самолета (стабилизатор) был почти неестественно задран вверх, а две мощные
ноги (шасси, каждая из которых была с четырьмя спаренными баллонами)
помещались точно по центру корпуса, а еще одна небольшая нога была на носу.
У нас, таким образом, имелись три точки опоры, обеспечивающие при взлете и
посадке запас устойчивости машины. Я не зря все это подробно вам рассказываю
именно сейчас, потому что потом, когда приближусь к событию, объяснять будет
некогда: темп повествования ускорится до сумасшедшей степени. Закончу
описание еще одной немаловажной подробностью, но не внешней, а как бы
внутренней, незаметной глазу и пока не оцененной умом: "ИЛ-62" только начал
выходить на международные линии, был гордостью отечественного
самолетостроения, и наше высшее руководство надеялось этими машинами
торговать со странами мира. По этой причине первые рейсы вполне официально
назывались "коммерческими", я бы даже сказал, "показательными": купцы
показывали товар во всей красе. Я настоятельно прошу вас, читатель, это
обстоятельство не забывать: именно оно сыграло с нами, возможно, роковую
роль.
ровно над шасси, причем именно с правой стороны, как бы компенсируя то, что
было потеряно нами из-за коммерческого интереса высшего руководства. Ну а
теперь прошу вас немного потерпеть, потерплю и я, умеряя себя в
"живописании", мне уже самому не по себе: застучал пульс в висках, а дыхание
становится затрудненным. Странно: как много лет прошло с тех пор, и все
закончилось, как вы и я теперь знаем, благополучно, но даже мысленное
возвращение к тому событию способно вызвать волнение у рассказчика (стало
быть, у меня), заново переживающего минувшее. Наверное, так и должно быть,
когда касаешься (даже мысленно) грани, проходящей между жизнью и смертью
(хоть своей, хоть чужой). Хотя я вовсе не хочу нагнетать страсти, но они
нагнетаются как-то сами собой. Целен человек, но при этом и разобран на
части...
человек пятьдесят, им следовало возвращаться одним с нами рейсом. Возникла
забавная ситуация, о которой расскажу специально для того, чтобы снять с
себя (возможно, и с вас) лишнее напряжение. Свидетелями конфуза невольно
стали мы, но с таким же успехом свидетелями могли быть соотечественники,
если бы нам предложили первыми подняться на борт самолета. Я уже говорил о
противном дожде, так вот "Икарус" вплотную подошел к лайнеру, оставалось
туристам сделать под дождиком несколько метров по асфальту до трапа и семь
метров по трапу. Но - сервис: каждому пассажиру служители аэропорта, одетые
в синюю униформу и прозрачные накидки, вручали заранее приготовленные "к
употреблению" зонтики. Мог ли наш турист не взять себе на память в качестве
сувенира зонтик? Правильнее сказать даже так: обязан был это сделать! Однако
первый же соотечественник (им, кстати, был популярный ведущий телевизионного
"Клуба путешественников" Владимир Шнейдеров, и мы его тотчас узнали) застрял
в проходе: зонтик надо было сложить, а он как на грех не складывался!
Предусмотрительные служители вручали туристам зонтики, навсегда открытые. Не
веря в "мертвую хватку", наши умельцы не сразу сдались: началась толкотня на
трапе, посыпались советы, как все же сложить зонтики, но вскоре все уже
дружно смеялись - и туристы, и "прозрачные" служители, и мы в микроавтобусе,
и итальянцы-пассажиры, уже заселившие салон самолета, и даже пилоты,
наблюдавшие картину через стекла кабины. Когда через несколько минут
пришлось нашей делегации проделать тот же комический путь, мы не стали
испытывать судьбу, а, покорно посмеиваясь, отдали "наши кровные" зонтики в
руки служителей, вежливо провожавших нас у трапа.
статус делегации двух творческих Союзов: писателей и журналистов великой
страны. Начну с единственной дамы - с обаятельной и талантливой Галины (мы
звали ее Галочкой) Шерговой; продолжу Саввой Тимофеевичем Морозовым -
интеллигентнейшим и энциклопедически образованным корреспондентом
"Известий", родным внуком и полным тезкой "того самого" легендарного Саввы
Морозова; затем перейду к Борису Хессину - умному и прирожденному
организатору, в ту пору главному редактору журнала "Кругозор", а позже
руководителю телевизионного объединения "Экран"; а закончу собой - вашим
покорным слугой, пока еще ходившим в "молодых литераторах". Остался пятый:
наш формальный глава делегации, но тут я поднимаю руки, поскольку не помню
ни его имени, ни его отчества; а если бы и помнил, все равно они, мне
кажется, были у него "не своими", а фамилию он нам вообще не доверил,
скромно представившись "писателем" - простенько и красноречиво. Замечу
попутно, что ни до поездки, ни после никто из нас никогда его не видел, а
его произведения не читал. Вел он себя сдержанно, особенно нас не тиранил, а
тихо делал свое "нужное стране" дело, а куда и что (после возвращения в
Москву) "сочинял", мы и не должны были знать. И еще: из его внешности я
запомнил только одну "деталь" (если можно так выразиться): голову, похожую
на бильярдный шар, который он часто и как бы привычно гладил рукой, будто
приглаживая когда-то росшие на шаре густые и, возможно, кудрявые волосы.
Вот, собственно, и все.
сформированная для Италии. Точно я, конечно, не знаю, но могу предположить:
прошел ровно год, как советские танки побывали в Праге. И вот, я думаю,
наступило время, когда нужно было налаживать отношения с бывшими друзьями.
Спрашивается: а при чем тут не самые знаменитые и не самые авторитетные в
стране и в мире люди, вроде нашей четверки, чтобы выполнить сложную миссию?
По-видимому, роль парламентеров в таких случаях следует поручать не тем, кто
велик или мал, а тем, кто не успел письменно или устно запятнать себя
выступлениями в поддержку подавления "Пражской весны".
Помню, в "Комсомолке" было собрание (такие проводились тогда повсюду), на
котором в присутствии кураторов из двух ЦК (партии и комсомола) открытым
голосованием следовало поддержать политику партии и правительства: кто "за",
"против", "воздержался"? В первом туре я руку не поднял, уверенный в том,
что никто меня не заметит. Зато во втором туре решился: "Кто против?" - и
вдруг увидел пристальный взгляд Бориса Панкина, сидящего визави на
противоположном конце нашего Голубого зала. Борис, вероятно, увидел меня и
почувствовал мое настроение, а потому печально покачал головой. Мол,
Валерий, не надо, ты и мне навредишь. Руку я и на этот раз не поднял, то
есть "не засветился". Могу предположить, что вся наша четверка в принципе
вела себя весь минувший год ровно на столько, на сколько нужно было, чтобы
нас пустила к себе итальянская сторона и чтобы выпустила советская. Таков,
по крайней мере, мой расклад, а уж как было на самом деле, надо искать ответ
в других архивах. Но что я точно знаю: две творческие организации поставили
где-то "галочку", отчитываясь перед кем-то в выполненном мероприятии. А мы в
итоге получили "за красивые глаза" (сегодня эту формулу заменили на
жаргонное и неприятно звучащее слово "халява", из-за чего, в сущности,
ничего не меняется) блистательную поездку в Италию на двенадцать дней по
маршруту: Рим, Флоренция, Милан, Венеция и целый день в Вероне, проведенный
в обществе помирившихся наконец потомков Монтекки и Капулетти.
турбинами), своим ходом пошел на взлетную полосу. Зажглись надпи-си:
"Пристегните ремни!" и "Просим не курить!", сдублированные по-английски.
Стюард (а у нас были две стюардессы и один молодой человек) сообщил по
внутреннему микрофону, как долго мы будем лететь из Рима в Москву (три с
половиной часа), на какой высоте (девять километров), какая температура
будет за бортом (минус сорок градусов) и в "Шереметьево" к моменту нашего
прилета (плюс шесть градусов), а затем пожелал нам от имени экипажа и
персонально командира корабля "счастливого полета и приземления". Было ровно
девятнадцать по московскому времени (я привычно посмотрел на часы).
был мною хорошо отмечен: машина стала дрожать, будто желая сорваться с места
и как бы сама себя не пуская. Потом, взревев турбинами, мы двинулись с
места. Я мысленно произнес фразу, многократно и традиционно мною
произносимую: "С Богом" - без восклицательного знака, вполне буднично, будто
поехал на велосипеде. Мимо иллюминатора пошла назад бетонка. Потом побежала.
Слева от меня в кресле что-то читал Савва Тимофеевич, прямо перед нами были
Галочка Шергова и Борис Хессин, а куда девался наш "писатель", я не заметил.
На душе было спокойно, сердце работало ритмично, дыхание ровное и глубокое.
По стеклу иллюминатора стали срываться крупные капли дождя. Скорость бетонки
увеличилась настолько, что горизонт, как блюдце, завертелся вместе со
столбиками, будочками и далекими и уже едва заметными глазом людьми. В
момент отрыва самолета от бетонки я вдруг почувствовал под собой - пок! -
звук, словно выстрел из пистолета с глушителем, но "пок" был не таким, когда
убирают шасси или, наоборот, выпускают, а много мягче.
вокруг: мой сосед продолжал читать. Выглянула из-за двери стюардесса на
секунду и, ничего не выразив лицом, исчезла в хозяйственном блоке. За
стеклом иллюминатора бетонка сменилась землей. Самолет чуть накренился и
стал набирать высоту, при этом турбины заработали глуше и ровнее. Еще через
секунду я почувствовал задом (зад был, кажется, единственным в тот момент
органом моих ощущений), как самолет убрал в себя шасси: "пок" на сей раз был
тот самый, каким и должен быть. Глаза видели обычную картину, но мысли мои
уже были тревожными.
хозяйственного блока, где стюардессы готовили пассажирам воду, я спросил
девушку: вы что-то слышали? - а что именно? - а стюард слышал? - нет, а что?
- ничего, все нормально. Такой получился у нас диалог.
времена, когда летчики не бронировали кабины и не вооружались пистолетами. К
сожалению, та пора скоро кончилась. За мною любознательно сунулся было
стюард, но я остановил его жестом: не надо, ничего интересного. И закрыл за
собой кабину. Пилоты, как по команде, повернули ко мне головы, один только
штурман копался в своих бумажках. В чем дело? - вопрос в глазах командира.
"Мне кажется, - сказал я, - у нас нет правой ноги".
Русанов Владислав
Куликов Роман
Корнев Павел
Свержин Владимир
Сертаков Виталий
Белов Вольф