Чтение 5–й страницы книги ~Азазель~

-- Все у вас одни загадки на уме, -- махнул рукой Грушин. -- Дурак ваш
Кукин, да и дело с концом. Видит, барин молоденький, в статском, ну и
вообразил, что студент. А может, глаз у приказчика наметанный, распознал
студента -- ведь с утра до вечера с покупателями дело имеет.

-- Кукин в своей лавчонке такого покупателя, как Кокорин, и в глаза не
видывал, -- резонно возразил Эраст Петрович.

-- Так что с того?

-- А то, что неплохо бы помещицу Спицыну и приказчика Кукина получше
расспросить. Вам, Ксаверий Феофилактович, конечно, не к лицу такими
пустяками заниматься, но, если позволите, я бы сам... -- Эраст Петрович даже
на стуле приподнялся, так ему хотелось, чтоб Грушин позволил.

Собирался Ксаверий Феофилактович строгость проявить, но передумал.
Пусть мальчишка живой работы понюхает, поучится со свидетелями
разговаривать. Может, и получится из него толк. Сказал внушительно:

-- Не запрещаю. -- И, предупредив радостный возглас, уже готовый
сорваться с уст коллежского регистратора, добавил. -- Но сначала извольте
отчет для его превосходительства закончить. И вот что, голубчик. Уже
четвертый час. Пойду я, пожалуй, восвояси. А вы мне завтра расскажете,
откуда приказчик про студента взял.

Глава третья, в которой возникает "зутулый штудент"

От Мясницкой, где располагалось Сыскное управление, до гостиницы
"Боярская", где, судя по сводке, "временно проживала" помещица Спицына, было
ходу минут двадцать, и Фандорин, несмотря на снедавшее его нетерпение, решил
пройтись пешком. Мучитель "Лорд Байрон", немилосердно стискивавший бока
письмоводителя, пробил столь существенную брешь в его бюджете, что расход на
извозчика мог бы самым принципиальным образом отразиться на рационе питания.
Жуя на ходу пирожок с вязигой, купленный на углу Гусятникова переулка (не
будем забывать, что в следственной ажитации Эраст Петрович остался без
обеда), он резво шагал по Чистопрудному бульвару, где допотопные старухи в
салопах и чепцах сыпали крошки жирным, бесцеремонным голубям. По булыжной
мостовой стремительно катились пролетки и фаэтоны, за которыми Фандорину
было никак не угнаться, и его мысли приняли обиженное направление. В
сущности, сыщику без коляски с рысаками никак невозможно. Хорошо "Боярская"
на Покровке, но ведь оттуда еще на Яузу к приказчику Кукину топать -- это
верных полчаса. Тут промедление смерти подобно, растравлял себя Эраст
Петрович (прямо скажем, несколько преувеличивая), а господин пристав
казенного пятиалтынного пожалел. Самому-то, поди, управление каждый месяц по
восьмидесяти целковых на постоянного извозчика отчисляет. Вот они,
начальственные привилегии: один на персональном извозчике домой, а другой на
своих двоих по служебной надобности.

Но слева, над крышей кофейни Суше уже показалась колокольня Троицкой
церкви, возле которой находилась "Боярская", и Фандорин зашагал еще быстрей,
предвкушая важные открытия.

Полчаса спустя, походкой понурой и разбитой, брел он вниз по
Покровскому бульвару, где голубей, таких же упитанных и нахальных, как на
Чистопрудном, кормили уже не дворянки, а купчихи.

Разговор со свидетельницей получился неутешительный. Помещицу Эраст
Петрович поймал в самый последний момент -- она уже готовилась сесть в
дрожки, заваленные баулами и свертками, чтобы отбыть из первопрестольной к
себе в Калужскую губернию. Из соображений экономии путешествовала Спицына по
старинке, не железной дорогой, а на своих лошадках.

В этом Фандорину безусловно повезло, ибо торопись помещица на вокзал,
разговора и вовсе бы не получилось. Но суть беседы со словоохотливой
свидетельницей, к которой Эраст Петрович подступал и так, и этак, сводилась
к одному: Ксаверий Феофилактович прав, и видела Спицына именно Кокорина -- и
про сюртук помянула, и про круглую шляпу, и даже про лаковые штиблеты с
пуговками, о которых не упоминали свидетели из Александровского сада.

Вся надежда оставалась на Кукина, в отношении которого Грушин, скорее
всего, опять-таки прав. Сболтнул приказчик не подумав, а теперь таскайся
из-за него по всей Москве, выставляй себя перед приставом на посмешище.

Бакалейная лавка "Брыкин и сыновья" выходила стеклянной дверью с
изображением сахарной головы прямо на набережную, и мост отсюда был виден
как на ладони -- это Фандорин отметил сразу. Отметил он и то, что окна лавки
были нараспашку (видно, от духоты), а стало быть, мог услышать Кукин и
"железный щелчок", ведь до ближайшей каменной тумбы моста никак не далее
пятнадцати шагов. Из двери заинтригованно выглянул мужчина лет сорока в
красной рубахе, черном суконном жилете, плисовых штанах и сапогах бутылками.

-- Не угодно ли чего, ваше благородие? -- спросил он. -- Никак
заплутать изволили?

-- Кукин? -- строго спросил Эраст Петрович, не предвидя от грядущих
объяснений ничего утешительного.

-- Точно так-с, -- насторожился приказчик, сдвинув кустистые брови, но
сразу же догадался. -- Вы, ваше благородие, должно, из полиции? Покорнейше
благодарен. Не ожидал такого скорого вашего внимания. Господин околотошный
сказали, что начальство рассмотрит, но не ожидал-с, никак не ожидал-с. Да
что же мы на пороге-то! Пожалуйте в лавку. Уж так благодарен, так
благодарен.

Он и поклонился, и дверку приоткрыл, и еще рукой приглашающий жест
сделал -- мол, милости прошу, но Фандорин не тронулся с места. Сказал
внушительно:

-- Я, Кукин, не из околотка, а из сыскной полиции. Имею поручение
разыскать сту... того человека, про которого вы сообщили околоточному
надзирателю.

-- Это скубента-то? -- с готовностью подсказал приказчик. -- Как же-с,
преотлично его запомнили. Страх-то какой, прости Господи. Я как увидел, что
они на тумбу залезли и оружию к голове приставили, так и обмер -- ну все,
думаю, будет как о прошлый год, опять никого в лавку калачом не заманишь. А
в чем мы-то виноваты? Что им тут, медом намазано, руки на себя накладывать?
Ты сходи вон к Москве-реке, там и поглыбже, и мост повыше, да и...

-- Помолчите, Кукин, -- перебил его Эраст Петрович. -- Лучше опишите
студента. Во что был одет, как выглядел и с чего вы вообще взяли, что он
студент.

-- Так ведь как есть скубент, по всей форме, ваше благородие, --
удивился приказчик. -- И мундир, и пуговицы, и стеклышки на носу.

-- Как мундир? -- вскинулся Фандорин. -- Он разве в мундире был?

-- А как же иначе-с? -- сожалеюще взглянул на бестолкового чиновника
Кукин. -- Без энтого где ж мне было понять, скубент он или нет? Что я, по
мундиру скубента от приказного не отличу?

На это справедливое замечание Эрасту Петровичу сказать было нечего, он
вытащил из кармана аккуратный блокнотик с карандашом -- записывать
показания. Блокнотик Фандорин купил перед тем, как на службу в Сыскное
поступать, три недели без дела проносил, да вот только сегодня пригодился --
за утро коллежский регистратор в нем уже несколько страничек меленько
исписал.

-- Расскажите, как выглядел этот человек.

-- Человек как человек. Собою невидный, на лицо немножко прыщеватый.
Стеклышки опять же...

-- Какие стеклышки -- очки или пенсне?

-- Такие, на ленточке.

-- Значит, пенсне, -- чиркал карандашом Фандорин. -- Еще какие-нибудь
приметы?

-- Сутулые они были очень. Плечи чуть не выше макушки... Да что,
скубент как скубент, я ж говорю...

Кукин недоумевающе смотрел на "приказного", а тот надолго замолчал --
щурился, шевелил губами, шелестел маленькой тетрадочкой. В общем, думал о
чем-то человек.

"Мундир, прыщеватый, пенсне, сильно сутулый", -- значилось в блокноте.
Ну, немножко прыщеватый -- это мелочь. Про пенсне в описи вещей Кокорина ни
слова. Обронил? Возможно. Свидетели про пенсне тоже ничего не поминают, но
их про внешность самоубийцы особенно и не расспрашивали -- к чему? Сутулый?
Хм. В "Московских ведомостях", помнится, описан "статный молодец", но
репортер при событии не присутствовал, Кокорина не видел, так что мог и
приплести "молодца" ради пущего эффекта. Остается студенческий мундир -- это
уже не опровергнешь. Если на мосту был Кокорин, то получается, что в
промежутке между одиннадцатым часом и половиной первого он зачем-то
переоделся в сюртук. И интересно где? От Яузы до Остоженки и потом обратно к
"Московскому страховому от огня обществу" путь неблизкий, за полтора часа не
обернешься.

И понял Фандорин с ноющим замиранием под ложечкой, что выход у него
один-единственный: брать приказчика Кукина за шиворот, везти в участок на
Моховую, где в покойницкой все еще лежит обложенное льдом тело самоубийцы, и
устраивать опознание. Эраст Петрович представил развороченный череп с
засохшей коркой крови и мозгов, и по вполне естественной ассоциации
вспомнилась ему зарезанная купчиха Крупнова, до сих пор наведывавшаяся в его
кошмарные сны. Нет, ехать в "холодную" определенно не хотелось. Но между
студентом с Малого Яузского моста и самоубийцей из Александровского сада
имелась связь, в которой непременно следовало разобраться. Кто может
сказать, был ли Кокорин прыщавым и сутулым, носил ли он пенсне?

Во-первых, помещица Спицына, но она, верно, уже подъезжает к Калужской
заставе. Во-вторых, камердинер покойного, как бишь его фамилия-то? Неважно,
все равно следователь выставил его из квартиры, поди отыщи теперь. Остаются
свидетели из Александровского, и прежде всего те две дамы, с которыми
Кокорин разговаривал в последнюю минуту своей жизни, уж они-то наверняка
разглядели его во всех деталях. Вот в блокноте записано: "Дочь д.т.с. Елиз.
Александр-на фон Эверт-Колокольцева 17 л., девица Эмма Готлибовна Пфуль 48
л., Малая Никитская, собст. дом".

Без расхода на извозчика все же было не обойтись.