные эпизоды взаимоотношений человека и пищи. Жующие рожи, перекошенные рты; лезущие из орбит глаза поперхнувшихся обжор; струйка слюны на подбородке; макароны, свисающие из пасти; икорная сыпь на лоснящихся губах и все в таком роде.

Первые снимки были цветными, но я почти сразу выяснил, что хорошего качества мне тут не добиться, а скверных цветных фотографий и без меня в мире хватает. "Едоки" стали черно-белыми. После нескольких экспериментов я понял, что не брошу эту серию, ибо она способствовала уничтожению несметного количества зайцев. Тут нашли выход присущие мне мизантропия и охотничий азарт; кроме того, у меня появился стимул приумножать свои умения, да и приятно было, чего греха таить, ощущать себя "настоящим художником". Некоторыми снимками из этой серии я искренне гордился; прочие меня просто устраивали - а это тоже немало.

Торман поначалу обозвал мое новое увлечение "бздыком" и демонстративно им не интересовался. Однако, некоторое время спустя, снисходительно вспомнил: "да, ты ж у нас жрачку снимаешь", - и потребовал коллекцию на просмотр. Поначалу ржал, потом вдруг помрачнел. Пробурчал что-то вроде "можешь ведь если хочешь", - услышать такое от трезвого Тормана было очень круто. Расчувствовавшись, Сашка предложил мне выбрать несколько снимков и отпечатать их в крупном формате, 60х40, что-то около того. Фотобумага такого размера была тогда дефицитом, да и стоила страшных, по моим меркам, денег. То есть, шеф сделал мне царский подарок.

Несколько отпечатанных снимков Торман повесил у себя на кухне. "Чтобы гости не обжирали", - примерно так звучала его мотивация. Что правда, то правда: мои "Едоки" могли лишить аппетита даже страдающего булимией. По крайней мере, отобранные Сашкой кадры.

В последнее время я серию забросил. Во-первых, оказий случалось все меньше. Во-вторых, отснятыми пленками можно было уже обмотать земной шар - ну, положим, не в районе экватора, а поближе к какому-нибудь полюсу, но мне казалось, что и это неплохой метраж. И, наконец, так уж я устроен, что не могу подолгу заниматься одним и тем же делом, а с фотоаппаратом я не расставался уже лет десять, вот организм и взбунтовался.

- Они их купили, твои снимки, - это раз, - огорошил меня Сашка. - Забрали все, что нашлось у меня. По полтиннику за штуку - нормально, а?!

Я быстренько подбиваю бабки. У Сашки дома хранится восемь больших фотографий из этой серии; по пятьдесят каждая - вот вам и четыреста рублей. Даже если Торман заберет половину (а он заберет), я получаю двести. Неплохо, если учесть, что негативы остаются при мне. "Жизнь налаживается", - вспоминаю я свою любимый анекдот про бомжа, который хотел повеситься в общественной уборной, но передумал, обнаружив там бутылку с остатками портвейна и крупный чинарик.

- Второе. Им этого мало. Я сказал, что у тебя несколько десятков пленок отснято, и теперь они хотят выбрать самые лучшие. Я по-быстрому отпечатаю, деньги пополам, идет?

- Идет.

"Пополам" - это он, конечно, офонарел, но я не умею торговаться. Ну и ладно. В конце концов, без Сашки вообще не было бы ничего. Не только этих странных клиентов, а вообще - ни-че-го. О таких вещах я не умею забывать. И рад бы, да не выходит.

- Так что, нужно показать им пленки? - спрашиваю. - А где? Не в коммуналку же их ко мне тащить...

- Конечно тащить! - орет Торман. - Они же за тем сюда и приехали, чтобы на нашу жизнь полюбоваться. Они мечтают побывать в настоящей коммунальной квартире. Я с ними договорился, что попробую тебя найти и притащить сегодня вечером в "Белый", а потом мы, конечно, пойдем к тебе. Если ты просто принесешь им пленки, они взвоют от разочарования.

- Ладно, - ухмыляюсь зловеще. - Будет им рашн экзотика. Если повезет, увидят даже, как Людмила Петровна ноги в кухонной раковине моет. Или как баба Лиза сидит в туалете, оставив дверь нараспашку, чтобы подкараулить тех, кто за нею, якобы, подглядывает. А если мало покажется, можно дождаться глубокой ночи и залезть в холодильник Ковальчуков: они там как раз сигнализацию устроили, у них в комнате колокольчик звенит, когда холодильник открывается... Настоящее экстремальное шоу, где они еще такое увидят!

- Макс, - проникновенно говорит Торман, не обращая внимания на дурацкий мой монолог, - вот тебе мой совет, постарайся с ними подружиться.

- Зачем? Они же фотографии покупают, а не меня... Нет, если ребята симпатичные, чего ж не подружиться... Но зачем специально стараться?

- Клевые чуваки, тебе понравятся... А стараться советую потому, что они меня о тебе вчера весь день расспрашивали. Сначала то-сё, поинтересовались, сколько тебе лет, да говоришь ли ты по-английски, или еще на каком языке... Я, кстати, ответил, что английский ты, вроде как, знаешь - не спиздел?

- Ну... будем считать, что нет, - вздыхаю скорбно.

Сразу после школы я бойко лопотал на заморском этом наречии, без особых усилий переводил тексты песен и даже книжки адаптированные какие-то в троллейбусах почитывал, а потом забросил сие занятие: стимула не было. Учить иностранный язык в совке, - думал я тогда, - все равно, что приговоренному к пожизненному заключению следить за модой. К счастью, времена стремительно менялись, и теперь у меня на горизонте замаячили смутные, но весьма соблазнительные возможности опозориться перед носителями этого самого языка... Эх!

- Они еще спрашивали, есть ли у тебя семья, - продолжает Сашка. - Интересовались, не собираешься ли ты жениться, и все в таком роде. Очень обрадовались, узнав, что ты - дурак, но не настолько... Ты понимаешь, к чему дело идет?

- Честно? Не понимаю пока.

- Ну и поц. Ясно, что у них есть какие-то планы на твой счет. Может быть они тебе работу предложить собираются? А что? Теперь же просто выехать, было бы приглашение...

- Нужен я им, - бурчу. - У них там такого добра на каждом углу.

- Пиздишь, - царственно возражает Сашка. - Ни одного моего ученика пока у них там нет... кроме Лёньки Воланда, который уехал в Израиль, но Лёнька был полный мудак. Ты когда только школу кончал, уже лучше работал, чем Лёнька.

- Торман, - прошу жалобно, - умолкни. Сглазишь.

Потому что, то, о чем он говорит - это больше чем мечта. Много больше. Что-то вроде путевки в Царствие Небесное... Путевки, которой можно воспользоваться при жизни.

--------------------------------

* Фронсы - так в некоторых городах бывшего СССР называли иностранцев. Глава 34. Боги

Вопрос о происхождении богов неоднократно ставился в литературе.

Пока мы едем на такси в центр, я размышляю о загадочных тормановских "фронсах". Какими они окажутся? Что им от меня может понадобиться? И, если уж на то пошло, зачем им мои "едоки"? Просто сувенир из "провинции у моря"? Странный, однако, сувенир... Может, пропаганды ради? Дескать, посмотрите, люди добрые, на жуткие хари всепожирающих строителей коммунизма... Да нет, вряд ли, они там нынче страстно любят Горбачева и перестройку, это даже круче, чем матрьошка-баляляйка-вотка-чьёрная-икра... Неужели просто ценители искусства? Богатые меценаты, готовые взять под крылышко юного гения из совдепии? "Под крылышко" - это хорошо бы, меня надо любить, холить, лелеять и давать мне много денег, только до сих пор никому не приходило в голову осуществить эту прогрессивную программу... А может быть они из секты буйнопомешанных диетологов, и надеются, что "Едоки" помогут им пополнить ряды новыми адептами, из числа убоявшихся уподобиться моим невольным натурщикам?

Последнее предположение нравится мне больше прочих: оно достаточно абсурдно, чтобы оказаться правдой.

Впрочем, самое главное, я о них уже знаю. Эти щедрые иностранные психи - вестники самой судьбы, или даже ее орудия. С этой точки зрения, они благословенны и смертельно опасны; их появление сулит мне восторг и смуту больших перемен...

И все же интересно, откуда они взялись?

- Слушай, - спрашиваю, - а откуда они?

- В смысле? - удивляется Торман. - Ну фронсы же, из-за границы, значит.

- Ну, понятно, что не с неба свалились и не из-под земли выползли... А из какой именно страны, не знаешь?

- Не спросил, - он, кажется, сам удивляется теперь собственному промаху. Но быстро находится: - А не однохренственно ли тебе? Главное, что они есть.

И то правда. Глава 35. Бран

Он переходит моря вброд...

За этими увлекательными размышлениями я не успел заметить, как наше такси свернуло на улицу Маяковского. Спохватился, когда за окном уже засверкал в сиропе фонарного света сизый кафель пятиэтажки. Тут же повернулся к другому окну и убедился, что давешнее наваждение рассеялось: вывески кафетериев сияют жалкими неоновыми заплатками на фоне ультрамариновой роскоши новорожденной ночи; городские бездельники снуют в лабиринтах белого пластика - от столика к столику, от приятеля, к приятелю; даже старухи с семечками еще сидят на своих табуретах, не спешат отправляться по домам: клиенты-то - вот они!

Я расслабленно откинулся на спинку сидения. Все моря Вселенной были мне по колено теперь, когда зыбкие топи опасных, не мною вымечтанных, чудес расступились, чтобы дать мне дорогу. Я, наконец, почувствовал, что вернулся обратно. Откуда - на этот вопрос я предпочел бы не отвечать даже себе. Себе, собственно, в первую очередь. Глава 36. Буркут-баба

В одном из <мифов> аллах обещает удовлетворить любое желание того, кто простоит 40 суток на одной ноге.

"Фронсы" оказались симпатичные. По-русски говорили с легким акцентом - каждый искажал каноническую, привычную уху звукопись на свой манер - но словарным запасом они обладали фантастическим. Особенно белобрысая, коротко стриженая немка Клара: ее спутники, голландец и американец, объединенные немыслимым для чужих друг другу людей внешним сходством, были молчаливыми, приветливыми интровертами и словно бы просто создавали фон для ее непрерывного бенефиса. Пока мы чинно пили кофе в баре (вопреки тормановским байкам, блудные иностранцы вели трезвую жизнь, по крайней мере, сегодня), она обрушивала на меня ничего не значащие сведения о себе и своих приятелях - обычный информационный мусор, пригодный лишь для натурального обмена при первом знакомстве. Сообщения перемежались сдержанными комплиментами моему мастерству "создавать настоящий кошмар на пустом месте", - формулировка, впрочем, принадлежала не Кларе, а молчаливому голландцу Дитеру. Комплименты я слушал вполуха: ждал, когда беседа вступит в свою деловую фазу. А она все не вступала.

"Ну и черт с ними, - решил я. - Не фиг губу раскатывать, и так все круто, двести рублей на дороге не валяются, а в кармане моем очень даже лежат". И расслабился. Спросил: "Ну что, пойдем ко мне?" Общество возрадовалось. О вкусах, конечно, не спорят, но я бы, дай мне волю, до утра в "Белом" сидел, а эти пулей вылетели на улицу.

Отправились: я впереди, показываю дорогу, суровый трезвый Торман замыкает шествие. Присматривает, чтобы клиенты не удрали, так, что ли?

- Скажите пожалуйста, Макс, - вдруг ожил американец Стив, молчавший до сих пор столь упорно, что я уж решил было, будто парень всю жизнь имел твердую "двойку" по этой своей "русистике". То есть здороваться по-русски его худо-бедно за пять лет в университете научили, но это все!

Однако оказалось, что с русистикой у Стива полный порядок. Просто он был самым деловым человеком в этой маленькой компании, на ерунду вербальных усилий не тратил.

- А доводилось ли вам когда-нибудь работать по заказу? - он спросил не просто вежливо, а почти робко. Словно предполагал, что, услышав такое, я, как подобает великому художнику, смертельно оскорблюсь, побледнею, задушу всех присутствующих голыми руками, а потом убегу прочь, сотрясая ночь сдавленными рыданиями.

- Если бы я не делал работу по заказу, я бы сдох от голода девять лет назад, - отвечаю этому наивному капиталисту с воистину пролетарской снисходительностью. - Откровенно говоря, только тем и занимаюсь, что по заказу работаю.

Иностранцы, кажется, удивились. Наличие свободного предпринимательства в стране недостроенного коммунизма, очевидно, не вписывалось в рамки известной им концепции мироустройства. По крайней мере, они дружно умолкли. Переваривали информацию.

- Но это просто замечательно, - говорит, наконец, Стив. - Раз так, вам будет несложно принять участие в нашем проекте. Конечно, если он вас заинтересует... Земля совсем было собралась уйти у меня из-под ног, но я на нее цыкнул. Нашла время, сучара! Тут такие дела творятся...

- А что за проект? - голос мой звучит так спокойно, словно мне, и правда, не очень интересно, будто бы из вежливости только спрашиваю. Высший пилотаж, вот уж не ожидал от себя!

- Через полтора года мы будем делать международную выставку, - будничным тоном объясняет он. - Название проекта - "Мизантропия"...

- "Мизантропия"?!

Ушам своим не верю.

- Сами понимаете, ни один фонд не выдал бы нам грант на реализацию такой концепции, но... К счастью, у Клары богатый дедушка.

- И очень злой, - смеется Клара. - На доброе дело ни за что денег не дал бы. А на "Мизантропию" дал. Сказать по правде, я специально для него эту выставку придумала. Дед еще ни разу в жизни не дал ни копейки своим потомкам. Когда мой отец был школьником, он получал карманные деньги из приданного бабушки, которая имела отдельный банковский счет... Но я подобрала ключи к сердцу - у вас так говорят, кстати, или выражение устарело?

- Да нет, не устарело пока... Так вы мои фотографии для этой выставки купили?

- Не совсем, - мнется Стив. - То есть, для выставки, да... Но мы, можно сказать, купили скорее концепцию, чем объекты.

- Так, - вздыхаю. - Это для кого из нас русский язык - иностранный? Наверное все-таки для меня: я уже ничего не понимаю. Или я просто дурак?

- Ты не дурак, - строго поправляет меня Дитер. - Ты - большой художник.

Ночь оглашается ржанием Тормана. Переждав шумовую бурю, они снова пускаются в объяснения.

- "Едоки" - это очень хорошая концепция, - веско заявляет Стив. - И исполнение хорошее, хотя качество печати оставляет желать лучшего, но это поправимо...

Теперь Торман скрипит зубами. Хорошо, что он трезв: будучи под шафе, мог бы и убить за такую оценку его труда. А что, запросто!

- Увидев ваши работы, мы много дискутировали, - продолжает потенциальная Сашкина жертва, - и пришли к выводу, что эту концепцию надо расширить. Сделать своего рода карту мира... Понимаете, Макс, ведь некрасивые люди есть не только в вашем городе, они есть везде...

- Приятно слышать, - ухмыляюсь.

- ... и все эти некрасивые люди, во всех городах мира, иногда едят! - торжественно завершает Стив. У него просветленное и немного надменное лицо человека, только что совершившего информационное благодеяние. Наверное, именно так выглядел пророк Мухаммед после того, как впервые поведал окружающим о величии Аллаха.

- Эту затею очень просто осуществить, - вступает Клара. -В каждой стране мира мы найдем нескольких хороших фотографов - пусть снимают своих "Едоков"!

- Вы, Макс, конечно же, будете фигурировать как автор идеи, - поспешно говорит Дитер.

- Ну да, - растерянно соглашаюсь я, не в силах дать оценку всему вышеизложенному. Мой разум не способен определить, "хорошо" это, или "плохо". Он обескуражен, сбит с толку. Такого поворота дела я не ожидал.

- Но если уж выяснилось, что вы привыкли работать на заказ, может быть, вы возьметесь за русскую часть проекта? - осторожно интересуется Стив. - Ваши работы хороши, но нам еще понадобятся едоки из Москвы, Ленинграда, Киева, Таллина... Словом, из разных городов. На ваше усмотрение. Печатать фотографии больше не нужно, это мы сделаем сами... У нас есть специальные материалы, которые обеспечивают высокое качество. Очень дорогие, к тому же, здесь таких не достать, - смущенно поясняет он Торману, который снова начинает издавать скрежет зубовный.

- Это большая работа, - сочувственно говорит мне Дитер. - Вам придется много ездить и много... как говорят... крутиться... - нет, выкручиваться. Находить способы фотографировать людей, которые едят: это ведь не всегда просто. И я боюсь, что мы не сможем высоко оплачивать ваш труд. Мы можем компенсировать расходы на поездки, проживание, материалы и платить вам... - он мучительно краснеет, смотрит на Клару, как бы умоляя о помощи.

Та пожимает плечами и решительно подбивает бабки:

- Пятьдесят марок за одну пленку, не больше. Но получать их можно будет безотлагательно, в той валюте, которая вас устроит. В Москве, у дедушкиного представителя. Он открыл у вас какой-то бизнес. Я толком не знаю, какой, но это не важно...

Я готов броситься ей на шею, заорать: "ну конечно, не важно, важно совсем другое, совсем другое важно, красавица моя, я на все согласен, я на все готов, я мир переверну на таких условиях, и на место потом аккуратно его поставлю, если пожелаешь!" Но я, разумеется, не ору. Веду себя прилично. "Придуриваюсь", как сказал бы Торман.

- Деньги, конечно, смешные, - небрежно говорю я. - Но работа очень уж интересная. И потом... это, все-таки, мой проект. Не могу же я доверить его исполнение чужому дяде - на своей-то территории!

Сашка смотрит на меня супрематическими очами. Кажется, я не только себя удивил этой речью. Иностранцы же вздохнули с облегчением. Очевидно, пятьдесят марок за пленку по их меркам - совсем не деньги. Нелепая сумма. Я вдруг понимаю, что им было стыдно делать мне такое предложение. Что ж, повезло: русисты попались неопытные. Язык-то они выучили, словарный запас нагуляли, небось и Толстоевского наизусть вызубрили, и по Чехову рефератов написали больше, чем я съел котлет, но вот в интимных подробностях нашего бытия еще и не начали разбираться. Не понимают пока, что означает для безработного провинциального фотографа их предложение. И халва Аллаху!

- Но вам придется очень много ездить, - Стив делает мне последнее предупреждение. - Вы почти не сможете бывать дома, и у вас не будет возможности работать на своей основной работе.

- Ничего не поделаешь, - лицемерно вздыхаю я. - Всегда мечтал заниматься только искусством. Ради этого можно пойти на любые жертвы.

- Значит, ты сможешь сделать для нас русскую часть проекта? - удовлетворенно резюмирует Клара.

- Я все смогу, - мой подбородок горделиво взмывает к небу.

- Все? - ехидно встревает Торман. - А сорок дней на одной ноге простоишь?

Что за нелепая идея?! И я решаюсь быть честным, чуть ли не впервые за сегодняшний вечер.

- Нет, - говорю, - сорок дней, да на одной ноге - это вряд ли. У меня вестибулярный аппарат хреновый.

Сашка удовлетворенно кивает, как следователь, которому удалось, наконец, вывести подозреваемого на чистую воду. Иностранцы наблюдают за нами с неподдельным интересом. Решили, наверное, что это наш местный национальный обычай - на одной ноге стоять. Своего рода "тест на мужика". Глава 37. Бхима

Он - сильный, стремительный, страстный, необузданный, прожорливый.

Я дожевывал чуть ли не пятнадцатый по счету бутерброд (переступив порог родного дома, вспомнил, что не ел больше суток и теперь истерически наверстывал упущенное). Гости соизволили допить остатки моего бренди (порции вышли почти символические), вежливо что-то поклевали и теперь с нескрываемым интересом следили за моей трапезой. Тоже мне, естествоиспытатели...

Дитер, хихикнув, что-то шепнул на ушко Кларе. Та заржала в голос, смущенно косясь на меня.