Чтение 5–й страницы книги ~Песнь для Арбонны~

И каковы будут последствия?

Блэз вздохнул и снова взял флягу сегвиньяка, протянутую ему герцогом. Фляга слабо блеснула в лунном свете; на ней виднелся сложный узор, вероятнее всего работа мастеров из Гётцланда. Вероятно, она стоит больше месячного жалованья Блэза здесь, в Бауде.

Никакого смысла кричать уже нет, и он это знал. Соресина де Бауд предпочла сделать именно то, что хотела, как сказал Бертран. Теперь все уже кончено, и если он, Блэз, не поднимет тревогу и не разбудит замок, все закончится без каких-либо последствий для кого бы то ни было.

Его просто беспокоила бесчестность всего произошедшего, двуличность женщины и беззаботная, жадная погоня за удовольствием за счет другого человека. Он почему-то ждал от Бертрана де Талаира чего-то большего, чем этот образ увядшего соблазнителя, вкладывающего всю энергию в то, чтобы провести одну ночь со светловолосой женщиной, чужой женой.

Но он не стал поднимать шума. Бертран и Соресина рассчитывали на это, понимал он. Это его злило, эта их уверенность в том, что его поведение можно предсказать, но он не настолько сильно разозлился, чтобы передумать просто для того, чтобы им досадить. Люди гибнут, если человек уступает подобным чувствам.

Голова у него болела и сзади, и сбоку, два молота соревновались друг с другом: который доставит ему больше неприятностей. Но сегвиньяк помогал; сегвиньяк, мудро решил Блэз, вытирая рот, может помочь во многих случаях, от горя и утраты.

Он повернулся к герцогу, чтобы сказать ему об этом, но осекся, увидев лицо Бертрана и выражение на нем. Покрытое шрамами, насмешливое, аристократичное лицо трубадура, хозяина Талаира.

- Двадцать три года, - произнес Бертран де Талаир мгновение спустя, почти про себя, не отрывая глаз от луны за окном. - Я не думал, что проживу так долго. И бог знает, и милостивая Риан знает, что я пытался, но за двадцать три года ни разу не нашел женщины, которая могла бы сравниться с ней или затмить воспоминание, хотя бы на одну ночь.

Чувствуя себя безнадежно не в своей тарелке в такой ситуации, Блэз неожиданно на мгновение испытал жалость к Соресине де Бауд, с распущенными волосами и в белой шелковой ночной сорочке в комнате над ними. Не в состоянии найти никаких слов, подозревая, что любые придуманные им слова никак не будут ответом на то, что он только что услышал, он просто снова протянул руку с флягой через лестницу.

Через секунду рука эна Бертрана, унизанная кольцами, возникла перед ним в лунном свете. Де Талаир сделал длинный глоток, потом достал пробку из кармана одежды и закупорил флягу. Он медленно поднялся, почти крепко держась на ногах, и, не зажигая другой свечи, начал спускаться вниз по винтовой лестнице, не сказав больше ни слова и не оглядываясь. Он пропал из виду в темноте раньше, чем его скрыл первый поворот. Блэз слышал его тихие шаги вниз по лестнице, а потом и они тоже смолкли, и осталась только тишина, и луна, медленно плывущая мимо узкого окна.

Глава 3

Адемар, правитель Гораута, медленно отворачивается от увлекательного, хотя и крайне неаппетитного зрелища - драки перед троном между старательно изувеченным охотничьим псом и тремя кошками, которых на него натравили. Не обращая никакого внимания на полураздетую женщину, стоящую перед ним на коленях на каменном полу с его членом во рту, он, прищурив глаза, смотрит на мужчину, который только что заговорил, прервав его двойное удовольствие.

- Мы не уверены, что правильно тебя расслышали, - произносит король своим неожиданно высоким голосом. Однако этот тон его придворные хорошо научились узнавать за год с небольшим. Многие из примерно пятидесяти мужчин, собравшихся в палате для аудиенций королевского дворца в Кортиле, про себя возносят благодарность Коранносу, что не им адресован этот взгляд и этот тон. Возможно, у небольшой группы присутствующих женщин мысли другие, но женщины в Горауте ничего не значат.

С намеренной небрежностью, которая никого не обманывает, герцог Ранальд де Гарсенк, перед тем как ответить, тянется к своему кубку эля и делает большой глоток. К его чести, даже самые внимательные наблюдатели среди придворных отмечают, что рука де Гарсенка не дрожит, когда он ставит на стол тяжелый кубок. Глядя через деревянный стол на короля, он громко отвечает:

- Как я понял, вы говорили сегодня утром об Арбонне. Я только сказал, почему бы вам не жениться на этой сучке? Она вдова, у нее нет наследника, что может быть проще?

Необычайно большие, не украшенные кольцами руки короля рассеянно опускаются вниз, и сначала его пальцы зарываются в длинные черные волосы, а затем ненадолго охватывают беспрестанно работающее горло девушки, стоящей перед ним на коленях. Но он на нее не смотрит. Старый пес уже свалился; он лежит на боку, прерывисто дыша, кровь течет из его многочисленных ран. Кошки, которых пять дней морили голодом, начинают жадно поедать его. Глядя на это, Адемар слабо улыбается, но тут же с отвращением машет рукой, когда кишки пса вываливаются на пол. По его жесту подбегают слуги, хватают всех четырех животных и выносят их из комнаты. Кошки, обезумевшие от голода, пронзительно визжат, так что их слышно даже после того, как двери в дальнем конце закрылись. Остается запах крови и мокрой шерсти, смешанный с едким дымом от очагов и кислой вонью разлитого пива на столах, за которыми по древнему обычаю высшим вельможам Гораута дозволено сидеть и пить в присутствии их повелителя.

Их повелитель как раз в это мгновение закрывает глаза. Его крупное, хорошо сложенное тело замирает, и на светлокожем, украшенном пышной бородой лице мелькает выражение радостного удивления. В зале повисает неловкое молчание, и придворные принимаются разглядывать свои ногти или темные балки потолка. Адемар со вздохом откидывается на спинку трона. Он снова открывает глаза и бросает взгляд, как делает всегда, когда эта забава достигает своего пика, на женщин своего двора, сгрудившихся у окна слева от трона. Более скромные старательно смотрят вниз или в сторону. Одна-две явно испытывают неловкость. Одна-две других тоже покраснели, но, кажется, по другой причине, а есть такие, которые смело отвечают на взгляд Адемара. Заслоняя нижнюю часть туловища короля своим телом, женщина, стоящая на коленях, старательно поправляет его штаны и лосины, и только потом поднимает голову, испрашивая разрешения удалиться.

Обмякший на троне Адемар Гораутский в первый раз опускает на нее взгляд. Лениво проводит пальцем по ее губам, очерчивая их контур. Улыбается той же слабой улыбкой, что и раньше.

- Займись герцогом Гарсенкским, - говорит он. - Бывший первый рыцарь моего отца, кажется, остро нуждается в услугах умелой женщины.

Девушка с невозмутимым лицом поднимается и грациозно идет через зал к человеку, который прервал развлечение короля несколько минут назад. По комнате проносится волна грубого смеха; Адемар ухмыляется, услышав его. Одна из женщин внезапно отворачивается и смотрит в окно, на пейзаж, окутанный серым туманом. Адемар Гораутский это замечает. Он многое замечает, как уже успели понять придворные за время его короткого правления.

- Госпожа Розала, - говорит король, - не отворачивайтесь от нас. Мы жаждем видеть солнечное сияние вашего личика в столь пасмурный день, как сегодня. И, возможно, вашему мужу понравится, если вы научитесь чему-то новому, пока будете смотреть.

Женщина по имени Розала, высокая, светловолосая и с заметно округлившимся животом, медлит мгновение, прежде чем подчиниться приказу повернуться снова лицом к залу. Она чопорно кивает головой в ответ на слова короля, но молчит. Девушка уже успела скользнуть под длинный стол и устраивается перед герцогом Ранальдом де Гарсенком. Герцог внезапно заливается краской. Он избегает смотреть в ту сторону зала, где среди других женщин стоит его жена. Несколько менее знатных придворных, с глазами, горящими насмешкой и злорадством, подошли и встали у него за плечами, глядя вниз и изо всех сил демонстрируя свой интерес к тому, что происходит под столом. Подобные забавы король устраивал и прежде, но никогда еще с сеньором столь высокого ранга. То, что он может поступить так с человеком, который когда-то был первым рыцарем короля Гораута, пусть даже много лет назад, является доказательством могущества Адемара, или страха, который он внушает.

- Жениться на сучке, - повторяет медленно король, словно пробует эти слова на вкус. - Жениться на правительнице Арбонны. Сколько лет сейчас Синь де Барбентайн, шестьдесят пять, семьдесят? Ошеломляющее предложение... Кто-нибудь знает, у нее большой рот?

Несколько мужчин и одна из женщин у окна снова хихикают. Никого из иностранных посланников в зале в данный момент нет; учитывая происходящее, это очень хорошо. Розала де Гарсенк бледна, но ее красивые, правильные черты лица ничего не выражают.

В противоположном конце зала ее супруг внезапно снова тянется к своему кубку. На этот раз он проливает немного эля, поднося его к губам. Вытирает усы рукавом и произносит:

- Разве это имеет значение? Может ли кто-нибудь вообразить, что я говорю о чем-то другом, кроме брака ради выгоды? - Он замолкает и почти невольно бросает взгляд вниз, а затем продолжает: - Вы женитесь на старухе, отошлете ее в замок на севере и унаследуете Арбонну, когда она умрет от простуды или от лихорадки, или от другой болезни, которую выберет для нее бог. Потом женитесь на дочери Дауфриди Валенсийского. К тому времени она уже, может быть, повзрослеет настолько, что можно будет с ней спать.

Адемар поворачивается на троне и смотрит прямо на Ранальда. Выражение его светлых глаз над русой бородой невозможно разобрать. Он ничего не отвечает, задумчиво жует кончик своих длинных усов. В дальнем конце зала возникает какой-то шум, который кажется громким из-за тишины вокруг трона. Большие двери распахиваются, и стражники впускают какого-то человека. Входит очень крупный мужчина в темно-синем одеянии и решительными шагами устремляется вперед. При виде него лицо Адемара оживляется. Он улыбается, словно нашкодивший мальчишка, и бросает быстрый взгляд назад, на Ранальда де Гарсенка, который также заметил вошедшего, но на его лице появилось совсем другое выражение.

- Мой дорогой верховный старейшина, - говорит король с веселым злорадством в голосе, - ты пришел почти вовремя и сможешь посмотреть, как мы ценим нашего кузена, твоего сына, и его мудрые советы. Наша возлюбленная госпожа Белот сейчас как раз утоляет его нужду с полного одобрения его супруги. Может быть, ты присоединишься к семье?

Гальберт де Гарсенк, верховный старейшина Коранноса в Горауте, первый советник короля, не удостаивает сына даже взглядом и делает вид, что не замечает веселья в зале, вызванного желанием придворных подыграть шутливому тону короля. Он останавливается неподалеку от трона - мощная, властная фигура, - наклоняет свое большое гладко выбритое лицо в сторону Адемара и лишь задает вопрос:

- Какие советы, мой повелитель? - Голос у него низкий и звучный; хотя он говорит тихо, этот голос заполняет большой зал.

- Какие советы, в самом деле! Герцог Ранальд только что посоветовал нам жениться на графине Арбоннской, отослать ее на север и унаследовать ее залитую солнцем страну, когда она умрет, истощенная какой-нибудь прискорбной хворью. Вы не вместе с сыном это придумали?

Гальберт поворачивается и в первый раз смотрит на сына, пока король говорит. Ранальд де Гарсенк, хотя и очень бледен, не дрогнув, встречает взгляд отца. Презрительно скривив губы, Гальберт снова поворачивается к королю.

- Нет, - резко отвечает он. - Конечно, нет, мой повелитель. Я ничего не придумываю вместе с такими, как он. Мой сын годится только на то, чтобы обливать себя элем и давать работу шлюхам из таверны.

Король Гораута смеется странно радостным, пронзительным смехом, разнесшимся в полумраке зала с темными балками под потолком.

- Шлюхам из таверны? Во имя нашего благословенного бога! Как можно так называть благородную даму, его супругу, господин Гальберт! Эта женщина носит твоего внука! Ведь ты же не думаешь...

Король замолкает, на его лице ясно написан восторг. Кубок с пивом летит через зал и попадает прямо в широкую грудь верховного старейшины Коранноса. Гальберт тяжело отшатывается назад и чуть не падает. Ранальд поднимается из-за длинного стола, поспешно заталкивая в одежду свою возбужденную плоть. Два стражника с опозданием делают шаг вперед, но замирают, повинуясь жесту короля. Тяжело дыша, Ранальд де Гарсенк целится дрожащим пальцем в отца.

- В следующий раз я, возможно, убью тебя, - говорит он. Голос его дрожит. - В следующий раз это может быть кинжал. Запомни на всю жизнь. Если ты еще раз так обо мне отзовешься и я тебя услышу, то это будет означать твою смерть, и пускай Кораннос судит мой поступок, как пожелает, когда я покину этот мир.

Повисает испуганное молчание. Даже при дворе, привыкшем к подобным сценам, особенно с участием клана де Гарсенков, эти слова звучат отрезвляюще. Богатые синие одежды Гальберта покрыты темными пятнами эля. Он награждает сына взглядом, полным ледяного презрения, не уступающим по выразительности яростному взгляду Ранальда, а потом поворачивается к королю:

- И вы простите подобное нападение на своего верховного старейшину, мой повелитель? Нападение на мою персону - это оскорбление бога, стоящего над всеми нами. И вы будете сидеть и оставите безнаказанным подобное святотатство? - Его низкий, звучный голос полон сдержанной печали.

Адемар не отвечает сразу. Он снова откинулся на тяжелую, деревянную спинку трона и поглаживает рукой бороду. Отец и сын остаются стоять, напряженные и застывшие. Между ними в зале висит ненависть, тяжелая и осязаемая, более осязаемая, чем дым из очага.

- Почему, - спрашивает король Гораута Адемар наконец, и голос его кажется еще более высоким и сварливым после низкого голоса верховного старейшины, - это такая уж глупая идея, чтобы я женился на Синь де Борбентайн?

Герцог Ранальд вдруг резко садится, на его губах играет мстительная улыбка. Он нетерпеливо дергает коленом, пресекая попытку покорной женщины под столом возобновить ласки. В дальнем конце зала, замечает он, его жена снова смотрит в окно, повернувшись спиной к королю и придворным. Начался дождь. Он несколько секунд глядит на профиль Розалы, и странное выражение мелькает на его лице. Потом он берет бутылку и снова пьет.

"Единственное, чего я действительно не понимаю, - думает в это мгновение Розала де Гарсенк, глядя на холодный, упорный, косой дождь и окутанные туманом восточные болота, - это то, кого из них я презираю больше".

Мысль не новая. Она провела довольно много времени, пытаясь решить, кого она больше ненавидит: вечно колеблющегося, постоянно пьяного мужчину, за которого ее заставил выйти замуж покойный король Дуергар, или опасного, коварного, одержимого Коранносом верховного старейшину, отца ее мужа. Если она сделает, как сегодня, один маленький, но такой естественный шажок дальше, то легко включить сына Дуергара, ныне короля Гораута Адемара в эту отвратительную компанию. Отчасти из-за того, что она постоянно, с тревогой сознавала, что, когда родится ребенок, которого она носит, ей придется сражаться с королем по особой причине. Она не знает, почему он выделил ее, почему ее поведение его привлекло - а скорее всего, раздразнило, как иногда думает она, - но невозможно не понять откровенного взгляда светлых глаз Адемара и того, как он надолго останавливается на ней. Особенно в опасное здесь, в Кортиле, ночное время, после того как выпито слишком много эля за пиршественными столами, но до того, как женщинам дозволяется уйти.

Одна из причин ее презрения к мужу, возможно, несправедливого, - это то, что он замечает взгляды короля, брошенные на нее, и равнодушно отворачивается к своим костям или кубку. Герцог де Гарсенк, несомненно, должен, думала Розала в первые месяцы их супружества, иметь больше гордости. Однако оказалось, что единственными людьми, способными разбудить в Ранальде нечто вроде страсти или присутствия духа, были его отец и брат, и здесь, разумеется, скрывалась своя старая, мрачная история. Иногда Розале кажется, что она всегда участвовала в их истории. Трудно ясно припомнить то время, когда сеньоры Гарсенка не опутывали ее сетями своих семейных распрей. Дома, в Саварике, все было иначе, но Саварик давно остался в прошлом. Поднимается ветер, прилетает на восток и приносит капельки, а потом и плотные струи дождя, которые влетают в окно и падают ей на лицо и корсаж платья. Она не возражает против холода, даже рада ему, но теперь приходится думать о ребенке. Она неохотно снова поворачивается к полному дыма, душному, переполненному залу и слышит, как отец ее мужа начинает рассуждать о насильственных браках и завоевании теплого, солнечного юга.

- Мой повелитель, причины вам известны так же хорошо, как и мне и всем присутствующим в этом зале, кроме, возможно, одного человека. - Взгляд, искоса брошенный на Ранальда, такой мимолетный, что сам по себе говорит о глубочайшем презрении. - Даже эти женщины умеют понять безрассудство моего сына, когда слышат его речи. Даже женщины. - Стоящая рядом с Розалой Адель де Сауван, продажная и развратная, недавно овдовевшая, улыбается. Розала видит это и отводит глаза.

- Чтобы жениться на графине Арбоннской, - продолжает Гальберт, и его звучный голос заполняет зал, - нам потребуется ее согласие. Она его не даст. Никогда. Если бы она это сделала, по каким бы то ни было причинам, обезумев от женской похоти, например, то ее бы сместили и убили объединившиеся сеньоры Арбонны еще до свадьбы. Вы думаете, что владыки Карензу, или Мальмонта, или Мираваля стали бы сидеть и смотреть, как мы с такой легкостью прибираем к рукам их землю? Даже женщины должны понимать все безумие такой идеи. Мой повелитель, как вы считаете, что сделает сеньор-трубадур из Арбонны в это время? Вы думаете, что Бертран де Талаир будет стоять и смотреть, как играют подобную свадьбу?

- Это имя здесь произносить запрещено! - быстро восклицает Адемар Гораутский, внезапно подавшись вперед. Пятна неестественного румянца выступают на обеих щеках над бородой.

- Так и должно быть, - не смущаясь, отвечает Гальберт, словно он ожидал именно такой реакции. - У меня не меньше причин, чем у вас, мой повелитель, ненавидеть этого интригана и его богопротивные поступки.

Розала улыбается про себя при этих словах, старательно сохраняя невозмутимое выражение лица. Немногим более месяца назад последняя песня де Талаира добралась до двора в Горауте. Она помнит ту ночь: тоже дул ветер и лил дождь, и дрожащий, бледный от страха бард, подчиняясь приказу Адемара, спел стихи герцога де Талаира голосом, похожим на скрипящее железо:

Позор Горауту, который был весной

И королем младым и свитой предан.

И дальше, дальше слова были еще хуже, их пел скрипучим, едва слышным голосом перепуганный певец, а ветер завывал на болотах за стенами замка:

Валенсы и Гораута мужи куда ушли, когда утихла битва,

И куплен мир был слабым королем и сыном,

Который род свой древний опозорил?

У Розалы теплеет на сердце при воспоминании о залитых светом факелов лицах, окружавших ее в ту ночь. Выражение лица короля, Гальберта, брошенные украдкой взгляды, которыми обменивались только что ставшие безземельными сеньоры или кораны, когда мощная музыка придавала особую силу словам даже в исполнении робкого голоса певца. Бард, юный трубадур из Гётцланда, почти наверняка был обязан жизнью присутствию в большом зале посланника своей страны и насущной необходимости сохранить мир с королем Гётцланда Йоргом, учитывая обстановку в мире. Розала не сомневалась в том, как хотелось бы поступить Адемару, когда смолкла музыка.

Теперь он снова нетерпеливо наклоняется вперед, почти привстает на троне, с горящими на щеках красными пятнами, и говорит:

- Ни у одного человека нет для этого таких веских причин, как у нас, Гальберт. Не ставь себя выше всех.

Верховный старейшина качает головой. Снова его звучный голос заполняет комнату, такой теплый, такой заботливый, он так легко умеет обманывать тех, кто видит этого человека совсем не таким, какой он есть на самом деле. Розале это хорошо известно; ей почти все это уже хорошо известно теперь.

- Я не за себя испытываю обиду, мой повелитель, - говорит Гальберт. - Сам по себе я ничего, совсем ничего не значу. Но я стою перед вами и перед всеми жителями шести стран и говорю голосом бога в Горауте. А Гораут - это сердце земли, то место, где был рожден Кораннос Древних еще в те времена, когда не шагал по земле мужчина, а женщина не нашла свою погибель. Нанесенное мне оскорбление - это выпад против всевышнего, и его невозможно оставить безнаказанным. И он не останется безнаказанным, ибо всему миру известен ваш боевой пыл и ваши взгляды, мой повелитель.

"Поразительно, - думает Розала, - как плавно, без каких-либо усилий, Гальберт сменил тему". Адемар медленно кивает головой; его жест повторяют многие мужчины в этом зале. Ее муж пьет, но этого следовало ожидать. Розале на мгновение становится жаль его.

- Нам казалось, - медленно произносит король, - что Дауфриди Валенсийский должен разделять наше отношение к этой провокации. Возможно, когда мы будем в следующий раз принимать его посланника, нам следует обсудить вопрос о Бертране де Талаире.

"Дауфриди теперь получил всю нашу землю к северу от Иерсена, - с горечью думает Розала, и она знает, что у других возникла та же мысль. - Он может позволить себе терпеть оскорбления Арбонны". Древние поместья ее семьи вдоль реки Иерсен находятся прямо на новой границе Гораута; никогда прежде Саварик не был таким незащищенным. А в этой комнате есть люди, земли и замки которых сейчас стали частью Валенсы по договору. То, что удалось спасти во время войны, отдано в мирное время. Король Адемар окружен страждущими, честолюбивыми, разгневанными сеньорами, и их необходимо успокоить, и быстро, как бы они ни боялись его в данный момент.

Все это до ужаса понятно, думает Розала, но лицо ее выглядит маской, равнодушной, не выдающей никаких чувств.

- В любом случае, - соглашается верховный старейшина Гальберт, - обсудите это дело с посланником Валенсы. Я думаю, мы и сами в состоянии справиться с этим жалким рифмоплетом, но неплохо уладить и другие дела, необходимо дать понять кое-что до того, как наступит и минует еще один год.

- Какие дела? - громко спрашивает герцог Ранальд в тишине. - Что необходимо дать понять? - Иногда Розале с трудом удается вспомнить о том, что ее муж когда-то был самым прославленным воином в Горауте, первым рыцарем отца Адемара. Давным-давно это было, и годы нелегким грузом легли на плечи Ранальда де Гарсенка.

Адемар ничего не отвечает, жует свой ус. Отвечает отец Ранальда, с легким оттенком торжества в великолепном голосе.

- Разве ты не знаешь? - спрашивает он, картинно приподняв брови. - Несомненно, человек, так легко раздающий бесполезные советы, сумеет разгадать эту загадку.

Ранальд мрачно хмурится, но не повторяет своего вопроса. Розала знает, что он ничего не понял. Ее снова охватывает жалость к нему во время этой последней стычки в его продолжающейся всю жизнь битве с отцом. Она не сомневается, что Ранальд не единственный здесь человек, который озадачен разыгравшейся между верховным старейшиной и королем загадочной сценой. Но случилось так, что ее собственный отец в свое время был мастером по решению дипломатических проблем на высших советах короля Дуергара. Одна лишь Розала и ее брат пережили детство и смогли стать взрослыми. Она многое узнала, гораздо больше, чем женщины, воспитанные в Горауте. И она понимает, что это ее личная беда теперь, когда она попала в силки де Гарсенков и их взаимной ненависти.

Но она действительно понимает происходящее, она его видит слишком ясно. Если Ранальд в достаточной степени протрезвеет, он, возможно, захочет узнать ее мнение, когда они останутся наедине. Он будет говорить тяжелым, оскорбительным тоном, с презрением тут же отвергнет ее ответы, если она согласится отвечать; и еще она знает, что потом он уйдет от нее и будет размышлять о том, что она ему сказала. Это своего рода власть, она это сознает; такой властью многие женщины пользовались, чтобы оставить свою печать, подобно печати на письме, на событиях их времени.

Но такие женщины обладают двумя вещами, которых нет у Розалы. Желанием, даже страстью, действовать в гуще придворных событий и более сильным, более достойным объектом, которому можно передать свою мудрость и мужество, чем Ранальд де Гарсенк, который никогда не станет таковым.

Розала не знает, что скажет мужу, если он спросит ее мнение в эту ночь. Она подозревает, что спросит. И она почти уверена, что понимает, каковы планы его отца, и даже больше, что король с ними согласится. Адемаром управляют, как управляет опытный укротитель капризным жеребцом, и ведут к цели, к которой, вероятно, Гальберт стремился уже много лет. Король Дуергар Гораутский был человеком, который не поддавался ничьим попыткам убедить себя ни одному человеку при дворе, в том числе духовенству - возможно, особенно духовенству. Поэтому доступ к реальной власти верховный старейшина получил только в тот самый момент, когда валенсийская стрела, пролетев сквозь зимнюю мглу, вонзилась в глаз Дуергара во время той жестокой, холодной схватки у Иерсенского моста полтора года назад.

А теперь Дуергар мертв и сожжен на погребальном костре, а его красивый сын правит в Кортиле, и подписан мир с севером, который обездолил четверть жителей Гораута, как богатых, так и бедных. А это означает, что дальше может случиться лишь одно, и любой это понимает, если только даст себе труд подумать. Инстинктивно, словно стремясь уйти или повинуясь рефлексу, который заставляет лесное животное отступать перед языком пламени, Розала снова отворачивается к окну. В Горауте весна, но серые дожди и не думают прекращаться, и влажный холод пробирает до костей.

Она знает, что в Арбонне сейчас теплее, теплее и благодатнее и с неба льется гораздо более благосклонный свет. В управляемой женщиной Арбонне, с ее Двором Любви, с ее обширными, богатыми, залитыми благословенным солнцем землями, ее защищенными, гостеприимными гаванями на южном море и ересью богини Риан, которая правит наравне с богом, а не скорчилась с девичьей покорностью под его железной дланью.

- Нам еще о многом надо будет поговорить, - продолжает Гальберт де Гарсенк, - прежде чем лето окончательно накатится на нас, и вам, мой повелитель, по праву предстоит принять все решения, которые должны быть приняты, и великое их бремя. - Он возвышает голос; Розала не отворачивается от окна. Она знает, что он собирается сказать, куда он ведет короля, их всех. - Но как верховный старейшина Коранноса на самой древней, святой земле, где родился бог, я вот что скажу вам, мой повелитель, и всем, собравшимся здесь. Теперь нам не надо топором и мечом защищать наши границы и наши поля от Валенсы. Гордость и мощь нашей страны в царствование короля Адемара возросли как никогда за всю нашу долгую историю, и нам все еще принадлежит, как и прежде, ведущая роль в вопросах религии во всех шести странах, где властвует наш бог. В этих залах присутствуют потомки первых коранов - самых первых братьев бога, которые когда-либо шагали по горам и долинам известной части света. И возможно - если вы, мой повелитель, решите сделать, чтобы это было так, - нам выпадет осуществить карающую миссию, достойную наших великих отцов. Достойную того, чтобы величайшие барды своими песнями прославили могучих героев своих дней.

"О, это умно, - думает Розала. - О, очень ловко сделано, мой господин". Глаза ее прикованы к виду за окном, к волнам тумана, набегающим на луны. Ей хочется оказаться там, в одиночестве, на коне, даже под дождем, даже с ребенком, зреющим в ее утробе, подальше от этого дымного зала, этих голосов, вражды и злобных планов, подальше от этих сладких, как мед, манипуляций верховного старейшины, стоящего у нее за спиной.

- Там, на юге, за горами, насмехаются над Коранносом, - продолжает Гальберт, и в его голосе звучит страсть. - Они живут под ярким солнцем бога, которое является его самым щедрым даром людям, и насмехаются над его высшей властью. Они унижают его храмами, возведенными в честь женщины, грязной богини полуночи, колдовских заклинаний и кровавых обрядов. Они калечат и ранят нашего возлюбленного Коранноса своей ересью. Они лишают его мужественности, или так им кажется. - Его голос снова понижается, становится интимным, приобретает оттенки другого вида власти. Розала чувствует, что все в зале теперь за него, как заколдованные; даже стоящая рядом с ней женщина слегка наклонилась вперед, приоткрыв рот в ожидании. - Так им кажется, - тихо повторяет Гальберт де Гарсенк. - В свое время, в наше время, если мы этого достойны, они поймут свое безумие, свое бесконечное, вечное безумие, и над святым Коранносом больше никогда не будут насмехаться на землях реки Арбонны.

Он не заканчивает на призывной ноте; время еще не пришло. Это всего лишь первое заявление, начало, приглушенный звук инструмента среди дымящих очагов во время поздней, холодной весны, с косыми струями дождя за окнами и туманом на болотах.

- Мы удаляемся, - в конце концов говорит король Гораута своим высоким голосом, нарушив молчание. - Мы хотим посоветоваться наедине с нашим старейшиной. - Он встает с трона, высокий, красивый, физически привлекательный человек, и его придворные склоняются перед ним, словно колосья под ветром.

"Это ведь так ясно, - думает Розала, снова поднимаясь, - так ясно, что должно произойти".

- Скажи мне, дорогая, - шепчет Адель де Сауван, материализуясь рядом с ней, - не было ли в последнее время каких-либо вестей от твоего много путешествующего зятя?

Розала замирает. Ошибка, и она это сразу же понимает. Она заставляет себя улыбнуться, но Адель умеет застать человека врасплох.

- Боюсь, в последнее время - никаких, - спокойно отвечает она. - Были сведения о том, что он еще в Портецце, но с тех прошло уже несколько месяцев. Он не часто дает о себе знать. Если даст, я не премину удовлетворить твой глубокий интерес.

Слабый выстрел, и Адель лишь улыбается, сверкая своими темными глазами.

- Да, пожалуйста, - отвечает она. - Я полагаю, любая женщина должна испытывать к нему интерес. Такой выдающийся мужчина, этот Блэз, он не уступает и даже может быть соперником своему великому отцу, как мне иногда кажется. - Она делает паузу точно рассчитанной продолжительности. - Но, разумеется, не твоему дорогому супругу. - Она произносит это с самым приветливым выражением на лице, какое только можно себе вообразить.

В этот момент к ним подходят две женщины, к счастью, освобождая Розалу от необходимости придумывать ответ. Она выжидает столько, сколько требуют правила вежливости, а затем отходит от окна. Ей внезапно становится холодно и очень хочется уйти. Но она не может этого сделать без Ранальда, а она видит, на короткое мгновение ощутив отчаяние, что он снова наполнил свой кувшин, а его кости и кошелек лежат перед ним на столе.

Розала переходит к ближайшему очагу и становится спиной к огню. Мысленно возвращается к короткому, тревожному разговору с Аделью. Она невольно спрашивает себя, что может быть известно этой женщине, если ей вообще что-то известно. Это всего лишь злоба, в конце концов решает она, всего лишь бездумная, легкомысленная злоба, которая отличала Адель де Сауван еще до того, как ее муж погиб вместе с королем Дуергаром у Иерсенского моста. Инстинктивная жажда крови, что-то хищное.

В памяти Розалы внезапно возникает неожиданное видение, внушающее ужас: голодные кошки и истерзанный, умирающий пес. Она вздрагивает. Ее руки невольно поднимаются к животу, словно желая обнять и защитить от поджидающего мира жизнь, которая зреет внутри нее.

Свет - вещь удивительная: солнце на темно-голубом небе все особенным образом выделяет, придает каждому дереву, летящей птице, бегущей лисице, каждой былинке необычайную яркость и четкость. Все кажется чем-то большим, чем было прежде, более резким, ярче очерченным. Предвечерний ветерок с запада смягчил дневную жару, даже его шум в листве освежает. Но это, если вдуматься, смешно: шум ветра совершенно одинаков в Горауте и в Гётцланде, и здесь, в Арбонне; просто в этой стране было нечто такое, что способствовало подобной игре воображения.

Трубадур, думал Блэз, пока ехал верхом под лучами вечернего солнца, уже бы сейчас запел, или сочинял песню, или обдумывал какую-нибудь непонятную мысль, основанную на символическом языке цветов. Цветов, разумеется, здесь хватает. Трубадур, конечно, знает все их названия. А Блэз не знал, отчасти потому, что здесь, в Арбонне, росло такое множество полевых цветов необычайной окраски, каких он никогда раньше не видел даже на прославленных просторных равнинах между городами Портеццы.

Земля здесь прекрасна, соглашался он, и на этот раз пришедшая мысль не вызвала у него досады. Он сегодня не был расположен к досаде; слишком благостным был свет, а местность, по которой Блэз ехал, слишком великолепна в начале лета. На западе раскинулись виноградники, и за ними густые леса. Единственными звуками были шум ветра, щебетанье птиц и ритмичное позвякивание сбруи его коня и вьючного пони сзади. Вдали Блэз временами замечал голубой проблеск озерной воды. Если ему правильно объяснили вчера вечером на постоялом дворе, то это должно быть озеро Дьерн и скоро покажется замок Талаир, стоящий на северном берегу. Он должен добраться до него к концу дня неспешной рысью.

Сегодня трудно не быть в хорошем настроении, несмотря на мысли о стране, семье и о все более мрачном развитии событий в этом мире. Во-первых, отъезд Блэза из Бауда четыре дня назад сопровождался искренне сердечным прощанием. Он некоторое время беспокоился насчет того, как Маллин воспримет его дезертирство в ряды коранов Бертрана де Талаира, но молодой хозяин замка Бауд, кажется, ожидал заявления Блэза, которое последовало через два дня после отъезда эна Бертрана, и даже - по крайней мере, так показалось Блэзу - почти обрадовался ему.

Собственно говоря, для этого могли быть вполне прагматичные причины. Маллин был обеспеченным, но не богатым сеньором, и расходы, связанные с его честолюбивыми устремлениями занять почетное место в высших сферах, могли начать его тревожить. После двух недель роскошных развлечений лорда-трубадура из Талаира, возможно, Маллин де Бауд был не прочь навести некоторую экономию, а услуги нанимаемых на сезон командиров, таких, как Блэз Гораутский, стоили недешево.

Утром в день отъезда Блэза Маллин пожелал ему благословения бога и богини Риан тоже; в конце концов, это же Арбонна. Блэз принял первое с благодарностью, а второе с учтивостью. Его самого удивило то, с каким сожалением он распрощался с бароном и его коранами, которых обучал, Ирнаном, Маффуром и другими. Он не ожидал, что ему будет недоставать этих людей; похоже, он будет скучать по ним, по крайней мере, некоторое время.

Соресина в последние дни перед его отъездом вызвала у него удивление другого сорта, и это его беспокоило. Простая истина заключалась в том, что как ни хотелось бы Блэзу это отрицать, но хозяйка замка Бауд, и раньше женщина привлекательная и сознающая это, за очень короткий период приобрела еще больше достоинства и изящества. Особенно за короткий период после визита Бертрана де Талаира. Возможно ли, чтобы одна-единственная, быстротечная ночь с герцогом могла вызвать подобную перемену? Блэзу была ненавистна сама мысль об этом, но он не мог не заметить сдержанной учтивости, с которой Соресина начала к нему относиться, или элегантности ее внешности, когда она появлялась рядом с супругом в те дни, которые прошли между отъездом Бертрана и отъездом самого Блэза. В выражении ее лица или манерах не было и намека на то, что произошло на лестнице возле ее спальни совсем недавно. Иногда, правда, она казалась задумчивой, почти мрачной, словно старалась примириться с переменой в ее отношениях с внешним миром.

Соресина отправилась вместе с Маллином, когда барон и его кораны поехали провожать Блэза и проделали вместе с ним часть пути в утро его отъезда из этой горной страны на западе. Она подставила ему щеку для поцелуя, а не только руку. После очень недолгого колебания Блэз перегнулся в седле и поцеловал ее.

Когда он выпрямлялся, Соресина взглянула на него снизу вверх. Он вспомнил взгляд, которым она одарила его вскоре после его приезда, когда сказала ему, что ей нравятся мужчины старого образца, воинственные и суровые. Сейчас в ее взгляде тоже был отголосок той мысли, в конце концов, она была той же самой женщиной, но теперь в нем также появилось нечто новое.

- Надеюсь, какая-нибудь женщина во время твоих странствий по Арбонне убедит тебя сбрить эту бороду, - сказала она. - Она царапается, Блэз. Отрастишь ее снова, если понадобится, когда вернешься в Гораут.

Произнося эти слова, она улыбалась ему совершенно непринужденно, и Маллин де Бауд, явно гордясь ею, рассмеялся и в последний раз сжал руку Блэза на прощанье.

За последние годы в его жизни было много прощаний, думал Блэз теперь, через три дня после своего отъезда, двигаясь верхом среди ароматов и красок полевых цветов, мимо зелено-лиловых завязей винограда на лозах, а издалека его манила синяя вода вспышками отраженного солнечного света. Слишком много прощаний, возможно, но они были частью той жизни, которую он для себя выбрал или которая была определена его рождением и рангом семьи, а также законами, писаными и неписаными, которые помогали стране Гораут преодолевать мели и рифы этой жизни.

Ему доводилось гневаться на повороты судьбы, испытывать сожаление и даже настоящую боль - в Портецце, когда он был там в последний раз. Но, кажется, в конце концов он был вполне доволен, оставаясь, как сейчас, наедине с самим собой, не подотчетный ни одному из мужчин - и, разумеется, ни одной из женщин, - кроме тех случаев, когда совершенно добровольно поступал на службу и выполнял условия контракта. В его жизни не было почти ничего очень уж необычного. То был достаточно проторенный путь в жизни младших сыновей из благородных семейств во всем мире, как они его понимали. Старший сын женился, рожал других детей, наследовал все: земли - яростно охраняемые, ни в коем случае не делимые, - семейные богатства и те титулы, которые были заслужены и не потеряны по мере того, как один правитель Гораута сменял другого. Дочери из таких домов были пешками с богатым приданым, хотя часто и весьма важными. Их выдавали замуж, чтобы скрепить союз, расширить владения, заявить права и потребовать еще более высокий ранг для семьи.

Так что на долю остальных сыновей почти ничего не оставалось. Младшие сыновья были проблемой, и уже очень давно, с тех пор как все уменьшающиеся размеры разделенных поместий изменили систему наследования. Почти лишенные возможности заключить полезный брак из-за отсутствия у них земли и замков, вынужденные покидать семейную обитель из-за трений, из гордости или просто в целях самозащиты, многие из них вступали в ряды клириков Коранноса или поступали в кораны к другому знатному сеньору. Некоторые шли по третьему, менее предсказуемому пути, и покидали пределы страны, в которой родились, в одиночестве, на вечно опасных дорогах или чаще в составе малой или большой группы людей, отправившихся на поиски счастья. Во время войн их можно было найти на поле боя; в редкие периоды затишья они сами затевали стычки с теми, кому наскучил мир, или калечили и молотили друг друга на турнирах, которые кочевали вместе с торговыми ярмарками из города в город по известным странам мира.

И такой порядок существовал не только в Горауте. Бертран де Талаир в свое время, пока его старший брат не умер бездетным и он не стал герцогом, принадлежал к числу таких странников и был одним из самых прославленных. Он привозил и меч, и арфу, а позднее и жонглера, одетого в его богатую ливрею, на поле брани и на турниры в Гётцланде, в Портецце и в стоящей на воде Валенсе на севере.

Блэз Гораутский много лет спустя и по самым разным причинам, стал еще одним из таких людей, еще с тех пор как его произвел в кораны сам король Дуергар.

Он уехал из дома, имея лишь коня, доспехи, оружие и еще свое мастерство, - мастерство, которое ему очень пригождалось и приносило прибыль. Большая ее часть сейчас хранилась в Портецце, у семейства Рюделя. Такова была жизнь, которая привела его к этому моменту, когда он ехал в одиночестве под летним солнцем по Арбонне, не связанный и не обремененный никакими узами, которые поработили многих из известных ему мужчин.

Он обиделся бы на заданный вопрос и на того, кто его задал, но если бы Блэза в тот день спросили, он бы ответил, что не считает себя несчастным, несмотря на всю горечь, оставленную дома и среди опасных городов Портеццы. Он сказал бы, что знает, какое будущее может себе пожелать, и что на обозримом отрезке времени оно почти не будет отличаться от настоящего. Если продолжать путешествовать, меньше шансов пустить корни, связать себя узами, привыкнуть к людям... и узнать, что происходит, когда эти мужчины или женщины, которые стали тебе небезразличны, оказываются не такими, какими ты их считал. Только он бы никогда не произнес этих последних слов вслух, как бы ни настаивал задающий вопросы человек.

Поднявшись на очередную гряду, Блэз в первый раз ясно увидел голубую воду озера Дьерн. Он мог различить маленький островок на озере с тремя столбами белого дыма, поднимающегося от горящих на нем костров. Он постоял минуту, впитывая открывающийся перед ним вид, затем тронулся дальше.

Никто не предостерег его и никак не предупредил, и сам он не задавал никаких вопросов, поэтому, когда Блэз стал спускаться с гряды, он выбрал явно более прямую, более ровную дорогу и поехал прямо на север, к озеру, и к тому, что стало началом его судьбы.

Хорошо утоптанная тропинка шла вдоль западного берега озера Дьерн. Верстовые каменные столбы Древних стояли или лежали, опрокинувшись в траву на обочине, и все они свидетельствовали о том, как давно была проложена эта дорога. Остров лежал не слишком далеко - хороший пловец мог проплыть это расстояние, и с тропинки Блэз теперь видел, что три белых столба дыма поднимаются точно вдоль средней линии острова. Даже он уже понимал, после проведенного в Арбонне сезона, что это священные костры Риан. Кто еще, кроме жрецов богини, мог жечь костры в жаркий полдень в начале лета?

Он прищурился и посмотрел через ослепительно голубую полоску воды. Смог различить несколько лодочек, стоящих на якоре или вытянутых на песок ближайшего берега островка. Одна лодка с одним-единственным белым парусом лавировала взад и вперед по озеру под ветром. Следя за ней, Блэз снова вспомнил о верховной жрице с ее совой в ночной темноте на другом острове Риан, в море. Через мгновение он отвел глаза и поехал дальше под ярким солнцем.

Он миновал маленькую хижину, где хранились сухие дрова и щепа для сигнальных костров, при помощи которых вызывали жриц, когда возникала такая необходимость у людей на берегу: в случае родов, или для лечения больного, или чтобы жрицы забрали покойника. Блэз подавил желание сделать знак, отводящий беду.

Проехав немного дальше по дороге, он увидел арку.

Блэз снова остановил коня. Вьючный пони, везущий за ним его поклажу и доспехи, наткнулся на них сзади, а потом мирно опустил голову и принялся щипать травку у обочины. Блэз смотрел на это высокомерное, монументальное сооружение из камня. Будучи солдатом, он сразу же понял его, и восхищение в нем боролось с внутренней тревогой.

Вдоль верхней части арки были вырезаны фигуры, и вдоль боковых сторон тоже должны быть фризы. Незачем подъезжать ближе, чтобы рассмотреть их; Блэз знал, что изобразил на них скульптор. Он уже видел такие арки раньше, в северной Портецце, в Гётцланде, две в самом Горауте, возле горных перевалов. Кажется, дальше на север Древние не продвинулись.

Массивная арка сама по себе ясно свидетельствовала о том, какими были люди, ее соорудившие. Верстовые камни вдоль длинных прямых дорог говорили о непрерывном и упорядоченном, регулируемом течении жизни в исчезнувшем ныне мире, а такие арки, как эта, утверждали только превосходство, жестокое подавление всех, кто жил здесь, когда Древние начали завоевание.

Блэз много раз участвовал в войнах, как во имя своей страны, так и ради своего кошелька, в качестве наемника, он знал и победы, и поражения на разбросанных по всему миру полях сражений. Однажды, у покрытого инеем моста через реку Иерсен, он сражался среди льда и снежной бури, пережив горечь гибели своего короля, до победы на зимнем рассвете, которую придворные превратили в поражение элегантными фразами договора следующей весной. Это изменило Блэза, подумал он. Изменило его жизнь навсегда.

Арка, стоящая здесь, в конце аллеи вязов, рассказывала жестокую правду, и Блэз своими костями солдата постиг ее справедливость теперь, как и сотни лет назад: если ты победил, если завоевал и оккупировал страну, ты никогда не должен позволять ей забывать о своей власти и о последствиях сопротивления.

Что случилось, когда арки остались, а те, кто так высокомерно их воздвиг, превратились в прах и давно сгинули - это вопрос для вскормленных молоком философов и трубадуров, думал Блэз, а не для воинов.

Он отвернулся встревоженный и внезапно рассерженный. И только когда он это сделал, оторвавшись от массивной арки, он с опозданием увидел, что уже не один на этом берегу озера Дьерн под заходящим солнцем.

Их было шестеро, в темно-зеленых одеждах. Их форма означала, что вряд ли они разбойники, и это хорошо. Гораздо менее ободряющим было то, что трое из них уже держали наготове луки со стрелами, нацеленными на него прежде, чем прозвучали слова приветствия или вызова. Еще больше опасений внушало то, что их предводитель, сидящий на коне в нескольких шагах впереди и в стороне от остальных, был мускулистым, темнокожим, усатым аримондцем. Опыт походов Блэза в нескольких странах и одна схватка на мечах, о которой он предпочитал не помнить ничего, кроме урока, который получил, научили Блэза с большой осторожностью относиться к смуглым воинам из этой жаркой, сухой земли по ту сторону западных гор. Особенно когда они командуют людьми, целящимися ему в грудь из луков.

Блэз вытянул перед собой пустые ладони и громко крикнул против ветра:

- Приветствую вас, кораны. Я путешественник на дороге Арбонны. Я никому не хочу нанести оскорбления и полагаю, что никого не оскорбил. - Он замолчал, наблюдая, и держал руки вытянутыми, чтобы их можно было видеть. Однажды на турнире в Ауленсбурге он победил четырех человек, но здесь их было шесть, и с луками.

Аримондец дернул повод, и его конь, поистине прекрасный вороной, сделал вперед несколько беспокойных шагов.

- Боевые кораны в доспехах иногда наносят оскорбление самим своим существованием, - сказал этот человек. - Кому ты служишь? - Он безупречно говорил на арбоннском языке, без намека на акцент. Он явно не был чужаком на этой земле. И еще он был наблюдателен. Доспехи Блэза лежали на спине пони, хорошо завернутые; наверное, аримондец по форме догадался, что это такое.

Но Блэз также имел привычку пристально наблюдать за людьми, особенно в такой ситуации, как эта, и боковым зрением увидел, как один из лучников при этом вопросе подался вперед, словно ждал ответа.

Блэз старался выиграть время. Он не совсем понимал, что здесь происходит. Разбойники на дорогах - одно дело, но эти люди явно обучены и также явно контролируют эту часть дороги. Он пожалел, что не изучил более внимательно карту перед отъездом из Бауда. Полезно было бы знать, чьи это земли. Ему следовало задать больше вопросов на постоялом дворе вчера вечером.

Он сказал:

- Я мирно путешествую по открытой дороге. И не собираюсь вторгаться в чужие владения. Если таковы ваши обвинения, то я с радостью уплачу справедливое возмещение.

- Я задал вопрос, - резко произнес аримондец. - Отвечай.

Услышав этот тон, Блэз почувствовал, как у него пересохло во рту, а внутри начал подниматься знакомый гнев. У него был меч, и его лук висел под рукой у седла, но если люди, стоящие за аримондцем, умеют стрелять, то пытаться драться безнадежно. Блэз подумал о том, чтобы перерезать веревку, связывающую пони с его серым, и пуститься в бегство, но ему очень не хотелось бросать доспехи, не меньше, чем бежать от аримондца.

- Я не привык докладывать о своих делах незнакомцам с луками наготове.

Аримондец медленно улыбнулся, словно эти слова стали для него нежданным подарком. Левой рукой он сделал небрежное, грациозное движение. Все три лучника пустили стрелы. Через мгновение вьючный пони Блэза, со странным, стонущим звуком, рухнул у него за спиной. Две стрелы торчали у него из шеи, а одна чуть пониже, у сердца. Пони был мертв. А лучники уже зарядили три новые стрелы.

Чувствуя, как кровь отливает от его лица, Блэз услышал смех аримондца.

- Скажи, - лениво произнес этот человек, - не изменишь ли ты своим привычкам, когда будешь лежать нагой и связанный, лицом в пыли, чтобы послужить моему удовольствию, подобно мальчику, купленному на час? - Двое других людей, без луков, без видимых указаний разошлись в противоположные стороны, отрезав Блэзу пути к отступлению. Один из них широко ухмылялся, как заметил Блэз.

- Я задал вопрос, - мягко продолжал аримондец. Ветер утих: его голос далеко разнесся в тишине. - Следующим умрет конь, если я не получу ответа. Кому ты едешь служить, северянин?

Виновата была его борода, разумеется: она выдавала его, как клеймо вора или синие одежды жреца Коранноса. Блэз медленно перевел дыхание и, изо всех сил стараясь сдержать гнев, попытался найти убежище в тени великих - как не раз выражался Рюдель.

- Эн Бертран де Талаир нанял меня на один сезон, - произнес он.

Они убили коня.

Но Блэз уже был предупрежден тем, как напрягся один из лучников. Эту его привычку он заметил в тот первый раз, когда был задан вопрос, и успел освободить ноги из стремян, еще не закончив предложения. Он приземлился с противоположной стороны от заржавшего жеребца и одним и тем же движением выхватил свой лук и толкнул умирающего коня вниз, к себе, чтобы он заслонил его, когда Блэз упадет. Выстрелив почти из положения лежа, он убил корана с северной стороны, повернулся и застрелил того, кто охранял тропу с юга, раньше, чем три лучника сумели сделать следующий залп. Потом распластался на земле.

Две стрелы снова попали в коня, а третья просвистела над его головой. Блэз привстал на колено и дважды выстрелил, почти без паузы. Один лучник умер, с воплем, как его конь, второй упал молча, со стрелой в горле. Третий заколебался, приоткрыв в растерянности рот. Блэз вложил третью стрелу и хладнокровно пронзил ему грудь. Он увидел, как яркая кровь расплылась по темно-зеленой тунике перед тем, как этот человек упал.

Внезапно стало очень тихо.

Аримондец не шевелился. Его мощный вороной чистокровный жеребец стоял неподвижно, как статуя, хотя его ноздри широко раздувались.