потом открыл новый остров, стал его правителем, построил через море железную
дорогу и привез на свой остров маму прямо в вагоне - потому, что мама очень
боится моря и даже не стыдится этого. Сказку о путешествии на корабле я
привык слушать каждый вечер и сжился с ней так, что когда она изредка
прекращалась - если, например, отец бывал в отъезде, - я огорчался почти до
слез. Зато потом, сидя на его коленях и взглядывая по временам на спокойное
лицо матери, находившейся обычно тут же, я испытывал настоящее счастье,
такое, которое доступно только ребенку или человеку, награжденному
необычайной душевной силой. А потом сказка прекратилась навсегда: мой отец
заболел и умер.
церемоний.
любил; и на тихом кладбище буйно рос высокий бурьян. Я прикладывался к
восковому лбу; меня подвели к гробу, и дядя мой поднял меня, так как я был
слишком мал. Та минута, когда я, неловко вися на руках дяди, заглянул в гроб
и увидел черную бороду, усы и закрытые глаза отца, была самой страшной
минутой моей жизни. Гудели высокие церковные своды, шуршали платья теток, и
вдруг я увидал нечеловеческое, окаменевшее лицо моей матери. В ту же секунду
я вдруг понял все: ледяное чувство смерти охватило меня, и я ощутил
болезненное исступление, сразу увидев где-то в бесконечной дали мою
собственную кончину - такую же судьбу, как судьба моего отца. Я был бы рад
умереть в то же мгновение, чтобы разделить участь отца и быть вместе с ним.
У меня потемнело в глазах. Меня подвели к матери, и ее холодная рука легла
на мою голову; я взглянул на нее, но мать не видела меня и не знала, что я
стою рядом с ней. С кладбища вскоре мы поехали домой; коляска подпрыгивала
на рессорах, могила моего отца оставалась позади, воздух качался передо
мной. Все дальше и дальше беззвучно скользят лошадиные спины; мы
возвращаемся домой, а отец неподвижно лежит там; с ним погиб я, и мой
чудесный корабль, и остров с белыми зданиями, который я открыл в Индийском
океане. Воздух колебался в моих глазах; желтый свет вдруг замелькал передо
мной, невыносимое солнечное пламя, кровь прилила к моей голове, и я очень
плохо себя почувствовал. Дома меня уложили в постель: я заболел дифтеритом.
рассекающий воду. Я стою на мостике, розовые птицы летят над кормой, и тихо
звенит пылающий, жаркий воздух. Я плыву на своем пиратском судне, но плыву
один. Где же отец? И вот корабль проходит мимо лесистого берега; в подзорную
трубу я вижу, как среди ветвей мелькает крупный иноходец матери и вслед за
ним, размашистой, широкой рысью, идет вороной скакун отца. Мы поднимаем
паруса и долго едем наравне с лошадьми. Вдруг отец поворачивается ко мне. -
Папа, куда ты едешь? - кричу я. И глухой, далекий голос его отвечает мне
что-то непонятное. - Куда? - переспрашиваю я. - Капитан, - говорит мне
штурман, - этого человека везут на кладбище. - Действительно, по желтой
дороге медленно едет пустой катафалк, без кучера; и белый гроб блестит на
солнце. - Папа умер! - кричу я. Надо мной склоняется мать. Волосы ее
распущены, сухое лицо страшно и неподвижно.
темноту; спят матросы, спит белый город на берегу, спит мой отец в глубокой
черноте, где-то недалеко от меня, и тогда мимо нашего заснувшего корабля
тяжело пролетают черные паруса Летучего Голландца.
постели и подолгу рассказывала мне о разных вещах - и я узнал от нее много
интересного. Она рассказала мне, как в Сибири на улицах продают замороженные
круги молока, как ставят на ночь провизию у окон для беглых каторжников,
скитающихся лютой зимой по городам и селам. Жизнь моих родителей в Сибири,
по словам няни, была прекрасной.
утками путала. Курей было много, но только ни одна не неслась. Покупали яйца
на базаре. Дешевые были яйца, тридцать пять копеек сотня, не то что здесь.
Мяса фунт две копейки. Масло в бочках продавали, вот как. А экономка была
очень хитрая. Идет раз барин покойный по улице, к нему баба подходит. Не
знаете, говорит, где здесь лесничего дом? То есть наш, значит. Он говорит:
знаю. А вам кого? Ихнюю экономку, говорит. Она, говорит, яйца вот как дешево
продает, а на базаре, говорит, дороже. Пошли они с барином за покупками,
впереди идет баба, а за ней барин. Ну, экономка и призналась, да все
плакала; плакала, прямо совестно.
женщина, лет пятьдесят, а может, тридцать.
рассказывать не стану.
каторге. А сама я из Петербурга. Все, говорит, умею готовить. И верно, все
готовила. Жили, жили, вот раз барыня гостей созвала. Васильевна пирог
делает, а стол накрыли еще днем. Вечером барыня приезжает, а она все на
лошади ездила, хорошая лошадь, гнедая, хоть гнедые нам не ко двору, но
хорошая. Приезжает, значит, и видит: ничего, то есть, нет, все чисто. Пирога
нет, посуда разбросана. Идет на кухню. И Васильевна сидит, вся красная,
злая, не дай Бог. Барыня спрашивает: почему не готово? Что вы, говорит,
Васильевна? А та отвечает: я сама барыня, ишь как раскричалась. Не хочу
больше подавать, хочу сама есть. И весь пирог обкусанный. Потом Васильевна
как сбежала со двора, так только на шестой день воротилась. Пришла грязная,
обтрепанная, все платье оборвано, а сама плачет. Простите, говорит, меня,
такой у меня запой бывает, ничего не поделаешь. Большая аккуратистка.
спать, а после пройдет. Спи.
маленькие облака; но уже на востоке синел холодеющий воздух, и я подумал,
что в такой же день полевая мышь Андерсена, приютившая Дюймовочку, запирала
дверь своей норки, осматривала запасы зерна, а вечером, ложась спать,
говорила: "Ну, теперь остается только сыграть свадьбу. Ты должна быть
благодарна Богу, ведь не у всякого жениха есть такая шуба, как у крота. И,
пожалуйста, не забывай, что ты бесприданница".
одинока, - потому что все мое детство я провел один. Впрочем, я не дичился
моих сверстников. Я играл и в войну, и в прятки, был, по мнению многих,
даже слишком общительным; но я никого не любил и без сожаления расставался с
теми, от кого меня отделяли обстоятельства. Я быстро привыкал к новым людям
и, привыкнув, переставал замечать их существование. Это была, пожалуй,
любовь к одиночеству, но в довольно странной, не простой форме. Когда я
оставался один, мне все хотелось к чему-то прислушиваться; другие мне мешали
это делать. Я не любил откровенничать; но так как я обладал привычкой
быстрого воображения, то задушевные разговоры были мне легки. Не будучи
лгуном, я высказывал не то, что думал, невольно отстраняя от себя трудности
искренних признаний, и товарищей у меня не было. Впоследствии я понял, что,
поступая так, я ошибался. Я дорого заплатил за эту ошибку, я лишился одной
из самых ценных возможностей: слова "товарищ" и "друг" я понимал только
теоретически. Я делал невероятные усилия, чтобы создать в себе это чувство;
но я добился лишь того, что понял и почувствовал дружбу других людей, и
тогда вдруг я ощутил ее до конца. Она становилась особенно дорога, когда
появлялся призрак смерти или старости, когда многое, что было приобретено
вместе, теперь вместе потеряно. Я думал: дружба - это значит: мы еще живы, а
другие умерли. Помню, когда я учился в кадетском корпусе, у меня был товарищ
Диков; мы дружили потому, что оба умели хорошо ходить на руках. Потом мы
больше не встречались - так как меня взяли из корпуса. Я помнил о Дикове,
как обо всех остальных, и никогда не думал о нем. Спустя много лет в
Севастополе в жаркий день я увидел на кладбище деревянный крест и дощечку с
надписью: "Здесь похоронен кадет Тимофеевского корпуса Диков, умерший от
тифа". В тот момент я почувствовал, что потерял друга. Бог весть, почему
этот чужой человек стал мне так близок, точно я провел с ним всю мою жизнь.
Я заметил тогда, что чувство утраты и печали особенно сильно в дни
прекрасной погоды, в особенно легком и прозрачном воздухе; мне казалось, что
такие же состояния бывают и в моей душе; и если где-то далеко внутри меня
наступает тишина, заменяющая тот тихий непрестанный шум моей душевной жизни,
которого я почти не слышу, но который звучит всегда, а в иные моменты лишь
слегка ослабевает, - это значит, что произошла катастрофа. И мне
представилось огромное пространство земли, ровное, как пустыня, и видимое до
конца. Далекий край этого пространства внезапно отделяется глубокой трещиной
и бесшумно падает в пропасть, увлекая за собой все, что на нем находилось.
Наступает тишина. Потом беззвучно откалывается второй слой, за ним третий; и
вот мне уже остается лишь несколько шагов до края; и, наконец, мои ноги
уходят в пылающий песок; в медленном песчаном облаке я тяжело лечу туда,
вниз, куда уже упали все остальные. Так близко, над головой, горит желтый
свет, и солнце, как громадный фонарь, освещает черную воду неподвижного
озера и оранжевую мертвую землю. Мне стало тяжело - и я, как всегда, подумал
о матери, которую я знал меньше, чем отца, и которая всегда оставалась для
меня загадочной. Она совсем не походила на отца - ни по привычкам, ни по
вкусам, ни по характеру. Мне казалось, что и в ней таилась уже та опасность
внутренних взрывов и постоянной раздвоенности, которая во мне была
Шилова Юлия
Земляной Андрей
Василенко Иван
Браун Дэн
Лукьяненко Сергей
Шилова Юлия