Чтение 5–й страницы книги ~Третья ракета~

- Ладно, отстань.

- Ну, что это вы такие, мальчики? Тогда это оставьте им.

Люся решительно забирает с палатки хлеб, котелок с остатками каши и
идет к нам.

- Ешьте, - просто говорит она, подавая мне котелок, хлеб и ложку.

Кривенок что-то хмыкает и начинает закуривать. Курить открыто нельзя,
но парень, видимо, забывает об этом и ярким огоньком раздувает цигарку.

- А ну, осторожней там! - строго прикрикивает Желтых. - Закочегарил!

- Будем есть? - тихо говорю я Кривенку, но он не отвечает, а все курит,
курит.

"Вот тебе и радость, - думаю я. - Вот и дождались..."

С болью и досадой я поглядываю на тусклую в сумерках фигуру Люси, с
ненавистью - на Задорожного и не могу понять, как это она не видит его
наглости, не замечает пошловатых шуток, относится к нему так, будто он тут
лучший среди нас, и мне даже кажется, что ей хорошо вот так сидеть с ним
рядом и есть суп.

- Ну, вот что! Поужинали - дай бог позавтракать, - говорит Желтых,
вытирая усы, и принимается за второй котелок. - Теперь будем пить чаек...

Но попить чаю ему не удается. Не успевает он снять крышку, как вверху
неожиданно и визгливо звучит: "И-у-у... И-у-у..."

"Тр-рах! Тр-рах! Тр-рах!" - гремят в темноте вокруг нас взрывы. Горячие
волны бьют в спины, в лица, обдают землей. Близкое пламя на мгновение
вырывает из темноты испуганные лица, ослепляет. И снова в воздухе:
"И-у-у... И-у-у!"

- Ложись! - властно кричит Желтых. - В окоп!

Я переваливаюсь через бруствер и падаю вместе со всеми в черную тьму
окопа. Кто-то наваливается на меня, больно ударив каблуком в спину. Земля
под нами рвется, вздрагивает раз, второй, третий... По головам, согнутым
спинам ударяют комья земли, и снова все утихает.

- Собаки! - говорит в напряженной тишине Желтых. Расталкивая нас в
темноте, он начинает вставать. - Засекли или наугад?

За командиром шевелятся остальные, кажется, все целы.

- О господи! И напугалась же я, - вдруг совсем рядом отзывается Люся, и
я вздрагиваю - ее теплое, слегка дрожащее тело только что прижималось к
моей спине. С непонятной неловкостью я отстраняюсь и, обрушивая землю в
окопе, даю место девушке.

Мы все встаем, вслед за Желтых начинаем вылезать на поверхность. А
возле плащ-палатки, будто ничего не было, спокойно доедая свой суп, сидит
Лешка.

- Ну и быстры же на подъем! - язвит он. - Трах-бах - и уже в траншее.
Вояки! Одним лаптем семерых убьешь.

Ему никто не отвечает. Желтых стоит, вслушиваясь в тревожную тишину.
Впереди над холмами взлетает первая за сегодняшний вечер ракета. Теряя
огневые капли, она разгорается, полминуты мигает далеким дрожащим огнем и
гаснет.

- А ты не очень-то! - говорит Желтых. - Гляди, кабы боком не вылезло.
Дошутишься.

- Ха! Двум костлявым не бывать - одной не миновать. Подумаешь!..

Ребята снова усаживаются вокруг палатки, опасливо поглядывая в сторону
немцев, а Люся, видно еще не успокоившись, стоит на выходе из окопа.

- Ой, неужели вы не боитесь? - спрашивает она Задорожного.

- А чего бояться?

- Завидую смелым, - говорит Люся и вздыхает. - А я все не привыкну...
Трусиха такая, ужас...

И тут я вижу Кривенка: он сосредоточенно и молчаливо сидит на прежнем
месте и курит из кулака. Однако его безрассудная храбрость, кажется,
остается никем не замеченной.

Задорожный тем временем, с аппетитом облизав ложку, встает во весь
рост, потягивается и снова обращается к Люсе:

- Смелее, Люсик! С нами не пропадешь! Идем провожу тебя до второго
расчета.

- Нет, спасибо, я сама, - отвечает Люся. - Где-то моя сумка? Не помню,
куда и бросила.

- Здесь сумка, - каким-то приглушенным голосом впервые отзывается
Кривенок.

Лешка, однако, выхватывает из его рук сумку и подает Люсе. Она надевает
ее через плечо и обходит огневую, чтобы выйти на тропку, ведущую во второй
батальон. Рядом идет Задорожный.

- Спасибо за ужин, мальчики. До свиданья.

- Ауфвидерзей, - развязно бросает нам Задорожный. - Я на секунду.

- Приходи почаще, - говорит Желтых Люсе. - Не забывай нас!

Я подхожу к Кривенку, поднимаю с земли опрокинутый котелок. Потом
сажусь рядом и начинаю медленно жевать сухую горбушку хлеба.

5

К полуночи всходит луна.

Она как-то незаметно выползает из-за горизонта и, взбираясь все выше,
начинает свой неторопливый путь по светловатому июльскому небу. Небо так и
не потемнеет до утра, оно все светится каким-то неярким внутренним светом,
едва притушенным дымчатой синевой ночи. Теплый южный ветерок несет с собой
неясные шорохи, непонятные, похожие на человечьи вздохи, отголоски
далекого гула, будто где-то грохочет танк или надрывается на подъеме
машина. Далеко, видно, по ту сторону Прута, в небо взлетают тоненькие
пунктиры трассирующей очереди и гаснут один за другим, будто скрываются за
невидимую точку.

Вслушиваясь в ночь, мы сидим возле запорошенной песком плащ-палатки, на
которой уже не осталось ни крошки пищи. Желтых, откинувшись на бок, сладко
затягивается из пригоршни цигаркой, рядом опускается на землю Попов.
Лукьянов остатками чая моет котелки - сегодня его очередь. Лешка,
вернувшись из недалеких проводов, валяется на земле, сопит и стонет от
избытка силы и какого-то душевного довольства. Один только Кривенок не
подходит к нам и молча сидит на отшибе, на краю бруствера.

- Любота! - говорит Желтых с удовольствием в голосе. - Теперь у нас на
Кубани ой как жарко! От зари до зари, бывало, в степи вкалываешь до
седьмого пота, а тут лежи... спи. Поел и на боковую. Так и от войны
отвыкнешь. Правда, Лозняк? Ты сколько в госпитале провалялся?

- Девять месяцев без трех дней.

- Крепко, видно, тебя тюкнуло. В ногу?

- В бедро, - говорю я.

- Та-а-ак, - неопределенно вздыхает Желтых и, подумав, добавляет: - А
вообще, пропади она пропадом, война. В японскую у меня деда убило. В ту
германскую - отца. Японцы под Халкиным-Голом...

- Халхин-Голом, - поправляет Лешка.

- Что? А черт его выговорит... Да. Так там брата Степана покалечило.
Пришел без руки, с одним глазом. Теперь - я... Хотя тут уж ничего не
скажешь. Уж тут надо. Или Гитлер тебя, или ты его. Только мне все
думается: неужели и моим детям без отца расти?

- Слушай! - приподнимается Лешка. - Вот ты говоришь, воина, война!
Гитлер! А ты подумал, кто ты до войны был? Ну кто? Рядовой колхозник!
Быкам хвосты крутил, кизяки голыми ногами месил. Точно? Ну?

- Ну и что? - настораживается Желтых.

- А то. Был ты ничто. А теперь? Погляди, кем тебя война сделала.
Старший сержант. Командир орудия. Кавалер ордена Отечественной войны, трех
медалей "За отвагу", член партии.

- Вот сказал! - язвительно удивляется Желтых. - Кавалер! Знаешь ли ты -
у моего отца крестов было больше, чем у меня медалей, и что? А то -
кавалер! - зло кряхтит на бруствере Желтых.

- Ерунда! - объявляет Лешка, беззаботно потягиваясь на траве. - Моя
правда!

- Правда! Я все медали отдал бы, только б детей сберечь. А то если до
нового года война не кончится - старший мой, Дмитрий, пойдет. Восемнадцать
лет парню. Попадет в пехоту, и что думаешь? Молодое, зеленое - в первом же
бою и сложит голову. Не пожив, не познав. А ты - "медали"! Хорошо тебе,
холостяку, ни кола ни двора, сам себе голова. А тут четверо дома!

Лешка молчит, а командир вздыхает и молча глядит в темноту.

- Только и радости, как подумаешь: эта война уже последняя. Довоюем, и
баста. Второй такой не будет. Не должно быть! Сам я готов на все. Но чтобы
в последний раз. Чтобы детям не пришлось хлебать все то же хлебово.

- А что, пусть повоюют, - не то всерьез, не то в шутку возражает
Задорожный. - Умнее будут. Война, говорят, академия.

- Академия! Сам вот сперва пройди эту академию, а потом говори.

- Ерунда! Воюют же хлопцы. И девки даже. Вон Люська, например. Чем она
хуже?

- Ну и что же? Думаешь, правильно это? Легко ей, девчонке, среди таких
вот, как ты... бугаев?

- А что?

- Ничего! Правда, Люся хорошая, - говорит Желтых. - Довоевать бы, и дай
ей бог счастья. Она стоит...

Мы все молчаливо соглашаемся. Кто из нас скажет хоть слово против Люси?
Желтых затягивается, розовый огонек загорается и гаснет в его кулаке.

- В трудной жизни выросла. В нелегкий час. А это уж так: если жизнь в
молодости перетрет хорошенько - будет человек, а заласкает - пропал ни за
понюшку.

- Ну, это ты загибаешь, - говорит снизу Лешка. - При чем тут жизнь?
Угождает она тебе, Люська, потому за нее и тянешь.

- Угождает! - злится Желтых. - Эх ты, голова еловая! Не знаешь ты ее. А
я знаю. Откуда у нее это возьмется? У нее такого и в крови не было. Отец