просыпались. Хотелось побродить по холмам, пока они не утратили одного из
самых заманчивых своих обличий, пока исполнены легкой грусти: все резкие
линии смягчены висящей в воздухе сединой, деревья застыли и будто старые
верные друзья молча поджидают его прихода, а палая листва и мох под ногами
глушат звуки, и шаги становятся не слышны.
родничка, от которого брал начало ручей, с журчанием бегущий вниз по
каменистому руслу. В мае заводь у родничка бывала усыпана мелкими
болотными цветами, а склоны холмов расцвечены нежными красками трав.
Сейчас здесь не видно было ни трав, ни цветов. Леса цепенели, готовясь к
зиме. Летние и осенние растения умерли или умирали, и листья слой за слоем
ложились на грунт, заботливо укрывая корни деревьев от льда и снега.
подумал он. Миллион лет, а может, и больше здесь все выглядело так же, как
сейчас. Но не всегда: в давным-давно минувшие тысячелетия эти холмы, да и
весь мир грелись в лучах вечной весны. А чуть более десяти тысяч лет назад
на севере, совсем неподалеку, вздыбилась стена льда высотой в добрую милю.
С гребня, на котором расположена ферма, тогда, наверное, можно было
увидеть на горизонте синеватую линию - верхнюю кромку ледника. Однако в
пору ледников, какой бы она ни была студеной, уже существовала не только
зима, но и другие времена года.
петляла по склону. Это была коровья тропа, пробитая еще в ту пору, когда в
здешних лесах паслись не две его коровенки, а целые стада; шагая по тропе,
Дэниельс вновь - в который раз - поразился тонкости чутья, присущей
коровам. Протаптывая свои тропы, они безошибочно выбирают самый пологий
уклон.
повороте тропы, и полюбовался гигантским растением - ариземой, которой не
уставал любоваться все эти годы. Растение уже готовилось к зиме: зеленая с
пурпуром шапка листвы полностью облетела, обнажив алую гроздь ягод, - в
предстоящие голодные месяцы они пойдут на корм птицам.
напряженнее, а седина сгущалась, пока Дэниельсу не показалось, что мир
вокруг стал его безраздельной собственностью.
зияет сквозь искривленные, уродливые кедровые ветви. Весной под кедром
играют лисята. Издалека, с заводей в речной долине, сюда доносится
глуховатое кряканье уток. А наверху, на самой крутизне, виднеется берлога,
высеченная в отвесной скале временем и непогодой.
глядя на противоположный склон и ощущая какую-то неточность, но сперва не
понимая, в чем она. Перед ним открывалась большая часть скалы - и все-таки
чего-то не хватало. Внезапно он сообразил, что не хватает дерева, того
самого, по которому годами взбирались дикие кошки, возвращаясь домой с
ночной охоты, а потом и люди, если им, как ему, приспичило осмотреть
берлогу. Кошек там, разумеется, теперь не было и в помине. Еще в дни
первых переселенцев их вывели в этих краях почти начисто - ведь кошки
порой оказывались столь неблагоразумны, что давили ягнят. Но следы
кошачьего житья до сих пор различались без труда. В глубине пещеры, в
дальних ее уголках, дно было усыпано хрупкими косточками и раздробленными
черепами зверушек, которых хозяева берлоги таскали когда-то на обед своему
потомству.
столетие, и рубить его не было никакого смысла: корявая древесина не имела
ни малейшей ценности. Да и вытащить срубленный кедр из лощины - дело
совершенно немыслимое. И все же прошлой ночью, выйдя на веранду, Дэниельс
в минуту затишья различил вдали стук топора, а сегодня дерево исчезло.
мог. Первозданный склон местами вздымался под углом почти в сорок пять
градусов - приходилось падать на четвереньки, подтягиваться вверх на
руках, повинуясь безотчетному страху; за которым скрывалось нечто большее,
чем недоумение: куда же девалось дерево? Ведь именно здесь и только здесь,
в Кошачьей Берлоге, можно было услышать существо, погребенное в толще
скал.
существо - он тогда не поверил собственным ощущениям. Он решил, что ловит
шорохи, рожденные воображением, навеянные прогулками среди динозавров,
попытками вникнуть в переговоры звезд. В конце концов, ему и раньше
случалось взбираться на дерево и залезать в пещеру-берлогу. Он бывал там
не раз - и даже находил какое-то извращенное удовольствие в том, что
открыл для себя столь необычное убежище. Он любил сидеть у края уступа
перед входом в пещеру и глядеть поверх крон, одевших вершину холма за
оврагом, - над листвою различался отблеск заводей на заречных лугах. Но
самой реки он отсюда увидеть не мог: чтобы увидеть реку, надо было бы
подняться по склону еще выше.
уединение, как бы отрезал себя от мира: забравшись в берлогу, он
по-прежнему видел какую-то, пусть ограниченную, часть мира, а его не видел
никто. "Я как те дикие кошки, - повторял он себе, - им тоже нравилось
чувствовать себя отрезанными от мира..." Впрочем, кошки искали тут
непросто уединения, а безопасности - для себя и, главное, для своих котят.
К берлоге никто не мог подступиться, путь сюда был только один - по ветвям
старого дерева.
глубину пещеры и, конечно, опять наткнулся на россыпь костей, остатки тех
вековой давности пиршеств, когда котята грызли добычу, припадая к земле и
урча. Припав ко дну пещеры, совсем как котята, он вдруг ощутил чье-то
присутствие - ощущение шло снизу, просачивалось из дальних каменных толщ.
Вначале это было не более чем ощущение, не более чем догадка - там внизу
есть нечто живое. Естественно, он и сам поначалу отнесся к своей догадке
скептически, а поверил в нее гораздо позже. Понадобилось немало времени,
чтобы вера переросла в твердое убеждение.
деле не слышал ни слова. Но чей-то разум, чье-то сознание исподволь
проникали в мозг через пальцы, ощупывающие каменное дно пещеры, через
прижатые к камню колени. Он впитывал эти токи, слушал их без помощи слуха
и, чем дольше впитывал, тем сильнее убеждался, что где-то там, глубоко в
пластах известняка, находится погребенное заживо разумное существо. И
наконец настал день, когда он сумел уловить обрывки каких-то мыслей -
несомненные отзвуки работы интеллекта, запертого в толще скал.
знаменательно. Если бы он все понял, то со спокойной совестью посчитал бы
свое открытие игрой воображения, а непонимание свидетельствовало, что у
него просто нет опыта, опираясь на который можно было бы воспринять
необычные представления. Он уловил некую схему сложных жизненных
отношений, казалось бы не имевшую никакого смысла, - ее нельзя было
постичь, она распадалась на крохотные и бессвязные кусочки информации,
настолько чуждой (хотя и простой), что его человеческий мозг наотрез
отказывался в ней разбираться. И еще он волей-неволей получил понятие о
расстояниях столь протяженных, что разум буксовал, едва соприкоснувшись с
теми пустынями пространства, в каких подобные расстояния только и могли
существовать. Даже вслушиваясь в переговоры звезд, он никогда не испытывал
таких обескураживающих столкновений с иными представлениями о
пространстве-времени.
иных фактов - смутно чувствовалось, что они могли бы пригодиться в системе
человеческих знаний. Но ни единая крупинка не прорисовывалась достаточно
четко для того, чтобы поставить ее в системе знаний на предопределенное ей
место. А большая часть того, что доносилось к нему, лежала попросту за
пределами его понимания, да, наверное, и за пределами человеческих
возможностей вообще. Ты не менее мозг улавливал и удерживал эту информацию
во всей ее невоспринимаемости, и она вспухала и ныла на фоне привычных,
повседневных мыслей.
вести с ним беседу, напротив - они (или оно) и понятия не имеют о
существовании рода человеческого, не говоря уже о нем лично. Однако что
именно происходит там, в толще скал: то ли оно (или они - употреблять
множественное число почему-то казалось проще) размышляет, то ли в своем
неизбывном одиночестве разговаривает с собой, то ли пробует связаться с
какой-то иной, отличной от себя сущностью - в этом Дэниельс при всем
желании разобраться не мог.
берлогу, он пытался привести факты в соответствие с логикой, дать
присутствию существа в толще скал наилучшее объяснение. И, отнюдь не
будучи в том уверенным - точнее, не располагая никакими данными в
подкрепление своей мысли, пришел к выводу, что в отдаленную геологическую
пору, когда здесь плескалось мелководное море, из космических далей на
Землю упал корабль, упал и увяз в донной грязи, которую последующие
миллионы лет уплотнили в известняк. Корабль угодил в ловушку и застрял в
ней на веки вечные. Дэниельс и сам понимал, что в цепи его рассуждений
есть слабые звенья - ну, к примеру, давления, при которых только и
возможно формирование горных пород, должны быть настолько велики, что
сомнут и расплющат любой корабль, разве что он сделан из материалов,
далеко превосходящих лучшие достижения человеческой техники.
существо в ловушку или спряталось?.." Как ответить однозначно, если любые
умозрительные рассуждения просто смешны: все они по необходимости
построены на догадках, а те в свою очередь лишены оснований.