мгновения единства пляжа и времени, его сейчас и всегда.
записи, что он вел, не сказали ей почти ничего. Отец кому-то служил. Или
чему-то. Наградой ему было знание, и ради этого знания он пожертвовал
дочерью.
три жизни и каждая отделена от другой стеной чего-то, что она затруднялась
назвать, и нет никакой надежды на целостность. И так будет всегда.
переходами в глубь аризонского плато. Энджи обнимает балясину балюстрады из
песчаника, ветер плещет в лицо, и она представляет, будто все пустынное
плато это ее корабль. Ей кажется, что она даже может перемешивать краски
заката над горами. Вскоре она улетит оттуда страх жестким комом застрянет в
горле. А теперь ей даже не вспомнить, когда же она в последний p`g взглянула
в лицо отца. Хотя, кажется, это было перед самым отлетом, на стоянке
авиеток, где другие самолетики трепетали на ветру, как рой радужных
мотыльков. В ту ночь закончилась первая ее жизнь; и жизнь отца тоже.
имени Тернер увез ее из Аризоны и оставил с Бобби, Бовуа и остальными.
Тернера она помнила плохо, только то, что это был высокий мужчина с крепкими
мускулами и затравленным взглядом. Он привез ее в Нью-Йорк. Оттуда их с
Бобби повез в Нью-Джерси уже Бовуа. Там, на пятьдесят третьем уровне
исполинского здания-улья в Нью-Джерси такие еще называли Проектами, Бовуа
объяснял ей природу снов. Сны реальны, говорил он, и его шоколадное лицо
блестело от пота. Он называл ей имена тех, кого она видела в снах. Учил ее,
что все сны тянутся к единому морю, и показал, чем ее сны похожи и в то же
время чем они отличаются от всех прочих. Ты в одиночку скользишь по старому
морю и ты достигаешь нового, говорил он.
Линглессу входит в Бовуа в оумфоре, видела, как жилистые ноги учителя
разметывают вычерченные белым на полу диаграммы. В Нью-Джерси она знала
богов богов и любовь.
построить свою третью жизнь, теперешнюю. Они хорошо подходили друг другу
Энджи и Бобби, оба вышедшие из вакуума: Энджи из стерильного королевст ва
Маас Биолабс, а Бобби из барритаунской скуки...
споткнулась, едва не рухнув в прибой, когда звук моря вдруг будто бы
засосало в открывшийся перед ней сумеречный пейзаж. Беленые кладбищенские
стены, могильные камни, ивы. Свечи.
она являлась: Маман Бригитта, Мадемуазель Бригитта, старейшина мертвых.
ушах, как будто среди ветвей ивы скрывается необъятный пчелиный рой.
око тайфуна. Такова была Гран-Бригитта. Безмолвие, ощущение давления
немыслимых сил, на мгновение замерших под контролем. Под деревом ничего не
видно. Одни свечи.
твоей голове; он прочертил их в плоти, которая не была плотью. Ты была
посвящена Эзили Фреде. Ради собственных целей привел тебя в этот мир Легба.
Но тебе давали яд, дитя, coup-poudre...
ты и перестала себя отравлять, Наездники все же не могут прийти к тебе. Я
поставлено на карту. Бойся яда, дитя!
усилилось. Может, пчелы гудят только в ее голове?
обдавая ее мелкими брызгами, в двух метрах над головой нервно завис
о рукава синей парки и села на песок. С тонким воем вращались много
численные сенсоры и камеры вертолета.
носа...
скрылся из виду.
догадались. Конечно, они поймут, что что-то стряслось, но не будут знать
что. Заставив себя подняться, она повернулась и с трудом потащилась той же
дорогой, какой пришла. По пути обшарила карманы в поисках салфетки, носового
платка, чего угодно, чем можно было бы стереть кровь с лица.
Остановилась, дрожа вовсе не от утреннего ветра. Наркотик. Это невозможно.
Да, так оно и есть. Но кто? Обернувшись, она остановила взгляд на
ГЛАВА 4. СКВОТ
в колонне жаркого голубого света и клетка ее подвешена высоко над полом. А
кругом запрокинутые к ней лица, и синий свет шляпками от гвоздей в белках
глаз. И на лицах то самое выражение, какое всегда бывает у мужчин, когда они
смотрят, как ты танцуешь, пожирают тебя глазами и при этом запер ты внутри
самих себя. И эти глаза ничего, совсем ничего тебе не говорят, а лица не
важно, что залиты потом, будто высечены из чего-то, что только напоминает
плоть.
высоко-высоко, и сама она под кайфом, вся в ритме, танцует три вещи кряду, а
тут и магик пробирает ее насквозь, и новая сила в ногах заставляет вставать
на цыпочки...
горле. А когда он все-таки вырвался, внутри у нее будто что-то оборвалось,
сердце обожгло болью, и синий свет разлетелся клочьями. Рука была все еще
здесь, сжимала колено.
сражаясь с темнотой, пытаясь смахнуть волосы с глаз.
подушки.
пламя на миг высвечивает его лицо. Затягивается, отдает сигарету ей. Мона
быстро села, уперла подбородок в колени армейское одеяло тут же натянулось
палаткой, ей не хочется, чтобы сейчас к ней кто-нибудь при касался.
это Эдди, откинувшись на спинку, закурил сам. Да сломайся же, просила Мона у
стула, воткни ему щепку в задницу, чтобы он пару раз мне врезал. Хорошо хоть
темно, и не надо смотреть на сквот. Ничего нет хуже, чем проснуться утром с
дурной головой, когда слишком тошнит, чтобы пошевелиться, а она еще забыла
прилепить черный пластик на окно, так ее ломало, когда вернулась вчера.
Самое поганое это утро, когда бьют солнечные лучи, высвечивая все мелкие
мерзости и нагревая воздух к появлению мух.
забалдел, чтобы решиться протянуть руку сквозь прутья, был уже слишком пьян,
чтобы двигаться; он и дышать-то, наверное, был не в силах. И в танцзале
клиенты ее никогда не лапали, разве что заранее уладив эту проблему с Эдди,
и за двойную плату, но и то было скорее для видимости.
частью привычного ритуала, а потому, казалось, происходит где-то еще, вне ее
жизни. И ей нравилось наблюдать за ними, когда они теряли настрой. Тут
начиналось самое интересное, потому что они и вправду теряли его и
становились совершенно беспомощными ну, может, лишь на долю секунды, но все
равно ей всегда казалось, что их тут даже и нет.
одеяло, сжалась, ожидая удара.
сомам? Или хочешь назад в Кливленд?
Шилова Юлия
Ковальчук Вера
Андреев Николай
Володихин Дмитрий
Шилова Юлия
Соломатина Татьяна