перекрашивалось в нездоровый лимонно-желтый цвет.
бы вы хотели поесть? Что скажете, например, насчет супа по-вишийски?
Чудные ребрышки, печеная картошка?..
Она нависла над желтой травой, приобретшей теперь цвет старой,
отполированной меди. Горизонт сделался агатово-черным, не считая
зеленоватого свечения молодой листвы в том месте, где зашло солнце.
Никодимус.
прокрадываться холодок. Хортон повернулся, чтобы подняться по пандусу. И,
покуда поворачивался, что-то обрушилось на него, схватило и не пускало.
Схватило не по-настоящему, так как не было ничего, что могло бы хватать,
но некая сила утвердила себя на нем и поглотила, так что он не мог
двинуться. Он попытался бороться с нею, но не мог шевельнуть ни единым
мускулом. Он попытался кричать, но язык и горло застыли. Он вдруг оказался
голым - или почувствовал себя голым, не столько лишенным одежды, сколько
всякой защиты, открывшимся так, что глубочайшие уголки его существа были
выставлены на всеобщее обозрение. Возникло ощущение, что на него смотрят
или же проверяют, зондируют и анализируют. Раздетый, освежеванный,
открывшийся, так что наблюдатель мог докопаться до самого последнего его
желания и исходной надежды. Было так, сказала мелькнувшая в глубине
сознания мысль, словно явился Бог и завладел им, быть может, для того,
чтобы свершить правосудие.
тело и удержать ее там, прикрыть зияющее, распластанное нечто, которым он
стал, вновь спрятаться в изодранные лохмотья своего человеческого
существования. Но он не мог убежать и некуда было спрятаться, так что он
продолжал напряженно стоять, оставаясь под наблюдением.
держало, и раздевало, и он пытался высвободить свой ум, чтобы увидеть это,
узнать, что это за штука. И пока он пытался это сделать, череп словно бы
треснул и сознание выпало оттуда, освободилось и раскрылось, так что могло
теперь вместить то, чего ни один человек никогда бы не понял прежде. На
один миг слепой паники ум его словно бы объял всю вселенную, стискивая
проворными мысленными пальцами все, что было в границах застывшего
пространства и текучего времени, и на мгновение, но только на мгновение он
вообразил, будто заглядывает глубоко в суть всеобщего смысла, сокрытого у
самых дальних границ вселенной.
он, шатаясь, потянулся схватиться за поручень пандуса, чтобы удержаться на
ногах.
единственной оставшейся у него реальностью. Тело болело от напряжения, но
ум еще сохранял нечто от своей неестественной остроты, хотя он и
чувствовал, как эта острота блекнет. С помощью Никодимуса он выпрямился,
Встряхнул головой и поморгал, проясняя зрение. Краски над морем травы
изменились. Пурпурная дымка преобразилась в глубокие сумерки. Медный цвет
травы сошел до свинцового оттенка, а небо сделалось черным. У него на
глазах появилась первая яркая звезда.
поразило меня и соскользнуло. Не с тела моего, но с ума. Словно бы кто-то
нанес удар мысленным кулаком, но промахнулся, только слегка задев мой
мозг.
Исповедальную честность, подумал он, хотя никогда не бывал на исповеди так
честен, как сейчас.
чела".
достаточных данных и без добросовестного наблюдения".
и все. Как проявление чего-то. Может быть, чего-то далекого в
пространстве. Пришедшего не с этой планеты. У меня отчетливое впечатление,
что это феномен не местного происхождения. Но покуда у нас не будет
побольше данных, мы не должны пытаться его охарактеризовать".
сказала гранд-дама. - Наш коллега священник преуспел больше".
Просто монах. В рваных штанах".
никогда не был ничем большим. Меньше, чем ничем - монах, боящийся смерти.
Не святой, которым его провозглашали, но хнычущий, дрожащий трус,
боявшийся умереть, а ни один человек, который боится смерти, не может быть
святым. Для подлинной святости смерть должна быть обещанием нового начала,
а он, вспоминая прошлое, понимал, что никогда не мог воспринять ее как
что-то иное, кроме конца и полного ничто.
мог признаться или не был достаточно честен, чтобы признаться прежде - что
он ухватился за возможность стать слугой науки, чтобы избежать страха
смерти. Хотя он и знал, что приобрел этим только отсрочку от смерти, ибо
даже будучи Кораблем, не мог избежать ее полностью. Или, по крайней мере,
не мог быть уверен в том, что избежит ее полностью, так как оставался шанс
- наималейший шанс, - который ученый и гранд-дама обсуждали сотни лет
назад, тогда как он старательно оставался вне дискуссии, боясь включиться
в нее, что с течением миллионолетий, если только они проживут так долго,
все трое, возможно, станут одним лишь чистым сознанием. И если таков будет
исход, подумал он, то тогда-то они и станут в самом строгом смысле
бессмертными и вечными. Но если этого не случится, им по-прежнему придется
встать перед лицом факта смерти, ибо космический корабль не может
существовать вечно. В свое время он станет, по той или иной причине,
изношенным, разбитым корпусом, дрейфующим между звезд, и в должное время -
не более, чем пылью на ветрах космоса. Но этого еще долго не случится,
сказал он себе, хватаясь за эту надежду. Корабль, при некоторой удаче,
может просуществовать еще миллионы лет, и это даст им троим время,
необходимое, чтобы сделаться одним чистым сознанием, - если только
действительно возможно стать одним чистым сознанием.
Откуда это раболепие перед нею, не такое, как у обыкновенного человека, но
как у кого-то одержимого невыносимостью самой мысли о ней? Быть может, это
из-за того, что он утратил свою веру в Бога или, возможно, что было бы еще
хуже, вовсе никогда и не достигал веры в Бога? И если причина в этом, то
почему же он тогда стал монахом?"
монашество в качестве занятия (не призвания, но занятия), потому что
боялся не только смерти, но даже самой жизни, и думал, что это, быть
может, достаточно легкая работа, которая обеспечит его укрытием от
пугающего его мира.
тому времени, как он это обнаружил, он уже вновь боялся - боялся признать
свою ошибку, боялся исповедаться даже перед самим собой во лжи, которой он
жил. Так что он оставался монахом и с течением времени, тем или иным
образом (более чем вероятно - по чистой случайности), приобрел репутацию
благочестия и набожности, бывшую некогда предметом зависти и гордости всех
его товарищей-монахов, хотя некоторые из них при случае делали кое-какие
недостойные, гнусные замечания. С течением времени, казалось, великое
множество людей стало каким-то образом прислушиваться к нему - не из-за
того, может быть, что он делал (ибо, по правде сказать, делал он лишь
малое), но ради вещей, которые он как бы представлял, ради его образа
жизни. Теперь, думая об этом, он гадал - не имело ли место недоразумение,
раз его благочестие проистекало не из набожности, как все вроде бы думали,
но из самого страха, и из-за страха же сознание его старалось сгладиться,
стушеваться. Дрожащая мышь, подумал он, ставшая святой мышью из-за своего
дрожания.
материалистическом мире, и один писатель, бравший у него интервью, описал
его, как средневекового человека, просуществовавшего до современности.
Образ, происшедший из этого интервью, опубликованном в имеющем большое
хождение журнале и написанного восприимчивым человеком, не стеснявшегося
для пущего эффекта слегка приукрасить факты, дал толчок, который несколько
лет спустя возвел его к величию, как простого человека, сохранившего
проникновенность, необходимую для возврата к первичной вере, и душевную
силу, чтобы удержать эту веру против вторжения гуманистической мысли.
Березин Федор
Гуревич Георгий
Доценко Виктор
Русанов Владислав
Посняков Андрей
Шилова Юлия