Чтение 5–й страницы книги ~Солярис~

или какая-либо иная - этих иногда весьма бурных извержений плазменной
массы была полнейшей загадкой.

Поставив тяжелый том на место, я подумал, что наши сведения о
Солярисе, наполняющие библиотеки, являются бесполезным балластом и
кладбищем фактов и что мы топчемся на том же самом месте, где начали их
нагромождать семьдесят восемь лет назад. Точнее, ситуация была гораздо
хуже, потому что труд всех этих лет оказался напрасным.

То, что мы знали наверняка, относилось только к области отрицания.
Океан не пользовался механизмами и не строил их, хотя в определенных
обстоятельствах, возможно, был способен к этому. Так, он размножал части
некоторых погруженных в него аппаратов, но делал это только в первый и
второй годы исследовательских работ, а затем игнорировал все наши
настойчиво возобновляемые попытки, как будто утратил всякий интерес к
нашим аппаратным устройствам (а следовательно, и к ним самим). Океан не
обладал - я продолжаю перечисление наших "негативных сведений" - никакой
нервной системой, ни клетками, ни структурами, напоминающими белок; не
всегда реагировал на раздражения, даже наимощнейшие (так, например, он
полностью игнорировал катастрофу вспомогательной ракеты второй экспедиции
Гезе, которая рухнула с высоты трехсот километров на поверхность планеты,
уничтожив взрывом своих атомных двигателей плазму в радиусе полутора
миль).

Постепенно в научных кругах "операция Солярис" начала звучать как
"операция проигранная", особенно в сферах научной администрации Института,
где в последние годы все чаще раздавались голоса, требующие прекращения
дотаций на дальнейшие исследования. О полной ликвидации станции до сих пор
никто говорить не осмеливался, это было бы слишком явным признанием
поражения. Впрочем, некоторые в частных беседах говорили, что все, что нам
нужно, это наиболее "почетное" устранение от "аферы Солярис".

Для многих, однако, особенно молодых, "афера" эта постепенно
становилась чем-то вроде пробного камня собственной ценности. "В сущности,
- говорили они, - речь идет о ставке гораздо большей, чем изучение
соляристической цивилизации, речь идет о нас самих, о границе
человеческого познания".

В течение некоторого времени было популярно мнение (усердно
распространяемое ежедневной прессой), что мыслящий Океан, который омывает
весь Солярис, является гигантским мозгом, перегнавшим нашу цивилизацию в
своем развитии на миллионы лет, что это какой-то "космический йог",
мудрец, олицетворение всезнания, который уже давно понял бесполезность
всякой деятельности и поэтому сохраняет (по отношению к нам)
категорическое молчание.

Это была просто неправда, потому что живой океан действовал, и еще
как, только в соответствии с иными, чем людские, представлениями, не строя
ни городов, ни мостов, ни летательных машин, не пробуя также победить
пространство или перешагнуть его (в чем некоторые защитники превосходства
человека любой ценой усматривали бесценный для нас козырь), но занимаясь
зато тысячекратными преобразованиями - "онтологической автометаморфозой",
- чего-чего, а ученых терминов хватало на страницах соляристических
трудов.

С другой стороны, у человека, упорно вчитывающегося во всевозможные
солярианы, создавалось впечатление, что перед ним обломки интеллектуальных
конструкций, возможно гениальных, перемешанные без всякой системы с
плодами полного, граничащего с сумасшествием идиотизма Отсюда выросла как
антитеза концепции об "океане-йоге" мысль об "океане-дебиле". Эти гипотезы
подняли из гроба и оживили одну из старейших философских проблем -
взаимоотношения материи и духа, сознания. Необходима была большая
смелость, чтобы первому - как де Хаарт - приписать океану сознание. Эта
проблема, поспешно признанная метафизической, тлела на дне всех дискуссий
и споров. Возможно ли мышление без сознания? Можно ли возникающие в океане
процессы назвать мышлением? Гору - очень большим камнем? Планету -
огромной горой? Можно пользоваться этими названиями, но новая величина
выводит на сцену новые закономерности и новые явления.

Проблема Соляриса стала квадратурой круга нашего времени. Каждый
самостоятельный мыслитель старался внести в сокровищницу соляристики свой
вклад: множились теории, гласящие, что перед нами продукт дегенерации,
регресса, который наступил после минувшей фазы "интеллектуального
великолепия" океана, что океан в самом деле новообразование, которое,
зародившись в телах древних обитателей планеты, уничтожило и поглотило их,
сплавляя остатки в структуру вечно живущего, самоомолаживающегося
сверхклеточного организма.

...В белом, похожем на земной свете ламп я снял со стола аппараты и
книги и разложил на пластмассовой крышке карту Соляриса. Живой океан имел
свои отмели и глубочайшие впадины, а его острова были покрыты налетом
выветрившихся пород, свидетельствующих о том, что когда-то острова были
океанским дном. Возможно, океан регулировал появление и исчезновение
скальных формаций, погруженных в его лоно. Опять полная темнота. Я смотрел
на огромное, раскрашенное разными оттенками фиолетового и голубого цветов
полушарие на карте, испытывая, не знаю уж который раз в жизни, изумление,
такое же потрясающее, как то, первое, которое я ощутил, когда еще
мальчишкой впервые услышал в школе о существовании Соляриса.

Не знаю почему, но все, что меня окружало, - тайна смерти Гибаряна,
даже неизвестное мне будущее, - все казалось сейчас неважным, и я не думал
об этом, погруженный в удивительную карту.

Отдельные области живой планеты носили имена исследовавших их ученых.
Я рассматривал омывающее экваториальные архипелаги море Гексалла, когда
почувствовал чей-то взгляд.

Я еще стоял над картой, парализованный страхом, но уже не видел ее.
Дверь была прямо против меня; она была приперта ящиками и придвинутым к
ним шкафчиком. "Это кой-нибудь автомат", - подумал я, хотя ни одного
автомата перед этим в комнате не было и он не мог войти незаметно для
меня. Кожа на шее и спине стала горячей ощущение тяжелого, неподвижного
взгляда становилось невыносимым. Не отдавая себе в этом отчета,
инстинктивно втягивая голову в плечи, я все сильнее опирался на стол,
который начал медленно ползти по полу. От этого движения я пришел в себя.
Я стремительно обернулся.

Позади никого не было. Только зияло чернотой большое полукруглое
окно. Но странное ощущение не исчезало. Эта темнота смотрела на мена,
бесформенная, огромная, безглазая, не имеющая границ. Ее не освещала ни
одна звезда. Я задернул шторы. Я не был на Станции еще и часа, но уже
начинал понимать, почему у ее обитателей появилась мания преследования.
Инстинктивно я связывал это со смертью Гибаряна. Я знал его и думал до сих
пор, что ничто не могло бы помутить его разум. Теперь эта уверенность
исчезла.

Я стоял посреди комнаты у стола. Дыхание успокоилось и а чувствовал,
как испаряется пот, выступивший у меня на на лбу. О чем это я только что
думал? Ах да, об автоматах. Странно, что я не встретил ни одного из них ни
в коридоре, ни в комнатах. Куда они все подевались? Единственный, с
которым я столкнулся, да и то на расстоянии, принадлежал к системе
обслуживания ракетодрома. А другие?..

Я посмотрел на часы. Пора идти к Снауту.

Коридор был освещен слабо. Я прошел две двери и остановился у той, на
которой виднелось имя Гибаряна. Я нажал ручку. У меня не было намерения
заходить туда, но ручка поддалась, дверь приоткрылась, щель мгновение была
черной, потом в комнате вспыхнул яркий свет. Теперь меня мог увидеть
каждый, кто шел по коридору. Я быстро юркнул в комнату, бесшумно, но с
силой захлопнул за собой дверь и сразу же обернулся.

Я стоял, касаясь спиной двери. Комната была больше той... моей.
Панорамное окно на три четверти было закрыто несомненно привезенной с
Земли, не относящейся к снаряжению Станции занавеской в мелкие голубые и
розовые цветочки. Вдоль стен тянулись библиотечные полки и стеллажи,
покрытые серебристо-зеленой эмалью. Содержимое их, беспорядочно вываленное
на пол, громоздилось между креслами. Прямо передо мной, загораживая
проход, валялись два стула, наполовину зарытые в кучу журналов,
высыпавшихся из разорвавшихся папок. Растерзанные книги были залиты
жидкостями из разбитых колб и бутылок такими толстыми стенками, что было
непонятно, каким образом они разбились, даже если упали на пол с большой
высоты. Под окном лежало перевернутое бюро с разбитой рабочей лампой на
выдвижном кронштейне; рядом валялась табуретка, две ножки которой были
всажены в наполовину выдвинутые ящики бюро. Пол был покрыт слоем карточек,
исписанных листков и других бумаг. Я узнал почерк Гибаряна и наклонился.
Поднимая листки, я увидел, что моя рука отбрасывает две тени.

Я обернулся. Розовая занавеска пылала, как будто подожженная сверху,
четкая полоса голубого огня стремительно расширялась. Я отдернул
занавеску, и в глаза ударило пламя гигантского пожара, который занимал
треть горизонта. Волны длинных густых теней стремительно неслись к
Станции. Это был рассвет. Станция находилась в зоне, где после часовой
ночи на небо всходило второе, голубое солнце планеты.

Автоматический выключатель погасил лампы, и я вернулся к разбросанным
бумагам. Перебирая их, я наткнулся на краткий план опыта, который должен
был состояться три недели назад. Гибарян собирался подвергнуть плазму
действию очень жесткого рентгеновского излучения. По тексту я понял, что
план предназначен для Сарториуса, который должен был провести эксперимент,
- у меня в руках била копия.

Белые листы бумаги начинали меня раздражать. День, который наступил,
был не таким, как прежний. Под оранжевым небом остывающего солнца
чернильный океан с кровавыми отблесками почти всегда покрывала
грязно-розовая мгла, которая объединяла в одно целое тучи и волны. Теперь
все это исчезло. Даже профильтрованный розовой тканью занавески свет
пылал, как горелка мощной кварцевой лампы. Загар моих рук казался в нем
почти серым. Вся комната изменилась, все, что имело красный оттенок,
побронзовело и поблекло, все белые, зеленые, желтые предметы, наоборот,