Чтение 5–й страницы книги ~Призвание варяга~

видеть твои останки на виселице. Хоть ты и убил всех моих друзей и
товарищей".

Я лежал и не верил ушам. Это мне говорил мой кузен и злейший противник
-- та самая оппозиция, для ублаженья которой другой мой кузен грозился
вынуть меня из могилы. Можно было отмахиваться от сих слов, но...
Гроссмейстер "Востока" имеет много ушей (причем большей частью во вражеском
стане) и не заведет столь дикий разговор лишь ради словца. Я смотрел в глаза
брата моего и чуял ужасное, - мой враг был и сам так потрясен, что больше
жалел меня, чем ненавидел.

Тогда я протянул ему руку, крепко пожал ее и сказал:

- "Ты меня не просишь об этом, но этот корабль с нашей землей -- теперь
твой. Только скажи мне по чести... Жать мою руку -- тебе все равно что
целоваться с "рогатым""?

Брата моего всего передернуло, губы его задрожали, он на миг отвернулся
(видно припоминая всех своих убитых по моему приказу друзей), а потом,
прикусив губу, хрипло ответил:

- "Гораздо больше, чем ты можешь себе это представить!"

Мы все равны перед Смертью и я лежа на том страшном Ложе и думая о
Соловье, не строил иллюзий. У меня -- много врагов. У меня много друзей,
готовых вздернуть мой труп после смерти. Сие удел всех правителей.
Императоров. Особливо -- китайских. Ведь в Китае -- одни китайцы. Даже сам
Император -- китаец.

Тогда в 1837-ом я изменил завещание. Когда со мной произойдет
неизбежное, люди мои выйдут в море, обернут меня в стяг моего "Латвийского
герцогства" и опустят...

Куда бы, когда бы и зачем бы ни заносила меня Судьба, я всегда
возвращался к родимой Балтике. Море -- не люди, оно меня точно не выдаст.
Ибо я не предал его, когда мне сулили все русское царство. Россия всем
хороша, да только в ней нет моей Балтики...

И вот пока я лежал, думал об этом и ждал пения Соловья, из кромешной
тьмы -- "с того берега" раздался матушкин голос. И она будто обняла меня,
поцеловала и, приласкав, как в детстве, сказала:

- "Я горжусь тобой, Сашенька. Я всегда гордилась тобой, и буду
гордиться. Ты все делал верно. Я б так и сама поступала..." - и я очнулся. Я
очнулся, чтоб написать книгу. Не о себе. О моей матушке.

Ей я обязан всем, что у меня есть, ей, - одной. И пусть сие будет моим,
пусть и запоздалым признаньем в Любви - самому родному и близкому человеку.
Моей маме.

Вместо пролога

"Кровь не имеет цены и

не может быть куплена".

Ранним апрельским утром 1780 года в столичном порту причалила маленькая
торговая шхуна под прусским флагом. Эта утлая посудинка знала на своем веку
и мешки с зерном, и бочки с селедкой и время не пощадило ее.

На палубе стоит высокая худощавая девушка в простом дорожном плаще с
капюшоном серого цвета. С залива дует холодный ветер, от которого смерзаются
льдинки на воде. Они настывают, как хлопья белой каши, и мужики с трех
маленьких гребных галер выбрасывают их на лед этакими деревянными шумовками,
расчищая воду фарватера. Пасмурно. Девушка стоит у сходен и ежится от
холода, - ее плащ слишком тонок для этой погоды.

Наконец, брошены веревки на берег и спущен мосток. Из капитанской каюты
выходят простые матросы, несущие маленький сундучок - все имущество
единственной пассажирки. Вслед за матросами - капитан, который откашливается
и подходит к девице. Та тут же начинает рыться в карманах своего дорожного
плаща, находит кошелек и вынимает оттуда крохотную горстку монет - марок и
талеров и протягивает их со словами:

- "Спасибо Вам за любезность, шкипер. Я знаю, что этого не довольно, но
все равно - возьмите это в знак моей благодарности".

Моряк снова откашливается. Видно, что ему немного не по себе, - он не
знает, как обращаться к девице. Одно мгновение его лицо - надменно и
высокомерно, а другое - умилительно и подобострастно. Наконец, он с
достоинством отвечает:

- "Милая фроляйн, этот корабль принадлежит Вашей семье и я всего лишь
Ваш верный слуга. Я не могу принять от Вас этих денег".

Девушка молча отсчитывает еще три-четыре марки и, снова протягивая
кучку монет, повторяет:

- "У меня больше нету наличности. И если Ты - мой слуга, я приказываю
тебе взять от меня эти деньги".

Лицо капитана тут же вспыхивает, как от пощечины. Он - в ярости. Затем,
с трудом сдержав гнев, он вынимает из-за пазухи кипу бумажек и цедит сквозь
зубы:

- "Вот Ваш аусвайс и русская виза. Обратной, как видите - нет. Этот
корабль принадлежит Вашей семье и мне приказано сообщить Вам, что коль у Вас
возникнет нужда, Вам откроют энный кредит. Здесь, в России. Надеюсь, Вы меня
правильно поняли".

Лицо девушки залито смертельной бледностью, а тонкие губы превратились
в две бескровных полоски, на которых будто не тают медленно кружащиеся в
апрельском тумане снежинки. У нее такой вид, будто она даже не слышит
сказанных слов, обратившись в ледовую статую. Затем она, принимая свой
аусвайс из рук надменного немца, вкладывает ему в ладонь горстку марок со
словами:

- "Спасибо Вам, добрый шкипер. Если б не Вы и Ваша команда, меня бы
ждала плаха за своевольство. Спасибо".

Немец чопорно кивает в ответ, а потом небрежно швыряет горстку золотых
монет в черную с мороза Неву и сплевывает:

- "Judengeld".

Пассажирка долго смотрит на поверхность мутноватой, черноватой воды и
по ее лицу невозможно понять, что она испытала. Потом она по обледенелому
скользкому трапу сходит на берег и апрельский ледок похрустывает под ее
сапогами. Пахнет старыми водорослями и гнилой рыбой, - это не самый лучший
из столичных причалов. На суше к ней подбегает гладкий лакей, который
кланяется, смешно подпрыгивая и подрыгивая ножкой, и спрашивает:

- "Mademoiselle Euler?"- с характерно французским прононсом и
интонацией, но совершенно безобразно русской "р" на конце.

Гостья неопределенно пожимает плечами и, утрируя выговор, отвечает:

- "Вы ошиблись. Баронесса фон Шеллинг - к Вашим услугам".

Русский лакей еще выше подпрыгивает и сильней прогибается перед юной
гостьей и, переходя на искаженный немецкий, просит:

- "Простите, фроляйн... Вас ждут. Вот карета - битте зер. Майн
шульд..."

Ее привозят в дорогой дом, вводят в светлую просторную комнату и
предлагают расположиться. Когда все уходят, девушка замечает большое
настенное зеркало, живо подбегает к нему, откидывает на спину капюшон и
приглаживает волосы. Они очень светлы, коротко, по-монастырски острижены и
сильно выгорели на концах. Теперь становится видно лицо девушки: оно
обветрено и... Фамильный герб нашего дома - "Белая Лошадь", и вы сами можете
наблюдать родовую челюсть на портретах нынешних правящих домов Англии,
Пруссии и Голландии.

Убедившись, что ее волосы и лицо приведены в какой-то порядок, девушка
раскрывает дверцы шкафа, вынимает вешалку, снимает с себя плащ и вешает его
на плечики. Теперь становится видно, что все это время под плащом на ней
была форма капитана прусского вермахта. На левом рукаве черной куртки
вышитый вензель с буквой "А", что означает - "Abwehr". На правой стороне
груди формы скрещенные пушечки и второй вензель с буквой "К", что означает -
"Kanonen". Обладательница всех этих регалий приват-доцент Прусской Академии
Наук, работающий по программе Артиллерийского ведомства Вермахта - не более
того. В Пруссии любят офицеров и приравнение ученого к армейской касте -
признание немалых заслуг. Правда, теперь приходится носить форму. Сами
понимаете - Пруссия.

Впрочем, моей матушке нечего жаловаться. Хоть за свою форму первое
время она и получит при русском дворе прозвище "Артиллерист-Девицы", в
отличие от "Кавалерист-Девицы" времен Великой Войны, ее невозможно спутать с
мужчиной. Мало того, армейская форма, да и вообще - мужской костюм, удачно
скрывают многие недостатки фигуры, - такие как - маленькую грудь, или узкие
бедра. Впоследствии наши враги скажут, что "Рижская ведьма" родилась в
сапогах и не снимает их даже в постели, когда "спит с латышом".

Это неправда. Если приглядеться к сему одеянию, можно заметить
кружевные манжеты и манишку, запрещенные офицерству. Да и сапоги сделаны
мягкими, чтобы подчеркнуть прямоту и правильные формы ног. В общем, это
весьма соблазнительная девушка в форме, но можно предположить, что добрая
доля очарования пропадет, случись юному капитану надеть нормальное женское
платье.

Прихорошившись, и "почистив перышки", девушка с усилием поднимает с
пола и ставит на стол у окна свой дорожный сундук. Сундучок раскрывается, и
мы видим, что добрая половина его занята книжками, а остальное - склянки с
химреактивами. Из личных вещей -одна смена белья, ночная рубашка и
старенькие, но очень красивые туфельки, - последняя память о рано умершей
матери - Софье Эйлер. Кроме этого там же лежит и маленький кошелек.

Матушка раскрывает его и в который раз пересчитывает свое состояние:
пятьсот марок. Еще марок тридцать - в кармане дорожного плаща. Все. Больше,
кроме книг и реактивов у матушки ничего нет... (С таких крох начала самая
богатая женщина Европы и мира.)

Тут в матушкину дверь стучат, и она, закрывая сундук, просит войти. В